Петров М.К. Самосознание и научное творчество

Подождите немного. Документ загружается.

Когда острова малы, далеко отстоят друг от друга, бассейн открыт (Полинезия),

то значения внешней угрозы относительно невелики, ее воздействие носит

внезапный и разовый катастрофический характер, после чего вновь возникает

сравнительно долгий, на несколько поколений, этап мирного развития.

Однако уже в таком «открытом» типе морской цивилизации возникает ряд

процессов, которые в многократно усиленном виде найдут выражение в

колыбели европейского ключа – эгейском бассейне. В Полинезии, как и в

Средиземноморье, граница «всей Поднебесной», граница порядка, стабильности

положена как горизонт, за которым начинается неведомое и грозное. Те Ранги

Хироа приводит типичную в этом отношении морскую песню о горизонте

Рукоять моего рулевого весла рвется к действию,

Имя моего весла – Кауту-ки-те-ранги.

Оно ведет меня к туманному, неясному горизонту,

К горизонту, который расстилается перед нами,

К горизонту, который вечно убегает,

К горизонту, который вечно надвигается,

К горизонту, который внушает сомнения,

К горизонту, который вселяет ужас.

Хотя в Полинезии значительно сильнее, чем в Средиземноморье представлена

мирная тема – островов здесь боятся значительно меньше, но в общем-то и

здесь есть свои ужасы, вроде Сциллы и Харибды греческих морей.

Полинезийцы насчитывали 8 таких страхов: Одинокий коралловый утес,

Морское чудовище, Длинная волна, Рыбья стая, 3верь с огненной плотью,

Журавль, Гигантский моллюск. Расправлялись они с чудовищами примерно тем

же способом, что и греки. Особенно славен Рата, победитель Гигантского

моллюска, который затем специально занялся освобождением морских путей:

«Рата убил Морское чудовище обитавшее на Коралловом утесе, после чего и

сам Коралловый утес стал безвредным. Затем Рата убил Зверя с огненной

плотью и уничтожил Рыбью стаю. Журавль Та'ароа был опасен только для злых

людей, поэтому он ласково приветствовал Рату, пролетев над судном, и скрылся

в тихой лагуне. Больше его никто и никогда не встречал. Длинная Волна и

короткая волна остались главными препятствиями на великих океанских путях

и поныне подвергают испытанию искусство мореплавателей»

Необъятность Тихого океана обеспечивала сравнительно мирное протекание

процессов колонизации. Искать счастья за морем отправлялись обычно

младшие сыновья вождей, недовольные своим общественным положением, т. е.

люди из той социальной группы, которую можно было бы назвать лишними

людьми или избыточным талантом. Предание о Ру хорошо иллюстрирует этот

мирный мотив: «Убедившись, что родная местность слишком перенаселена, он

собрал всю свою семью и сказал: «Я вижу, что долина уже переполнена и даже

в горах стало слишком много людей. Я нашел звезду, которая светит над новой

землей, и эта земля станет нашей счастливой родиной». Была построена и

нагружена припасами большая ладья, которую назвали «Те Пуа-арики». Кроме

своей семьи и близких родственников, Ру для заселения острова своей мечты

отобрал еще 20 молодых женщин знатного происхождения»

Вместе с тем причины перенаселения далеко не всегда были мирными. Те Ранги

Хироа отмечает: «История Мангаревы, вероятно, лучше, чем история какого-

либо другого острова, иллюстрирует побудительные причины, которые толкали

полинезийцев к далеким исследовательским путешествиям... Главной причиной

переселения была проигранная война. После битвы победители охотились за

побежденными, как за дичью, и съедали их. Шанс на жизнь в открытом море

побежденные предпочитали верной смерти на берегу. Иногда побежденное

племя оставалось жить благодаря защите могущественных родственников в

стане победителей; тем не менее оно было обречено на позор и рабство.

Ни одна семья, сохранившая чувство собственного достоинства, не могла

согласиться на такой позор. С течением времени переселение стало

рассматриваться как средство сохранить свою честь»

Это подтверждается и языковыми данными: «В мангаревском диалекте

существуют два термина, обозначающих два вида переселений. Слово «теи»

(изгонять) указывает, что побежденные должны были немедленно бежать на

плоту или на любой другой посудине, которую им удавалось достать, потому

что победители не давали им времени для приготовления к бегству…Король из

простонародья Теити-а-туоу... разрешил члену королевского рода по имени Те

Ма-хакахема приготовиться к отъезду, как подобает. Такое переселение носило

название «туку» (разрешение уйти)»

Полинезийские легенды называют первых пришельцев «таке», что означает

«источник», «корень». Это естественно: во время плавания к новым землям

и некоторое время после высадки фигура предводителя была объединяющим

началом или, как сказал бы Маркс, «связующим единством» новой

социальности. Предания сохраняют имена таких предводителей, названия

лодок, даже весел. Новая Зеландия, например, была по преданию, заселена

колонистами, прибывшими на семи ладьях, и маорийские племена до сих пор

называют себя в честь предков, прибывших на этих ладьях.

