Петров М.К. Самосознание и научное творчество

Подождите немного. Документ загружается.

безгласные все до одной и отделяя таким же образом гласные и средние, пока не

обнял всего числа их, он каждым порознь и всем вместе дал имя стихий. Потом

увидел он, что никто из нас не может уразуметь ни одной из букв самой по себе,

без всех их, и размыслив, что этот союз единичен и что все буквы приводится

как бы к одному, он учение о них нарек грамматикою и наименовал её одним

искусством» (Филеб, 118 ВС).

С современной точки зрения эта связь выглядит единством непрерывного и

дискретного, допускает разложение в любое количество надсистем. В качестве

одного из принципов теоретической деятельности выдвигается например,

постулат: любая целостная система допуска дает описание в терминах двух

прилежащих уровней. Недостаточность постулата очевидна, а теоретическая

ценность огромна: представленная именным ключом связь стабильности

образует исходный пункт, своего рода «точку отсчета» любого теоретического

построения. Только создав исходную модель стабильности (предмет, система),

мы получаем возможность различать, выделять и определять все виды

движения-нестабильности, отделять движение от того, что движется, т. е. ввести

время как преемственный и последовательный переход от одного состояния

стабильности к другому.

Кибернетика внесла в наши представления о стабильности некоторые

изменения. Если раньше и философы и ученые видели в стабильности

«чистую пассивность» или, как писал Аристотель, причину: «всегда так было»,

которую в новое время называли «опытом», «обычаем», «ритуалом», «верой»,

то, утверждая принцип саморегулирования в нулях (гомеостазис), кибернетика

перевела стабильность из пассивного в активный залог. Стабильность, порядок,

система с этой точки зрения мыслится как особые состояния объекта, в которых

процессы регулирования возникают только как ответные реакции на нарушение

этих состояний и направлены к их восстановлению по отрицательной обратной

связи.

Тем самым динамический и точный смысл получают такие понятия, как

прочность, устойчивость, живучесть. А сама стабильность становится частным

случаем регулирования по «нулевой программе», когда любые отклонения,

любое новое должны рассматриваться как бесструктурный шум – объект

активного подавления.

В кибернетическом понимании стабильную связь можно представить как связь

«в возможности», которая выявляет себя только через отрицательную обратную

связь, т. е. лишь в том случае, если она нарушена или рассогласована.

Примером таких связей, составляющих основу поведения и быта, могут

служить все основанные на привычке навыки, все виды автоматизации, где

нарушение цикла или появление выбора вызывают только компенсирующую

теоретическую и практическую деятельность для возвращения к норме.

Но осознание именного ключа и переработка его в рафинированное средство

формализации, в идею стабильности, которая защищена от разрушений

оборонительными механизмами обратной связи, происходит за пределами

доолимпийской культуры. Само же доолимпийское общество сознает себя,

причем частично и неполно, лишь в актах посвящения. И дело здесь совсем не в

том, что у людей доолимпийского образа жизни нет соответствующей

способности. Способность к самосознанию у них есть. Гриоль, например, 33 дня

слушал рассказы Оготоммели, слепого старика догонца, об африканской

космогонии

. Беда не в том, что нет способности, а в том, что эта способность

к самосознанию не находит причин для выявления, не утилизируется в

социально значимые продукты, не нагружена социальной функцией.

Происходит здесь примерно то же, что с нашими ритуальными навыками – их

природа везде одинакова. Каждый из нас знает свой город (как и куда попасть),

свою квартиру (где и что лежит), своих знакомых и близких. Объем такого

связанного знания настолько велик, что если бы нашелся слушатель, способный

задавать вопросы типа: «Потолок вверху или внизу?», «Где стоят книги?»,

«Сколько у человека рук?», то, будь человек австралийцем или европейцем,

разговор о ритуале в духе театра абсурда мог бы идти неопределенно долго.

Иногда и нам и «дикарям» предоставляется возможность потолковать о ритуале

– новичок в городе объявится или этнолог на огонек забредет, но в принципе

эта деятельность факультативна, бессмысленна и бесплодна для того, кому

приходится давать ответы на вопросы.

