Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
неизвестных пока человеку. Поскольку человек богоподобен, он стоит перед
природой как микробог, он в состоянии прочесть эту самую священную из
священных книг. Рассуждая об «естественном разуме» и его возможностях,
Гоббс пишет: «...мы не должны отречься от наших чувств и опыта, а также от
нашего естественного разума (который является несомненным словом
божьим). Ибо все эти способности бог дал нам, дабы мы пользовались ими до
второго пришествия нашего святого спасителя. Поэтому они не должны быть
завернуты в салфетку слепой веры, а должны быть употреблены для
приобретения справедливости, мира и истинной религии. Ибо хотя в слове
божьем есть многое сверх разума, т.е. то, что не может быть ни доказана, ни
опровергнуто естественным разумом, но в нем нет ничего, что
противоречило бы разуму»
218
.
При этом возникают контуры известной деистической схемы: бог мыслится
творцом «отвернувшимся», который единожды установил порядок, а затем
предоставил его самому себе, заставил его вертеться самостоятельно,
автоматически, без вмешательства извне. Развитию и укреплению этого
взгляда способствовало не только отчуждение европейского социального
ритуала, вызванное обновлением и действием денег, но в значительно
большей степени открытие «закона инерции Галилеем в 1632 г., что дало
возможность согласовать идею творения и независимого от творца
автоматического самодвижения по предписанному закону. Этот момент
автоматизма как существенная черта сотворенного и переведенного в
самостоятельное существование вместе с идеей неполноты наших знаний и
явился исходным пунктом переработки логической картины мира
Аристотеля – Фомы Аквинского. Уже у Бэкона, признанного родоначальника
«английского материализма и всей современной экспериментирующей
науки»
219
, четырехпричинная сущность Аристотеля оказывается раздвоенной
в предметном плане и разведенной по различным дисциплинам:
действующую и материальные причины надлежит изучать физике, а
формальную и целевую – метафизике. Бэкону же принадлежит и одна из
первых формулировок принципа верификации через дело, практику. Еще в
1607 г. он писал: «В естественной философии практические
240
результаты – не только средство улучшения благосостояния, но и гаранты
истинности. Религиозный канон, по которому человек обязан подтверждать
свою веру делом, имеет силу и для естественной философии. Науку также
должно подтверждать делом. Наука без дел мертва, именно в свидетельствах
дел, а не логикой или даже наблюдениями, открывается и устанавливается
истина»
220
.
Подчеркивая опытное происхождение знания, Бэкон тем самым рядом с
откровением и фигурой пророка поставил на равных правах открытие и
фигуру исследователя-экспериментатора. Но у Бэкона не было еще
основного, что могло бы связать практику и философию, не было логической
формы, в которой может быть присвоено и усвоено новое знание. И пока
такая форма не была найдена Гоббсом, философия не могла отделиться от
теологии. Спор шел не столько о том, что такое знание, божественное его
происхождение представлялось бесспорным, сколько о том, какой из двух
обнаруженных путей, пророческий или опытный, надежнее и доказательнее.
Критика пророков и всего пророческого пути к знанию занимает особое
место в философии этого периода, а наиболее последовательно она дана в
«Богословско-политическом трактате» Спинозы, где аргументация в пользу
отделения философии от богословия основывается как раз на критике
пророческого знания: «Итак, отсюда более чем достаточно обнаруживается
то, что мы намеревались показать, именно: что бог приспособляет
откровения к пониманию и мнениям пророков и что пророки могли не знать
вещей, которые касаются чистого умозрения (а не любви к ближнему и
житейской практики), и действительно не знали и что у них были
противоположные мнения. Поэтому далеко не верно, что от пророков
следует заимствовать познание о естественных и духовных вещах. Итак, мы
приходим к заключению, что мы не обязаны верить пророкам ни в чем,
кроме того, что составляет цель и сущность откровения; в остальном же
предоставляется свобода верить как кому угодно»
221
.
