Петров М.К. Самосознание и научное творчество

Подождите немного. Документ загружается.

Гневные Музы его ослепили, похитили сладкий

К песням божественный дар и искусство бряцать на

кифаре.

(Илиада, II,596-600).

Возникает, таким образом, более сложная социальная структура, в которой

совокупная потребность, распределяясь в систему практических отношений к

миру, использует два посредующих звена: олимпийское имя и родовую

профессию. И в том и в другом звене используется кровно-родственная связь,

но используется она по-разному. В системе олимпийских имен это связь

распочкования целого в единстве различений. В системе родовых профессий та

же связь суть воспроизводство навыка – наследственное программирование.

Через олимпийские имена обе системы объединены в кумулятивное,

обладающее большой инерцией целое. Олимп организует родовые навыки в

социальное целое, тогда как система родовых навыков; накапливая в

преемственной деятельности поколений новое и совершенствуя навыки, меняет

Олимп – связывает с именами богов все новые и новые детали ремесла, а при

необходимости и порождает олимпийские имена, производит от существующих

новых богов, создавая тем самым новые профессии.

Если присмотреться к функционированию олимпийских имен, то механизм их

существования оказывается довольно близким к механизму существования

научных теорий. С каждым именем связан текст (миф), в котором в более или

менее тесной связи содержится группа поступков технологического характера.

Об Афине, например, сказано в гомеровских гимнах:

Плотников, смертных мужей, обучила впервые богиня

Сооружать для боев колесницы, пестрящие медью.

Девушек с кожею нежной она обучила в чертогах

Славным работам, вложив понимание каждой в рассудок.

(IV, 12-15).

Каждый из таких поступков бывает, как правило, детализирован до

технологического уровня, говорит не только о том, что сделано, но и как это

было сделано. Конец XVIII песни Илиады (468 - 616), где описывается

работа Гефеста над щитом для Ахилла, может служить кузнецу в качестве

руководства по изготовлению щитов.

Появление в таком тексте новых элементов испытывает хотя и слабое по

сравнению с научным способом накопления нового, но все же достаточно

ощутимое априорное определение, которое выражено в специальном имени, в

ряде общих для данного ремесла правил. Конечно, ни о какой

текстуальной строгости и четкости в нашем понимании здесь не может

быть и речи: события мифа почти не содержат ссылок на предыдущие события,

входят в текст свободно, не образуют упорядоченной последовательности, в

которой каждое следующее событие предполагало бы совершенными все

предыдущие. Отсутствие такой упорядоченности в событиях мифа делает

тексты олимпийских имен внеисторичными.

При всем том уже в тексте олимпийского имени обнаруживается действие

одного из основных законов теоретического накопления – действие

запрета на плагиат: события мифа уникальны, и всякий повтор

воспринимается не как два раздельных события, а как одно. У Гомера это

явление уже осознано, у него встречаются первые упоминания об этом

законе:

...неразумно и скучно

Снова рассказывать то, что уж мы рассказали однажды.

(Одиссея, XII, 452-453)

Запрет на плагиат делает олимпийские имена весьма емкими и подвижными

накопителями информации, если их сравнивать с именами доолимпийского

типа. Процесс накопления не ограничивается теперь краткими периодами

посвящения, а идет как независимое от конкретных носителей профессии

коллективное профессиональное творчество, опосредованное через устойчивую

сущность – имя олимпийца, которое отчуждено, поставлено вне головы

примерно тем же способом, каким мы сегодня ставим на стеллаж книги. Правда,

на олимпийском стеллаже новые книги (новые имена богов) появляются редко,

зато наличные книги не только постоянно читают и перечитывают, но всякий

раз их переписывают и дописывают. Как и всякая другая, эта аналогия хромает:

мы не переписываем и не дописываем книги, предпочитаем писать новые.

В зависимости от условий, в которых реализуется олимпийский ключ в системе

практических отношений к миру могут обнаруживаться довольно резкие

различия, что вызывает различия и в матрице профессионального

распределения и в положении отдельных профессий. В основе любой

олимпийской цивилизации лежит земледелие, в котором заняты обычно более

80% трудоспособного населения. В составе остальной части населения

преобладают ремесленники. Земледельцы и ремесленники, а также, по условиям

среды, скотоводы, рыбаки, охотники, торговцы образуют основное, занятое

производительным трудом ядро ритуала. Воины, чиновники, жрецы, писари,

правители заняты в сфере социального регулирования и образуют руководящее

меньшинство (Китай).