Возможно, что подобного рода явления имели место и в Эгейском бассейне –

рассказы о выловленных со дна моря островах, об островах-рыбах, которые

приходится заставлять стоять на месте самыми радикальными методами, и

целый ряд «странных» греческих преданий, особенно предание об Атлантиде,

явно отнесены к этому «детскому» периоду освоения морских просторов, когда

и забитое островами Эгейское море казалось огромным, и острова

таинственными и даже их устойчивость по отношению к странам света

вызывала сомнение. Да и для грека гомеровских времен море полно тайн и

угроз. «Насколько плохо ориентировались греки во время плаванья, – замечает

Лосев, – видно из слов Одиссея на острове Кирки о том, что им неизвестно, где

солнце восходит и заходит (X 189–192). Большие переезды для гомеровского

грека были, по-видимому, очень трудны. Уже плаванье в течение одного дня

считалось весьма затруднительным, так что Менелай целых двадцать дней не

мог отплыть с Фароса до Египта, расстояние между которыми, по тогдашнему

мнению, требовало только одного дня (IV 354–360). Гомеровские греки много

думали и даже запрашивали богов, как им переехать с одного острова на

другой (III 169–175), хотя, как известно, в Эгейском море нет ни одного острова,

с которого бы не было видно какого-либо другого острова»

. При всем том ко

времени, которое специально нас интересует, к XV–Х вв. до н.э., мы

обнаруживаем в Эгейском бассейне и в его окружении хотя и агонизирующую,

но явно олимпийскую структуру, которая опирается на более или менее

значительные участки побережья и крупные острова. Раскопки на берегу Малой

Азии, на Крите, Пелопоннесе, которые особенно активизировались после того,

как Шлиман откопал Трою, дали богатейший материал по ранней истории

Греции. Кроме обычных «черепковых» свидетельств, в Кноссе, Пилосе,

Микенах и в ряде других мест были обнаружены таблички с надписями, числом

более 4000. После работ Вентриса по линейному письму В содержание

значительной части табличек расшифровано.

Сама расшифровка табличек оказалась ударом по традиционным

представлениям: она строилась на постулате этнического единства,

который и был подтвержден, но тут же породил целый комплекс новых

проблем, связанных с тем, что, хотя завоеватели и завоеванные говорили на

одном и том же языке, письменность все же исчезает и возрождается на другой

графической основе. Кроме того, выяснилось, что рабство в обычном его

понимании, с появлением которого принято связывать возникновение

античного способа производства, представлено в древних государствах

значительно шире, чем в собственно античный период. Выяснилось также, что в

государствах крито-микенского периода функционировал развитый

бюрократический аппарат. Анализ почерка на табличках Пилоса показывает,

что одних только писарей здесь было 30 – 40 человек. Кроме должности царя-

владыки здесь есть еще должности морских и сухопутных военачальников,

администраторов на местах (телестов) и множество других, вплоть до

государственных кузнецов, волопасов и свиноводов.

По материалам табличек восстанавливается обычная профессиональная

кастовая структура, в них упомянуты как признанные, стоящие на

государственном довольствии и учете профессии молольщиц, чинильщиц,

банщиц, швей, белошвеек, ножовщиков, горшечников, уборщиков, золотых дел

мастеров, мастеров луков, портных, каменщиков, оружейников, стражей,

хлебопеков, смотрителей складов, плотников, кузнецов по бронзе, спинопасов,

волопасов, пчеловодов, воинов, гребцов, надзирателей и т.п. Особенно

интересны таблички Пилоса; здесь жизнь оборвалась мгновенно, во время

осады и пожара, так что анализ табличек дает как бы моментальный снимок

пилосского ритуала, позволяющий выявить размеры и соотношение его частей,

а затем, с некоторой долей вероятности, экстраполировать эти соотношения на

другие центры крито-микенской культуры. При этом выясняются

обстоятельства, которые, собственно, и позволяют говорить об агонии, гибели

олимпийских структур в Эгейском бассейне.