О самосознании следует, видимо, говорить лишь с того момента, когда по тем

или иным причинам способность человека переводить информацию из

потенциальной, связанной в навыках, формы в актуальную, навыко-

образующую форму оказывается социально значимой, нагруженной социальной

функцией, т. е. по смыслу исходного определения культуры либо функцией

ритуальной, либо функцией обновления ритуала. В негативной,

отталкивающейся от нерасчлененного «сопричастия» форме проблему

самосознания прекрасно видел и ставил Леви-Брюль: «...религиозные

представления первобытных людей служат для нас поводом к вечным

недоразумениям. Наши собственные умственные навыки заставляют нас

думать, будто объекты этих представлений полагаются сначала в качестве

объектов или в качестве божественных существ, и что лишь в силу этого

божественного качества к ним

направляются благоговение, жертвоприношения, мольбы, поклонения и

верования, религиозные в собственном смысле слова. В действительности же

для первобытного мышления эти предметы и существа, напротив становятся

божественными лишь тогда, когда обеспечиваемая ими сопричастность

перестала быть непосредственной. Арунта*, который чувствует, что он является

одновременно самим собой и тем или иным предком, чуринга** которого была

ему дадена при посвящении, не знает культа предков. Бороро*** не делают

объектом религиозного культа арара****, которые суть бороро. Лишь в

обществе более высокого типа мы можем встретить культ предков, культ,

обращенный к героям, к богам к священным животным и т. д. Представления,

которые мы называем религиозными в собственном смысле слова, должны

были бы, таким образом, являться своего рода продуктом дифференциации по

отношению к предшествующей форме мыслительной деятельности»

Процесс отчуждения именных ключей в особую «священную сущность

Леви-Брюль рассматривает как процесс более или менее стихийного распада:

«...там, где сопричастность группы окружающим группам существ

переживается еще в собственном смысле слова, т.е. в той мере, в какой

продолжается еще период мистического симбиоза, мифы остаются редкими и

бедными (у австралийцев, индейцев Центральной и Северной Бразилии и т. д.).

В обществах более развитого типа (у зуньи, ирокезов, полинезийцев и т. д.)

мифологическая флора становится, напротив, все более и более богатой. Значит,

и мифы следовало бы признать за такие продукты первобытного мышления,

которые появляются тогда, когда оно пытается осуществить сопричастность,

которая не ощущается уже больше как непосредственная, когда первобытное

мышление прибегает к посредствующим звеньям, проводникам, призванным

обеспечить сопричастность, которая больше уже не переживается»

Сопричастность и есть, собственно, целостность, а становление

мифологической флоры – процесс отчуждения целостности в самостоятельную

знаковую сущность. Нетрудно заметить, что у Леви-Брюля процесс показан как

психологическая переориентировка. Процесс идет от неосознанной или

полуосознанной рефлексии к выстраиванию внешних семиотических опор и

ориентиров. Такое истолкование самосознания во многом напоминает

появление «грамматической флоры» в голове гражданина Журдена и внешне

очень привлекательно: поиски семантических опор и ориентиров как бы

«подсказывают» схему перехода в обычный европейский тип

репрезентативного мышления. Если вспомнить опыты Павлова и ту легкость, с

которой нервные процессы

* Арунта – австралийское племя.

** Чуринга – священный предмет (кусочек камня или дерева продолговатой

формы, обычно украшенный мистическими рисунками) племени арунта. Каждая местная тотемическая группа

имеет свои чуринги. Это – внетелесные души индивидов, носители духов предков, а может быть, и тел этих

предков, это субстраты тотемического бытия, вместилища жизненных сил,– всем этим

поочередно и одновременно являются чуринги.

*** Бороро - южно-американское индейское племя.

**** Арара - красный попугай – тотем племени бороро

захватывают и включают в рефлекторные связи на уровне чувственности

совершенно случайные сопутствующие актам действия предметы – звонки,

свистки, круги, овалы, лампы,– то, видимо, было бы совсем просто представить

захват в именные ключи всего сколько-нибудь устойчивого в технологических

ситуациях: предметов, условий места и времени и т.п. Тогда можно было бы

говорить о процессах распределения знаковой сущности по частотным,

связанным в предметно-практической части ритуала, характеристикам среды с

последующим срывом формализма и его объективацией по предметам

окружения («законы природы»).