Различия в олимпийских цивилизациях связаны не столько со структурой

производящего ядра – здесь наблюдается высокая степень подобия и в

технологическом и в орудийном планах, – сколько со структурой руководящего

меньшинства, причем в этой последней структуре различия производны от

условий существования и от возможностей интеграции в государственные

структуры по функциям регулирования социального окружения. При всех

условиях должна обеспечиваться деятельность производящего ядра, а угрозы

его деятельности возникают главным образом по двум причинам: а) из-за

неустойчивости годового климатического цикла; б) из-за опасности внешних

нападений.

Есть еще и внутренняя причина, на нее справедливо указывает Виткин:

«Быстрый рост населения в условиях земледельческого быта со временем

приводит к земельной тесноте, к давлению населения на производительные

силы. Споры из-за земли между общинами становятся обычным явлением, а

война – тем способом их разрешения, к которому прибегают охотнее всего»

Эту внутреннюю причину, когда, по Марксу, то народонаселение давит на

производительные силы (Азия, Греция, Рим), то, напротив, производительные

силы устраняют «...его избыточную часть при помощи голода или

эмиграции»

, нельзя не учитывать. Она создает избыток народонаселения

«лишних людей», энергия которых может быть направлена и на укрепление

ритуала и на его преобразование. Но проявляет она себя примерно одинаково в

любом типе олимпийской культуры, поэтому, когда речь идет об анализе

различий, она вряд ли может существенно помочь делу. Нам следует поэтому

зафиксировать внимание на причинах внешних: на необходимости

регулирования годового цикла земледелия (естественная) и на защите от

нападений (социальная). Обе эти причины в той или иной степени

представлены в любых олимпийских цивилизациях, чистых «естественных» или

чистых «военных» олимпийских цивилизаций нет. Но в едином спектре

переходов по естественному или военному основанию различия могут быть

весьма значительны.

Более или менее классическим примером «естественной» олимпийской

цивилизации может считаться Китай. Здесь земледелие связано с

регулированием стока рек на большом протяжении, с большим объемом работ

как по строительству, так и по эксплуатации гидротехнических сооружений.

Изолированность континентального Китая и принципиальная возможность

резко снизить опасность внешних нападений за счет централизации управления

на большой территории обеспечили здесь развитие более или менее «чистого»

типа естественного олимпийского ритуала с государством, основная функция

которого сводилась к поддержанию цикличности и порядка не в своем социуме,

а за его пределами, в окружении.

Ориентация на регулирование внешних обществу сил природы не снимала,

естественно, забот по обеспечению целостности ритуала, т.е. необходимость

тем или иным способом нейтрализовать и подавлять сепаратистские тенденции

и любые другие помехи нормальному функционированию социальных

структур. Но уровень этих внутренних помех был в Китае сравнительно низок:

земледелие и связанные с ним ремесло и торговля были заинтересованы в

существовании и нормальном функционировании центральной власти,

благодаря которой они, во-первых, получали устойчивый климатический цикл и

довольно надежную частотную характеристику для «десяти тысяч вещей»,

удерживаемых государством в должном порядке, а во-вторых, эта центральная

власть, связывая энергию «лишних людей» в гидротехнических работах, с

пользой для ритуала снимала внутренние напряжения, вызываемые

перенаселением, создавала оптимальные условия для быстрого накопления

профессиональных навыков. Более того, в Китае сравнительно рано появляется

институт исполнения государственных должностей по конкурсу (мандаринат).

Отказ в этой части от наследственного принципа и появление здесь

селекционирующей вставки исключали сколько-нибудь значительное

разрастание государственного аппарата и усиление налогового гнета, снижали

опасность дробления ритуала сверху в результате борьбы наследственной знати

за власть, а главное – открывали дорогу к быстрому накоплению и удерживали

на очень высоком уровне искусство административного управления, поскольку

талант администрирования полностью или почти полностью поглощался

социальной структурой через систему отборов-экзаменов.