Прежде всего это подтверждаемый и археологическими данными эффект

«миниатюризации» ритуалов: чем глубже копают археологи, тем более

величественным и масштабным предстает перед нами древний мир

Средиземноморья, как если бы история вдруг повернула вспять –

воспроизводила ритуалы в уменьшенных копиях и с меньшим числом

различений. Па материале табличек этот эффект прослеживается как падение

почти на порядок объема деятельности, включенного в ритуал. По сравнению с

минойским Кноссом Пилос выглядит редуцированной и огрубленной копией, в

которой хотя и выдерживаются основные соотношения олимпийского типа, но

многое выглядит склеенным, совмещенным и свернутым, «неразвитым».

Упадок и деградация, в которых принято видеть результаты ахейского и

дорийского нашествия, выступают с точки зрения археологических и

графических данных логическим завершением тенденции, которая

наметилась задолго до этих нашествий. Процесс «миниатюризации»

прекращается на уровне хозяйств гомеровских басилеев, где уже нет развитого

бюрократического аппарата, письменности и множества других институтов.

Анализ механизма этого процесса разложения олимпийских структур и

сопутствующих ему обстоятельств выходит за рамки олимпийской культуры

как таковой, им мы займемся позже. Пока же, в порядке

исключения к архаическим культурам, использующим именной ключ в

доолимпийском или олимпийском вариантах, нам следует выяснить тот вклад в

арсенал всеобщих и универсальных представлений, который связан с

олимпийским периодом развития культуры.

3. Стабильность и порождение

Если от доолимпийского периода мы получили в наследство ритуальную связь

целостности, замкнутую именным ключом в космос системных связей, где все

ориентировано на целостность и сохранение целостности, и эту

самодовлеющую связь стабильности мы превратили в универсальные идеи

порядка, определенности, закона, структуры, автономии, переработали в

универсальные требования к продукту мысли, в априорное и выдержанное на

подвижном уровне абстракции условие, с констатации которого начинается и с

конкретизацией которого завершается любое усилие творческой мысли, то от

олимпийского периода в нашем типе мысли сохранена и развернута в

теоретический абстракт целостность временного тина – связь порождения, с

помощью которой наше мышление пытается освоить и представить в понятиях

как процессы появления упорядоченных целостностей, так и процессы

существования таких целостностей в потоке их преемственного изменения.

Возникающая в олимпийский период отчужденная и опредмеченная система

имен-богов, которая существует вне человека и независимо от него впервые

вскрывает и делает предметом самосознания отношение: имя – носитель имени.

В доолимпийском типе человек – временный носитель бессмертного имени –

входил с именем в отношения совпадения, т. е. отождествлял себя со всеми

предыдущими носителями данного имени. Теперь положение меняется: имена

как комплексы различений всеобщего (мозаика богов) и имена как различения

особенного (мозаика профессионального навыка) не совпадают ни по составу,

ни по носителям. Налицо парность семиотических систем: системы всеобщего

(имена боги) и системы особенного (имена-профессии), а следовательно, и

некоторое отношение между этими системами.

Во-первых, это отношение между человеческими навыками и социальной

памятью, которая изолирована в особую умопостигаемую область, дана

индивидуальному сознанию как система образцов поведения и всех видов

деятельности. По своему составу и принципу внутренней организации имена-

боги повторяют, видимо, доолимпийские имена. Но если в доолимпийских

условиях имя-миф в функции социальной памяти использовалось только в

обрядах посвящения, а человек в доолимпийской культуре был, с точки зрения

олимпийской культуры, живым олимпийским богом, ощущал принадлежность к

имени как свое личное, отличающее его от других, то в новых условиях миф

становится коллективным достоянием и коллективным творчеством,

программирует в конкретных ситуациях деятельность многих, что вызывает

крайне характерное для олимпийской семиотической нормы явление

«парадигматизма» – использование отчужденной семиотической реальности на

правах поведенческого ориентира и эталона.

Иногда здесь прямо можно говорить о целевом ориентировании: боги Олимпа

известны и как изобретатели полезных для человека вещей

и искусств, и как воспитатели, которые обучают человека соответствующим

навыкам. Но вместе с тем здесь перед нами почти не возникает ситуаций того

трезвого и чистого «целеполагания», которые известны, например, по рецептам

книги «Вкусная пища». Целеполагание окружено привходящими моментами

явно мнемотехнического толка, которые обеспечивают не только само

целеполагание, но и сохраняют его предметность – тот «след» типа текста,

книги, пластинки, магнитофонной ленты, который позволяет в любой момент

восстановить операционную структуру навыка и вернуться к нужной детали.