Вполне вероятно, что и захват и объективация формализма по павловской схеме

условного рефлекса имеют место и в каком-то смысле влияют на протекание

процесса разложения и трансформации доолимпийской культуры. Но тот факт,

что именной ключ доолимпийского типа повсеместно преобразуется не в

европейское понятие, а в олимпийский именной ключ, использующий

кровнородственную связь порождения, заставляет крайне осторожно относиться

к заманчивым гипотезам и перспективам.

Слабость концепции Леви-Брюля состоит также и в том, что, кроме указания на

разложение сопричастности, мы не видим в ней никаких внутренних

побудительных мотивов процесса перестройки. То, что разложение

действительно имеет место, – факт бесспорный. Но бесспорно и то, что

разложение не может рассматриваться спонтанным в порядке постепенного

накопления самосознания и роста интеллектуального уровня человечества. Если

бы удалось показать и доказать спонтанность процесса разложения

сопричастности, то расистские выводы, использующий квазинаучный

фундамент количественных оценок «потолков» и «пределов», стали бы

неизбежны. Но доказать спонтанность разложения сопричастности – нелегкое

дело, она противоречит и человеческому и даже биологическому опыту.

Любой повтор связывает элементы навыка и сам навык уводит в область

подсознательного, автоматизирует его. Не будь этого обстоятельства, наша

память оказалась бы настолько перегруженной информацией, что все мы

постоянно находились бы в положении буриданова осла, не могли бы шагу

ступить без глубоких раздумий о природе хождения вообще и с левой ноги в

частности. Неизбежно возникал бы «эффект сороконожки», сбой, срыв навыка.

По отношению к ритуалу все мы, к какой бы культуре ни принадлежали,

находимся в одинаковой позиции сопричастия, неразмышляющего движения по

суточным, годовым, жизненным циклам. Говорить о естественном и

спонтанном распаде этих связей сопричастия – значило бы обрекать людей на

верную гибель. У тяжелобольных, например, бывают случаи спонтанного

разложения навыков, но после выздоровления они учатся ходить не по

учебникам и ориентируются не на «понимание», а на автоматизм, на

восстановление утраченного сопричастия.

Принятые в этнографии и антропологии схемы аккультурации и

транскультурации объясняют эффект разложения сопричастности внешними

причинами – контактом культур. Для современного мира пересечений и

взаимных влияний культур такой подход крайне ценен, но очевидно, что он не

решает проблемы, поскольку в основе культурного

прогресса лежит не внешний толчок, а внутренний побудительный мотив.

Нам кажется, что ответ на вопрос о причинах разложения сопричастности

в доолимпийских культурах косвенным образом содержится в тенденции

становления и развития мифологической флоры, где обнаруживаются

довольно строгие ориентиры на олимпийский космос.

2. Олимпийская культура

Для понимания профессионально-именного ключа и его генезиса из

ситуативно-именного ключа доолимпийской культуры наиболее важны нам

кажется, процессы изменения в системе практических отношений к миру. Здесь

можно выделить две тенденции. С одной стороны, это обнаружение и

включение в ритуал циклических процессов, отличающихся периодичностью и

постоянством (скотоводство, земледелие, обработка неорганических

материалов), а с другой – насыщение технологий устойчивыми

специализирующими включениями (животные, орудия, древесина, камень,

металлы, земля), которые создают и новый тип окружения и новый тип

технологий, и новое распределение предметных, кибернетических и

энергетических составляющих в социальном ритуале.

В предметный мир социального ритуала вводятся теперь земля, камень,

древесина, металлы, ряд видов животного и растительного царства становится

не только объектами прямого присвоения (охота, рыболовство, сбор плодов), но

и предметами технологического воспроизводства. Орудийный арсенал

пополняется большим количеством специализированных средств, включающих

не только механические (орудия, прирученные животные), но также и ряд

физических и химических процессов, которые требуют тонкого регулирования

по интенсивности, времени, условиям среды (приготовление и консервирование

пищи, обжиг, обработка металлов).