Как любопытный штрих из истории китайско-японских отношений

Артановский отмечает: «Многое позаимствовав из области государственного

устройства, японцы отвергли, например, китайскую систему

экзаменов для государственных чиновников – как несоответствовавшую

социальному строю общества, которое ко времени, когда это заимствование

произошло, находилось в состоянии гораздо большей, чем в Китае феодальной

децентрализации»

. На близкие факты указывают Танака, Якобс, Нидам

, но

причины здесь, думается, нужно искать не столько в наследственном или

ненаследственном характере руководящего меньшинства – эта деталь

производна, сколько в уровне внутренних помех.

Относительная стабильность объектов государственного регулирования и

отсутствие в них внутреннего противодействия, стремления уйти из-под

контроля, позволяло в Китае строить регулирование по элементарному

кибернетическому типу. Программа и отрицательная обратная связь для

конечной полосы отклонений оказывались вполне достаточными, т.е.

регулирование могло идти примерно тем же способом, каким медицина

«регулирует» человека: отказывается иметь дело с человеком здоровым, зато

любые отклонения от нормы рассматривает как «болезни», как что-то заведомо

подлежащее нейтрализации и уничтожению.

Как в медицине поиск полезных отклонений («полезных болезней»)

представляется сомнительным, даже кощунственным делом, и задача в любом

случае исчерпывается возвращением пациента к здоровью, так и в китайской

социальности исходный тип регулирования по нулю отклонений от программы

оказывается преобладающим не только в собственно естественном

регулировании стихий, но и по взаимодействии социальных институтов.

Мировоззренческой санкцией такого положения дел выступает «принцип

невмешательства», обилие различного рода мифов и легенд вроде притчи о

человеке, который людям насмех пытался тянуть ростки, чтобы заставить их

расти быстрее.

Это тяготение к норме, к нейтрализации и уничтожению любых отклонений,

что оправдано условиями социального окружения, предопределяет становление

характерного для «естественных» олимпийских ритуалов механизма

обновления закрытого и разобщенного типа. В ремеслах (за исключением

искусства администрирования) передача и накопление навыка использует

кровно родственную связь: сын участвует в практической деятельности отца.

Это открывает широкие возможности для совершенствования

профессиональных навыков как за счет специализации, так и за счет

усложнения соответствующих программ. При этом, однако, накопление

профессионального мастерства оказывается процессом замкнутым на уровне

особенного, т.е. на уровне олимпийского имени, не выходит во всеобщую

форму. Оно ограничено трансформацией наличных технологий, т.е. тем, что мы

сегодня называем «рационализацией» - совершенствованием деталей при

сохранении в неприкосновенности основной технологической схемы.

Здесь в рамках ремесла возникает та ситуация деятельности по ритуалу, по

обычаю, по причине «всегда так было», о которой Аристотель писал: «А с

ремесленниками обстоит дело подобно тому, как и некоторые неодушевленные

существа, хоть и делают то и другое, но делают это, сами того не зная

(например, огонь жжет); неодушевленные существа в каждом таком случае

действуют по природным свойствам, а ремесленники – по привычке»

(Метафизика, 981 в). Здесь не происходит опредмечивания деятельности как

таковой в общее понятие по

той же причине, по которой в медицине отсутствует сколько-нибудь развитое

понятие «здорового человека»: из всех болячек мира, известных медицине, не

соберешь одного здоровья. Это естественно, и в случае с ремесленником, и в

случае с медиком понятие нормы, программы располагается на слепом пятне

соответствующего профессионального глаза, и деятельность опредмечивается,

входит в поле зрения только в том случае, когда нарушается норма и возникают

отклонения. Это обстоятельство делает профессиональные навыки необычайно

устойчивыми. Еще Платон, например, с восхищением писал об устойчивости

навыка у египтян, где, по его расчетам, технологии оставались неизменными

более 10 000 лет (Законы, 656 ДЕ).

В особом положении находится лишь навык администрирования, однако и

здесь, несмотря на селекционирующую вставку (мандаринат), накопление не

использует или почти не использует запрета на плагиат. Новое в навыке

администрирования возникает не по линии объекта (предметы

администрирования остаются неизменными), а по линии субъекта растет

субъективное мастерство управления одной и той же группой объектов. Здесь,

как и в мифе вообще, выдающиеся административные деяния входят в текст и

сохраняются в нем не по связи отрицания, как это происходит в научном тексте,

а по типичной для мифа связи сопричастия с олимпийским именем (или просто

с названием должности). Это естественно: устойчивость объектов

государственного регулирования есть вместе с тем устойчивость основной

административной проблемы; китайская государственность всегда решала одну

и ту же проблему, и накопление здесь могло идти только как «оптимизация» -

выбор среди многих решений наилучших.