Эта мнемотехника – запись и сохранение – строится в норме порождения,

использует кровно-родственную связь. То, что впоследствии станет известно

как культурный герой (Дедал, Геракл и т. п.), а в наше время как изобретатель и

ученый, возникает, видимо, в качестве усеченной и более поздней модели

творчества. В полной же форме творчество мыслится по схеме

физиологического производства, и у колыбели любого навыка, любой

социально полезной вещи всегда обнаруживается «родительская пара» – бог и

богиня, бог и смертная, богиня и смертный. Так, в олимпийском распределении

Гефест – признанный НИИ «Металл», все металлические изделии и

соответствующие технологические процессы изобретены им. Но он никогда не

изобретает один, его всегда «вдохновляют». Иногда этим занята его супруга

Афродита, чаще Афина. Прометей, например, похищает огонь как раз в тот

момент, когда Гефест и Афина заняты творчеством. Такие включения, в

которых кровно-родственная связь использована на правах «несущей частоты»,

позволяющей ввести навык в систему, не позволяют вместе с тем навыку

редуцироваться до привычки. И хотя Аристотель, например, видит, в навыке

простой автоматизм («огонь жжет»), в реальности дело обстоит не так уж

просто. Миф опредмечивает структуру навыка и удерживает эту структуру

человеческой деятельности как своего рода «понятие» этой деятельности,

ее «инструкцию».

Во-вторых, отношение парности, вдохновления использовано и в плане

обновления – для изменения текста мифа и для создания новых мифов. Через

отношения парности новшества получают первичное априорное определение:

направляются в соответствующую клеточку социальной памяти, что позволяет

олимпийской системе более или менее активно использовать в функции

обновления индивидуальное творчество. Механика перехода от

индивидуального результата в общесоциальное достояние использует связь

человек-бог, причем, как правило, здесь также соблюдается принцип

«родительской пары»: мужское творчество вдохновляют богини, а женщины

рождают культурных героев обязательно от богов. В-третьих, предметно-

отчужденное существование Олимпа или другой подобной системы впервые

создает условия для активного подключения наличного формализма в

предметно-практическую деятельность людей, т. е. возможность теоретической

деятельности как таковой. Возможности здесь довольно ограничены и

отмечаются они главным образом для переходного периода, но они все же есть.

Деятельность нового рода связана прежде всего с уникальными событиями, с их

прогнозом. Прогнозы широко представлены у Гомера и у других авторов,

причем все они строятся примерно по одной «фигуре»: а) фиксированная

ситуация выбора;

б) уникальное событие; в) обращение к Олимпу; г) вывод. Алиферс в Одиссее

(11, 146–176) спор Телемаха с женихами о судьбе Пенелопы решает через

истолкование воли Зевса по уникальному событию – битве орлов. Подобных

сцен прогнозирования очень много, они резко отличаются от традиционного

жреческого прогноза тем, что носят бытовой и уникальный характер, т. е.

вовлекают олимпийский формализм в решение частных ситуаций, делают его

рабочим формализмом. Здесь также находит применение принцип

«родительской пары».

Все эти новые типы деятельности основаны на свойствах порождающей схемы,

кровно-родственных связей. И эти свойства использовались античностью в

качестве строительного материала для выработки нового формализма, причем

особенно большую роль сыграла частная деталь порождающей связи –

истинность имени «по-природе» или «по-рождению». Сегодня мы ее называем

«наследственным программированием» или «наследственным кодом», но во

времена перехода к новому формализму именно эта деталь получила

достоинство всеобщего, с нее началось движение от традиционного

олимпийского формализма к новым, логическим по преимуществу схемам.

Истинность «по-природе» предполагает совмещение, сплав и связь через

именной ключ трех глубоко разнородных моментов: а) кровно-родственного

определения, когда уже определенность родителей передается по наследству

потомку как определенность формы, свойств, места в ритуале;

б) биологического определения, по которому все «смертное» видится

конечным, и целостным по времени, проходит, сохраняя в преемственности

целостность через ряд универсальных этапов: рождение – детство – юность –

зрелость – старость – смерть; в) семиотического определения, по которому имя

– такой же существенный определитель и так же неотделимо от носителя, как и

любое другое из его объективных свойств, что выразимо постулатом –

неназванное не существует и начинает существовать, будучи названо. Нетрудно

заметить, что все три момента, как и их связь, есть генерализация

действительного положения дел в олимпийском ритуале, который от

доолимпийского отличен лишь тем, что кровно-родственное и биологическое

определения вводят во все составляющие ритуала конечность (рождение и

смерть) и преемственное изменение с сохранением целостности.