Обе тенденции (цикличность процессов и насыщение технологий вещными

элементами) перестраивают ситуативный тип технологии в более жесткий и

четкий тип профессиональной технологии, которая требует более активного и

квалифицированного вмешательства человеческого разума на правах

регулятора и средства связи технологии в целостность. По степени сложности

это все та же ситуация с более или менее значительным числом участников, но

теперь эта ситуация гетерономна в том смысле, что в неё входят и в ней связаны

на правах обязательного участия предметы, имеющие свои особые законы

поведения и воспроизводства, с которыми волей-неволей приходится считаться

в процессах регулирования. В земледелии это – земля, волы, плуг, упряжь,

зерно, биологические циклы развития растений и т.п. В каждой из таких

технологий (идет ли речь о скотоводе, плотнике, кузнеце, гончаре) связаны

десятки предметов со своими особыми свойствами. Сложны и продукты

технологий. Гесиод, например, говоря об искусстве плотника, замечает:

Самонадеянно скажет иной: «Сколочу-ка телегу!»,

Но ведь в телеге-то сотня частей! Иль не знает он,

дурень?

(Труды и дни, 455–456).

Различие между профессиональной и ситуативной технологиями, если

использовать биологические аналогии, примерно того же порядка, что и

различие между биологическими организмами, имеющими на вооружении

центральную нервную систему, и организмами, у которых ее нет. В

профессиональной технологии человек выполняет роль нервного центра, и

соответствующая связь разнородных предметов в целостность – трудовой

навык – оказывается связью личной, выделяющей голову человека в условие

целостности практических отношений к миру.

Только с этого момента мы получаем право говорить о появлении человека

как устойчивой социальной реальности, в чем-то отличном от имени. Если в

ситуативно-именном ключе человек мелькал как элемент мозаичного набора в

калейдоскопе ситуативных технологий, то теперь он нечто устойчивое – гарант

целостности орудийно-исполнительной системы в сложных и цикличных

технологиях. Вместе с тем, выступая условием целостности таких технологий,

человек здесь частичен по отношению к ритуалу, связывает лишь часть

социально необходимых технологий, т. е. он вынужден входить в связи с

другими людьми и реализовать в этих связях целостность социального

организма.

Это вторая целостность высшего порядка, «связь всего», призвана

стабилизировать распределение практических отношений к миру в матрицу

профессий, она возникает как новая «олимпийская» система имен по ходу

разрастания мифологической флоры. Мы называем ее «олимпийской» или

«Олимпом» просто потому, что наиболее развитые и зрелые формы подобной

системы, к тому же формы, осознанные по ходу критического к ним отношения,

даны нам в памятниках античности.

Систему можно было бы назвать любым другим термином. Ф. Корнфорд,

тонкий и наблюдательный исследователь этой системы, называл ее, например,

«шаманизмом». Но при таком подходе ускользали бы многие частные детали,

которые хорошо видны на олимпийском материале и едва различимы в других

исторически засвидетельствованных системах.

В отличие от эпонимики доолимпийской культуры система олимпийских имен

не совпадает с именами людей, отчуждена в особую вневременную область как

система «вечная» и «бессмертная», а целостность в такой системе достигается в

основном генеалогической связью, хотя на эту связь, особенно в переходный

период, накладываются иерархические аспекты борьбы за власть. В любой

разновидности олимпийские имена образуют генеалогическую и

иерархическую целостность. Иными словами, во-первых, нет имен

«беспризорных» – все они имеют родителей и связаны кровно-родственными

отношениями, а во-вторых, все имена обычно по тем же кровно-родственным

связям сравнены и измерены по силе, образуют иерархию власти. С другой

стороны, в любой такой целостности обнаруживаются шрамы, разрывы, обилие

вариантов – следы преемственной связи с именами доолимпийского типа.

В идеализированном и очищенном виде Олимп представляет собой

целостностную систему кровно-родственных связей, генеалогическое древо, в

исходе которого находится «первичная родительская пара». Как правило,

первичная пара отождествляется с небом (мужское начало) и землей (начало

женское). От них через ряд естественных и кровосмесительных связей

происходят все имена системы. Кровно-родственная связь обеспечивает

замкнутость системы имен, по которым распределены

профессии, т.е. здесь возникает ключевое отношение, стыкующее

практические отношения к миру в социальное целое. Та же кровно-родственная

связь обеспечивает не только замкнутость, но и подвижность системы имен:

система допускает практически бесконечное разрастание за счет порождения

новых имен. Эрос, Дионис, Психея, Ананке, Дике могут служить примерами

олимпийского порождения, когда новая социальная функция довольно быстро

получает именное оформление и входит в кровно-родственную связь с именами

Олимпа.