В целом «естественная» олимпийская цивилизация выглядит наиболее

стабильным и «рациональным» типом государственности, что порождает

множество иллюзий насчет прирожденной научности китайского способа

жизни, а также и насчет «естественной» подготовленности к восприятию

разумных, коммунистических норм жизни. Нидам, например, пишет:

«Единственной мечтой любого купеческого сына было стать ученым, пройти

имперские экзамены и высоко подняться по бюрократической лестнице. В

течение многих поколений это стремление приводило в действие всю

бюрократическую систему. Я не уверен, что в наше время это стремление

исчезло. Оно, видимо, живет, хотя и в новой, более высокой форме. В конце

концов партийный работник, положение которого не зависит от случайностей

рождения, как и в древности, равно презирает аристократическую утонченность

и меркантилизм. В каком-то смысле социализм, как дух неугнетенной

справедливости, был заключен в бутылке средневекового китайского

бюрократизма. Древние китайские традиции было бы легче совместить с

будущим научным миром международного братства, чем традиции Европы»

Опасность иллюзий этого рода не только в том, что желаемое здесь выдается за

действительное, но и в том также, что возникающие в условиях естественного

олимпизма социальные и психологические барьеры, отделяющие олимпийскую

цивилизацию от европейской, загоняются вглубь как нечто побочное и

несущественное, остаются неосознанными, избегают опредмечивания в

качестве вполне реального препятствия. Делается это обычно под благородным

флагом борьбы

с расовыми предрассудками и предубеждениями, но расы и вообще

биологическая сторона дела к данному случаю не имеют никакого отношения.

«Натурфолькер» Ясперса, их обреченность, имели бы какой-то смысл лишь в

том случае, если бы культура была явлением биологическим. Но культура –

явление социальное, которое передается по наследству новым поколениям не

через гены, а через сложившуюся систему социальных институтов, причем

олимпийская система социальных институтов такова, что в ней, собственно, нет

человека – есть лишь пахари, кузнецы, писари, императоры, воины и т.п.

Поэтому нам представляются крайне неудачными и дезориентирующими

попытки ряда общественных деятелей и ученых представить дело так, будто у

стран европейской культуры есть своя особая перспектива. Эту двойственность

допускает, например, Бернал: «Задача преобразования мира с учетом научной

революции – повсеместно трудная задача, причем трудности имеют тенденцию

увеличиваться. Эта задача в ее экономических, политических и научных

аспектах должна рассматриваться как часть единой операции, и определенные

фазы развития должны каким-то образом координироваться в международном

плане. Величайшая проблема нашего времени состоит в том, возможна ли такая

координация в мире, где господствует разделение между капиталистической и

социалистической экономикой. Если, как это сделано в Китае, за исходное

берется отрицательный вывод, то это может повести к появлению двух

радикально отличных типов науки, которые будут развиваться параллельно,

причем одна будет постепенно становиться доминирующей, а другая

исчезать»

.В наше время говорить о двух или большем числе радикально

отличных типов науки – значит не упрощать, а усложнять действительно

трудную задачу преобразования мира в условиях научно-технической

революции.

«Естественный» вариант олимпийской социальности по основным

характеристикам очень близок к «азиатскому способу производства» и в едином

спектре олимпийских структур представляет тип наиболее стабильный,

существенной особенностью которого является расцвет профессионализма и

связанной с ним кастовости. По объему накопленных профессиональных знаний

«естественная» олимпийская структура предстает высшим типом как по

отношению к военным олимпийским вариантам, так и по отношению к

цивилизации европейской. Даже в настоящее время, когда в условиях научно-

технической революции происходят радикальные сдвиги и трансформации

навыков, страны с недавним олимпийским прошлым резко выделяются по

уровню профессионального мастерства, если, конечно, речь идет о профессиях

древних, имеющих многовековую историю.