В чисто олимпийских рамках осмысление истинности имени по-природе не

могло, естественно, иметь места, хотя начала всех теогоний тем или иным

способом выделяют момент называния как завершающий акт, «заключительный

мазок» процесса порождения. В Энуме Элиш вавилонян, например, этот момент

связан с определением судьбы: «…когда еще ни один бог не появлялся вовсе, не

был назван по имени и судьба его не была определена». Лао-Цзы в Китае также

подчеркивает этот момент: «Когда Дао не имел имени, то было начало небес и

земли; затем, когда он стал иметь имя, – это была мать всего творения»

. Та же

последовательность видна и у Моисея (Бытие, I, 1–10).

Это внимание к началу характерно и для первых попыток критически

осмыслить процедуру порождения имен и соответствующих им реальностей.

У Гомера, Гесиода, орфиков, которых Аристотель связывал в единую группу

«теологов», а также у первых философов, которых Аристотель называл

«фисиологами», критическое осмысление первого этапа порождения

приводило к появлению «космологической вставки», своего рода арены на

которой уже, как на твердом основании, могли совершаться какие-то события.

Потребность в таких вставках понятна: олимпийские технологии насыщены

инертными и автономными включениями которых не было в доолимпийском

ритуале и которые расширили теперь действие именного ключа далеко за рамки

собственно человеческой деятельности. Но потребность и ее решение – вещи

разные, и «космологическую вставку» можно считать не столько решением,

сколько постановкой проблемы. У Гомера такая вставка появляется, так сказать,

явочным порядком, когда Посейдон жалуется на своеволие Зевса:

Три нас родилося брата от древнего Крона и Реи:

Он, Громодержец, и я, и Аид, преисподних владыка;

Натрое все делено, и досталося каждому царство;

Жребии бросивши нам, в обладание вечное пало

Мне волношумное море, Аиду подземные мраки,

Зевсу досталось меж туч и эфира пространное небо;

Общею всем остается земля и Олимп многохолмный. (Илиада, XV, 187 -193)

Здесь море, мраки, небо, земля, Олимп не выглядят возникшими из кровно-

родственной связи. Та же картина у Гесиода: Хаос, Гея, Эрос, Тартар не имеют

родителей, и часть порожденного Геей специально оговорена как продукт

какого-то «противоестественного» процесса:

Горы потом народила, – приятный приют для бессмертных

Нимф, обитающих в чащах нагорных лесов многотенных;

Также еще родила, ни к кому не всходивши на ложе,

Шумное море бесплодное Понт. (Теогония, 129 – 132)

Тот же ход мысли содержится, как это показано Аристотелем в учениях

орфиков о Ночи и Мировом яйце, а также и в построениях «фисиологов», в

частности; в тезисе Фалеса «все из воды». В осознанном виде истинность имени

по-природе использована в схемах Гераклита и элейцев. Против нее воюют

Эмпедокл и Анаксагор, Демокрит своим тезисом «по-установлению»

разрушает ее, хотя детальная критика и трансформация истинности по-природе

в связь нового типа обнаруживаются только у Аристотеля.

Разрушение семиотической определенности непосредственно связано с

появлением европейского типа мысли, им мы займемся в следующей главе. Но

вот частная деталь истинности по-природе, биологическая определенность,

приобрела и в античности и в новое время самостоятельное значение, должна

быть рассмотрена в рамках олимпийского взгляда на вещи. В Метафизике

Аристотель сближает «теологов» и «фисиологов» как раз по единству

акцентирования истинности имен по-природе на «начале». Принцип

причинного объяснения из «начал» выделяет биологический момент во

всеобщую схему процесса, в котором, с одной стороны, содержится «начало,

середина и конец»«, а с другой – изначальное определение по результату - цели.