Принцип профессионального порождения имен, в котором имя мыслится

носителем профессионального навыка, представлен в большинстве

олимпийских систем, в том числе и в Библии. Моисей, например пишет: «И

взял себе Ламех две жены; имя одной Ада, а имя второй Цилла. Ада родила

Иавала, он был отец живущих в шатрах со стадами. Имя брату его Иувал, он

был отец всех играющих на гуслях и свирели. Цилла также родила Тувалкаина,

который был ковачом всех орудий из меди и железа» (4, 19–22). Вместе с тем

основной и исходной схемой порождения является в олимпийском ключе не

столько порождение имени, по готовой уже профессии, сколько порождение

профессий в существующем уже имени, т. е. и для олимпийских имен остается в

силе принцип наращивания текста имени, который действовал в

доолимпийском типе.

Являясь историческим продуктом, реальные олимпийские схемы довольно

далеко отходят от идеализированной. Не говоря уже о различии в именах и в

распределении профессиональных навыков по именам наблюдаются также

различные подходы к решению исходных связей схемы. Кронос, например,

приходит у Гесиода к власти довольно радикальным способом:

Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлег он

Около Геи, пылая любовным желаньем, и всюду

Распространился кругом. Неожиданно левую руку

Сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный

Серп острозубый, отсек у родителя милого быстро

Член детородный и бросил назад его сильным размахом,

(Теогония, 176-182)

Этот же мотив встречается в одной из версий полинезийских теогоний, у

финикийцев и у ряда других народов. Но чаще представлен «военный» вариант

борьбы богов с попутным резким сокращением числа имен. Зевс устраняет из

картины мира своего отца Кроноса уже после девятилетней битвы, в результате

которой Кронос и титаны оказались в заключении под землей. Тем же способом

действует вавилонский Мардук, который победив Тиамту и устранив Кинга,

получает верховную власть и становится обладателем «пятидесяти имен». В

полинезийских космогониях, а также в Библии и в поздних греческих версиях

более распространен мотив исходного бескачественного единства – «ночи»,

«тьмы». Разделение этого единства на мужскую (небо) и женскую (земля)

противоположности, как это заметил уже Филон Александрийский, обвиняя

Гераклита в плагиате у Моисея, становится исходным пунктом процесса

порождения олимпийских имен. В записи Лилиуокалани, последней королевы

Гавайев, этот исходный «темный» период целостности охватывает 7 из 16 эпох

и заполнен множеством событий. Тем или иным

способом каждая олимпийская космогония создает свою первичную пару от

которой происходит все.

Вторым очагом отклонений от идеализированной схемы является состав текста

который явно связан с генезисом из имен первичного типа. Афина, например,

специализируется в основном по плотничьему ремеслу, но она же

покровительствует гончарам, где ей положено «десницею печь охранять», и

ткачихам. Кроме того, она изобретает законы, дарит афинянам ареопаг и

маслину. Ее двойник по основной профессии полинезиец Тане более тяготеет к

кораблестроению, правит лесами и птицами, часто выступает в смешанной,

близкой к фигуре Зевса, функции. По маорийской версии именно Тане

разделяет своих родителей – небо и землю, но делает это несколько необычным

способом. «Убедившись в тщетности попыток поднять отца руками, Тане встал

на голову и начал толкать Небо ногами. Деревья, дети Тане, как бы

воспроизводят положение своего отца, ибо, по маорийскому мифу, они стоят

вниз головой с ногами, протянутыми к небу. Усилиями Тане отец-небо был

поднят наверх, мать Земля осталась внизу, и свет хлынул в образовавшееся

между ними пространство»

Тане, правда, не говорит: «Да будет свет!» – но и свет, и разрыв-хаос, и даже

стояние на голове - варианты единого. Фигура специализированного

«подпирателя неба» встречается и у полинезийцев, и у греков (Ру, Атлант), а

Платон, в частности, пишет: «...голова дерева – корень, ноги – ветви» (Тимей,

90 А). Сам же акт разделения земли и неба отмечается повсеместно, в том числе

и в Библии: «И создал бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от

воды, которая над твердью. И назвал бог твердь небом» (Первая книга Бытия, 1.