Олимпийский ключ в «естественном» его исполнении образует своего рода

профессиональный тупик социальности, выход из которого на пути

эволюционного накопления качества принципиально невозможен. Дело здесь не

в какой-то изначальной предопределенности или неспособности

соответствующих народов подняться на новую историческую ступень развития,

а в том элементарном обстоятельстве, что олимпийский и европейский ключи

не есть ступени одной лестницы, и сколько бы не восходить по ступеням

олимпизма, нет такой лестничной площадки, на которой олимпийское

сменялось бы европейским как низшее высшим или наоборот. И тот и другой

путь – самостоятельные линии развития того же типа,

что специализация (насекомые) и универсализация (млекопитающие) в природе,

и чем дальше уходит общество по олимпийскому пути, тем больше оно

накапливает профессиональных навыков, тем прочнее становится и ритуал и

профессиональный навык, тем с большими потерями дается ему переход к

универсализму, к научному способу жизни, по нормам которого живет сейчас

треть населения земли самых различных национальностей и цветов кожи.

Главное препятствие, вызывающее эффект несовместимости, состоит в том, что

процессы накопления нового имеют в олимпийской и в европейской системах

различную ориентацию. Коли же в европейском ключе накопление нового

предполагает отрицание наличных систем и связь различенного в новые

системы, то в олимпийском ключе накопление идет как совершенствование

наличных систем без нарушения их целостности. Особенно четко и строго этот

процесс представлен в «естественных» олимпийских цивилизациях, которые

накапливают огромные объемы профессиональных навыков.

Отсюда в качестве рабочей гипотезы можно выдвинуть предположение, что

если суть проблемы лежит в противоположности специализирующего и

универсализирующего путей развития, то выходы из олимпийского способа

жизни нужно искать не в естественных линиях олимпизма, а в линиях военных,

где социальность предстает менее стабильной, где возникают срывы

преемственности в накоплении профессионального навыка и вообще

появляются препятствия нормальному функционированию олимпийской схемы.

С точки зрения поисков переходных культур наиболее интересны типы

олимпийской социальности с наименьшей стабильностью.

К смешанному «естественно-военному» типу относятся, видимо, цивилизации

Египта и Ближнего Востока. Здесь наблюдаются более или менее длительные

периоды «естественного» развития с ощутимым военным уклоном. Это видно, в

частности, из положения профессий в иерархии. Если в Китае наиболее

почитаемой фигурой был администратор-гидротехник, а кадры военных

комплектовались, как правило, из провалившихся на имперских экзаменах

неудачников, то в Вавилоне, Ассирии, Египте главенствующее положение в

социальной иерархии занимают военные, а «естественные» государственные

профессии рассматриваются как второстепенные и даже «низкие». В одной из

описей времен Нового Царства (XVII–XI вв. до н. э.) египетский автор пишет:

«Работа инженера, как и все, что связано с потребностями жизни, есть низость и

бесчестье»

. Перевод здесь, конечно, вольный – слово «инженер» плохо

вяжется с древним текстом, но общий смысл ясен.

Вместе с тем смешанный «естественно-военный тип» обладает еще достаточной

устойчивостью, и хотя время от времени цивилизации этого типа гибнут в

результате ударов извне или внутренних усобиц, тип всякий раз

воспроизводится без существенных изменений, да и гибнет, собственно, не

производящее ядро, а регулирующая надстройка. Производящее ядро также,

естественно, испытывает ряд осложнений в периоды замены и восстановления

регулирующих механизмов, но, как правило, переходы эти не бывают

длительными, а новые регулирующие механизмы рано или поздно приводятся к

олимпийской норме: восстанавливается кастовость, вновь появляются в слегка

видоизмененной форме старые

социальные институты. Если бы не было в этих цивилизациях естественной

установки на регулирование процессов природы, такие срывы преемственности

могли бы сами по себе стать механизмами накопления нового социального

качества, но поскольку такая установка есть, мы лишаемся права рассматривать

последовательность состояний смешанной «естественно-военной» цивилизации

как последовательность историческую, в которой смена состояний-моментов

есть процесс необратимый, накапливающий какое-то новое качество.

Последний пункт требует пояснений: речь идет не о накоплении

профессионального мастерства или даже не о накоплении числа профессий –

этот путь для олимпийских цивилизаций открыт, а о накоплении нового в

ключе, в самом способе построения ритуала и достижении социальной

целостности. С традиционной точки зрения, которая выводит типы

социальности из орудийно-технологического арсенала обществ здесь могут

возникнуть трудности: в пределах культуры олимпийского типа оказываются

явно разнородные в технологическом отношении типы. Например, по способу

профессионального распределения, по механизмам накопления нового, по

структуре Олимпа в одном и том же ключе оказываются общества каменного

века, где неизвестно употребление металлов, и общества, хорошо освоившие

обработку металлов. Если исследование ведется в каких-то иных, не связанных

с типологией культуры целях, то эти различия в орудийно-технологическом

арсенале могут приобрести решающее значение, но в рамках типологии культур

значимость приобретают не содержательные, а системные моменты – типы

структур, с помощью которых достигается единство социального целого.