Уже у Аристотеля, при объяснении движения по-природе, обнаруживается тот

типичный для связи порождения арсенал сравнений и терминов, который много

позже вновь появится с помощью Гегеля в философском обиходе: желудь –

дуб,

зерно – растение, в – себе – для себя, неразвитое – развитое, начало – конец и

т.п. Вместе с тем, в отличие от Гегеля, Аристотель не скрывает источника

аналогий: «Эти философы - из материи выводят множество, а идея у них

рождается только один раз, между тем, как из одной материи, очевидно,

получается один стол, а тот, который привносит идею будучи один, производит

много их. Подобным же образом относится мужское начало к женскому: это

последнее заполняется через одно соитие, а мужское заполняет много»

(Метафизика, 988 а). Здесь связь порождения получает существенную надбавку

– она становится циклическим процессом повторов и переходит в репродукцию.

Но основная мысль ясна: в этом и во множестве других мест «идея» для

Аристотеля примерно то же, что «яйцо» для орфиков или «желудь» для Гегеля.

Идея – залог, направленного формообразования, в ней изначально

запрограммировано то, что появится как результат процесса трансформации в

конце. Тот же тип осмысления и у Платона, который, например, так описывает

отношение материи и идеи: «Весьма естественно то, что воспринимает в себя,

уподобить матери, то, что дает от себя - отцу, а сущность, которая представляет

общий продукт того и другого - потомку» (Тимей, 50 Д).

Смещение акцентов в понимании связи порождения наблюдается не столько в

исходных моментах определенности (рождение и смерть), сколько в понимания

«середины», где возникает любопытный процесс накапливания структуры. Если

первоначально, до Сократа, во всяком случае, считалось достаточным указать

начала – «родительскую пару» и тем самым определить процесс в

универсальной развертке: зачатие – рождение - детство – юность – зрелость –

старость – смерть, то уж в эпоху классики и позже такое определение

представляется неполным и слабым. Эмпедокла, Анаксагора, Демокрита

классика дружно обвиняет в недостатке внутренней определенности, в

незавершенности их формализма. Диоген Лаэртский так суммирует эти жалобы

на Демокрита: «И как у мира есть рождение, так у него есть рост и гибель я

уничтожение в силу некоторой необходимости, а какова последняя, он не

говорит» (IX, 33). В том же плане, хотя и более развернуто, возмущается

Анаксагором Сократ: «Нет, называть подобные вещи причинами – полная

бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого – без костей, сухожилий

и всего прочего, чем я владею,– я не мог бы делать то, что я считаю нужным, он

говорил бы верно. Но утверждать, будто они причиной всему, что я делаю, но в

то же время,- что я повинуюсь мировому разуму, а не сам избираю наилучший

образ действий,– было бы крайне необдуманно» (Платон, Федон, 99 А).

Понятие «середины» (τό μετα ν)– жизненного цикла от зачатия или рождения до

«смерти – развертывается античностью в то, что Гегель. позже назовет

«моментами» саморазвития. В разных контекстах Аристотель называет эту

преемственность саморазвития по-разному. В драме это «перипетии» – середина

фабулы, переход от завязки к развязке. В плане движения (ιν…σις) это

«определенное», позволяющее рассматривать движение как преемственность

переходов «из одного определенного в другое». Тем самым на базе связи

порождения античность выстраивает концепцию развития как преемственного

самодвижения целостности по моментам определения. Каждый из этих

моментов есть, по сути дела,

восстановление связи стабильности, что делает эту направленную

трансформацию противоречивым единством стабильного и нестабильного,

превращает любой момент середины в завершение предыдущего и начало

следующего моментов. Определенность перехода, его целостность и

однозначность во времени задается восприятием перехода под формой

биологического жизненного цикла, где уже сам факт рождения предопределяет

дальнейших ход событий: из желудя растет не кит или яблоня, а обязательно

дуб, а из щенка – барбос.

Эта концепция развития остается в рабочем арсенале всеобщих представлений и

в наше время. Своей живучестью и распространенностью она во многом

обязана немецкой классической философии и восторгам современности по

поводу кибернетики. Немецкая классика, особенно Гегель, по-существу

возродила принцип истинности имен «по-природе». Объединив логическое и

историческое, она превратила историю в самодовлеющую преемственность

направленных трансформаций, в которой начало уже содержит в неявном

(«в себе») виде завершение перехода, его цель, конечное («для себя») состояние

системы. Такая определенная, как желудь по дубу, история, выведенная в ранг

всеобщего, оказалась емкой и экономной формой организации; прошлого

опыта, накопленного знания, наличного навыка и т.п., а также и довольно

надежной опорой предвидения, хотя здесь, в экстраполяции логико-

исторической схемы на будущее, возникают серьезные трудности.

Кибернетика, со своей стороны, использует ту же концепцию развития, но уже

не как всеобщую целостность ритуала, а как универсальную распределенность