7-8). Здесь нет специальной опоры, зато сам бог в виде Духа божьего носится

над водой, как Эрос в Хаосе Гесиода или как Шу (ветер) в египетском мифе о

Гебе и Нуте, который удерживает родителей в отдалении.

В различных системах распределение профессий по олимпийским именам

может не совпадать, но в целом все новые технологии распределены в

олимпийские имена и все олимпийские имена нагружены технологическими

или социальными функциями. Бездельников здесь нет: имена либо выступают

изобретателями и первооткрывателями, либо присутствуют в актах творчества,

«вдохновляя» изобретателей и искусных исполнителей. У каждой профессии

свои боги-покровители. У плотников Афина, у землепашцев Деметра, у

виноделов Дионис, у кузнецов Гефест и т.д. Это обстоятельство сообщает

олимпийским именам ряд новых свойств, которыми имена доолимпийские не

обладали.

В доолимпийском ключе процесс накопления мог совершаться лишь как

индивидуальное (носитель имени) порождение поступков, которые через

селекционирующий фильтр (память старейшин) могли войти в текст имени в

качестве нормы поведения для следующих поколений.Теперь картина процесса

существенно меняется. Наследственное кодирование и накопление оказываются

уже не совмещенными функциями, какими они были в актах посвящения, а

разделены в особые институты.

В новом ключе наследственное кодирование основано на связях родства. Сын

наследует навык отца, усваивая этот навык в практических ситуациях, в

которые он вовлечен со дня рождения. Передачу навыка по родству, как

характерную особенность доантичного общества, подчеркивал

уже Геродот, когда он сравнивал некоторые порядки Спарты с порядками

Египта: «Следующая черта свойственна лакедемонянам и египтянам: их

глашатай, флейтисты и повара наследуют занятия отцов, так что сын флейтиста

становится флейтистом, сын повара – поваром, а сын глашатая – глашатаем;

другие при всей звучности голоса не могут их вытеснить, так как свои

обязанности они исполняют по праву наследства» (История, VI, 60).

Естественно, что в такой преемственности поколений также идет накопление:

навык обогащается новыми приемами, он усложняется и качественно

преобразуется или, как говорят сегодня, «оптимизируется» в той мере, в какой

это позволяют возможности человеческой головы и традиционного орудийного

арсенала. Вместе с тем продукты такого накопления оставались бы достоянием

рода, а чтобы перейти в отчужденную форму социального навыка и стать

достоянием общества, здесь необходим дополнительный механизм связи на

едином профессиональном уровне. Имена олимпийских богов как раз и

выполняют роль этих профессиональных накопителей знания. Они, с одной

стороны, выступают социальной памятью - содержат и хранят как социальную

ценность информацию эталонного типа о технологиях и о соответствующих

продуктах деятельности, а с другой – обогащаются в процессе отбора и

фиксирования на правах социальных ценностей всего выдающегося, всех

полезных новинок, которые возникают в рамках профессии. Соответственно,

деятельность человека всегда мыслится «парной»: рядом с человеком-

профессионалом всегда маячит фигура соответствующего бога. Присутствие

бога - характерная деталь рисунка, поэзии, бытовых ситуаций. Гесиод,

например, советует брату:

Жарко подземному Зевсу молись и Деметре пречистой,

Чтоб полновесными вышли священные зерна Деметры.

В самом начале посева молись им, как только, за ручку

Плужную взявшись рукой, острием батога прикоснешься

к спинам волов, на ярмо налегающих.

(Труды и дни, 465–469)

Телемах, когда его мать, Пенелопа, пробует остановить певца, тут же

объясняет ей эту парность ситуации:

Милая мать, возразил рассудительный сын Одиссеев,-

Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие

наше

То воспевать, что в его пробуждается сердце?

Виновен

В том не певец, а виновен Зевес, посылающий свыше

Людям высокого духа по воле своей вдохновенье.

(Одиссея. I , 341-346)

Отношения профессионала-исполнителя к богу-покровителю мыслятся

довольно свободными, но границы этой свободы четко определены

и технологическое «богохульство» наказывается беспощадно:

Гордый, хвалиться дерзал, что победу похитит он в

песнях,

Если и Музы при нем воспоют, Эгиоховы дщери.