Эта оговорка важна для нас в том отношении, что науке пока известны две

попытки прорвать олимпийский тупик – полинезийская и эгейская, в которых

наблюдается множество сходных черт, хотя, с точки зрения орудийно-

технического оснащения, полинезийская попытка предпринята в каменном веке,

а эгейская – на переходе; от меди к железу. Нет смысла отрицать влияния

орудийно-технологического арсенала на ход и исход этих попыток: совершенно

неясно, что получилось бы у греков, не будь у них металлов, письменности и

ряда других профессиональных навыков, которыми не обладали полинезийцы,

но, видимо, не меньшее влияние оказали здесь и чисто внешние условия.

Оба случая, полинезийский и эгейский, связаны с цивилизациями «морского»

типа, с наименее устойчивыми и в высшей степени нестабильными формами

олимпийской социальности. Нестабильность здесь той же породы, что и в

сухопутных «военных» цивилизациях – опасность внешних нападений, а

особенность, усиливающая эту опасность и делающая ее неустранимой, состоит

в том, что в морских условиях её невозможно локализировать: она входит в

определение среды как постоянная и неустранимая составляющая.

Анализируя земледельческий быт, Виткин замечает: «В то время, как в решении

внутренних вопросов своей жизни каждая община поистине всесильна, перед

лицом внешнего мира обнаруживается полная беспомощность этого

архаического союза. Внешний мир выступает в качестве враждебных, полных

злокозненных умыслов сил, одна из которых, будь то соседнее государство, или

войско кочевников, или шайка грабителей и т.п.

рано или поздно навяжет свое господство определенному региону общин»

. В

военных олимпийских цивилизациях задача нейтрализации и локализации этих

враждебных сил решается сравнительно просто. Мы не говорим уже о случаях

китайского типа, когда от опасности можно отгородиться стеной гор или просто

стеной с минимальным отвлечением человеческой деятельности на решение

этой задачи. Но, по-существу, и в «военных» цивилизациях с качественной

точки зрения задача решается китайским способом, хотя, конечно, объем

отвлекаемой на решение задачи деятельности здесь значительно больше, а

результат значительно менее надежен.

В сухопутных военных цивилизациях также возникают свои «горы и стены» –

границы, те своеобразные «скобки», за которые выведена опасность военных

нападений, что позволяет в пределах границ-скобок свести опасность к

минимуму и строить в этих пределах социальную структуру нормального

«естественного» типа. Функция нейтрализации опасности при этом, понятно,

ритуализируется в профессию – наследственное ремесло, в зависимости от

степени угрозы профессия воина занимает в иерархии общественно

необходимых видов деятельности соответствующее положение.

Даже в античные времена склонность к такой ритуализации военного навыка

в «сухопутных» социальных структурах, особенно в Спарте, фиксируется с

полной определенностью. Полиен, например, пишет о спартанцах и союзниках:

«Союзники обвиняли лакедемонян: из нас, говорили они, многие участвуют в

походах, а из лакедемонян – мало. Агесилай на равнине приказал сесть отдельно

лакедемонянам, отдельно союзникам. Когда они расселись так, глашатай

объявил: пусть встанут гончары; у союзников встало немало. Вторыми –

кузнецы; встали многие. В-третьих – плотники; встало еще больше. Так

вызывал он по порядку и остальных ремесленников, и занимающихся низкими

работами, и без малого встали почти все союзники, из лакедемонян же ни один:

им запрещено было заниматься низким ремеслом» (Военные хитрости, II, 1).

Совершенно по-иному распределяется опасность нападений в цивилизациях

«морского» типа, хотя и здесь многое зависит от величины островов,

распределения пригодных земель, удаленности островов друг от друга,

замкнутого или открытого характера морского бассейна и т. п. Если острова

достаточно велики, вроде Цейлона, «естественный» тип оказывается

преобладающим, а море в общем-то служит хотя и менее надежной, чем горы и

стены, но все же достаточно серьезной преградой против вторжений извне.