Близкие по духу заявления можно найти и у Гоббса, хотя здесь центр
тяжести критики смещен к инерции, к автономии самодвижения, не знающей
исключений. Последовательно распространяя на природу социальный по
генезису принцип естественного равноправия и войны всех против всех,
Гоббс вводит понятие тела – автономного и независимого от мышления
носителя акциденций, и все остальные типы отношений выводит из контакта
тел. При этом в основу философии и особенно науки кладется метод
логического движения от известного к неизвестному: «...для каждого метода
характерно умозаключение от известного к неизвестному»
222
, а среди
возможных логических движений этого рода примат отдается причинному:
«...метод при изучении философии есть кратчайший путь к тому, чтобы на
основании знания причин прийти к познанию их действий и на основании
знания действий прийти к познанию их причин. Но мы только тогда поймем
какое-нибудь действие, когда познаем, каковы его причины, каков субъект, в
котором эти причины кроются, в каком субъекте они производят данное
действие и каким образом они его производят. Это – наука о причинах или,
как ее называют также, наука о το διότι (почему)»
223
.
Четко отделяя две отрасли знания, «что» (τό ότι ) и «почему» (το διότι),
Гоббс именно это последнее показывает спецификой науки. Но
241
в самом исследовании причин он резко отходит от Аристотеля, признавая
лишь две причины, действующую и материальную: «Кроме действующей и
материальной причины, метафизики признают еще две причины; а именно:
сущность вещи (которую некоторые называют формальной причиной) и
цель, или конечную причину. На деле же обе они являются действующими
причинами, ибо непонятно даже, какой смысл можно вложить в
утверждение: сущность вещи является ее причиной... О целевой причине
речь может идти только тогда, когда имеют в виду те вещи, которые
обладают чувствами и волей. Однако и у них, как мы покажем позже,
конечная причина есть не что иное, как действующая причина»
224
.
Но главное состоит не в этом сокращении числа определителей
действительно существующего, что можно было бы объяснить в плане
различий субстанционального (τό ότι) и причинно-функционального (το
διότι) анализа. Специфически новым и крайне для науки важным является
здесь, с одной стороны, подчеркивание в причинном методе того, что
Аристотель называл необходимостью, а с другой – развертывание категории
возможности не в плане синхронного множественного выбора, как это было
у Аристотеля, а в плане диахронии, в плане различия по времени, что
сообщает идее причинности эвристические свойства.
Анализ причинности под формой необходимости, т.е. под формой снятого
выбора, дан в категории полной причины: «Просто причиной или полной
причиной называется сумма всех акциденций обоих тел– действующего и
подвергающегося воздействию, наличие которых делает немыслимым
отсутствие действия, отсутствие же одной из которых делает немыслимым
его наступление»
225
. Однако такое определение имеет силу только для
прошлого: «Сумма необходимых для произведения действий акциденций
одного или нескольких действующих тел называется, если действие уже
наступило, действующей причиной (causa efficiens). Сумма же акциденций
тела, подвергающегося воздействию, обычно называется, если только
действие состоялось, материальной причиной. Я говорю: если только
действие состоялось, ибо там, где нет никакого действия, нет и никакой
причины, потому что ничего нельзя назвать причиной там, где нет ничего,
что можно было бы назвать действием»
226
.
Если у Аристотеля само понятие причины восходило к «началу», и
четырехпричинная сущность возникала скорее как итог, как синтез всех
предпринимавшихся до него попыток понять структуру определенности мира
из тех или иных исходных представлений о всеобщем, то здесь перед нами
нечто совершенно иное. Само понятие причины у Гоббса менее всего несет
нагрузку понимания «существа» вещи по внутренним линиям определения,
оно явно ориентировано на контакт, есть нечто межвещное, нечто из
области взаимодействия, а не из области имманентного определения.
Соответствующим образом меняется смысл и сопутствующих категорий:
Так, если «природа» в понимании Аристотеля связывалась с традиционным,
врожденным ..(φύσει) определением людей и вещей «по-рождению» (раб по-
природе, свободный по-природе) и, соответственно, со способностью
«природных» (рожденных) вещей к самоопределению (энтелехия) через
собственную деятельность, то в понимании Гоббса природа уже становится
чем-то обезличенным, как сказал бы Гегель, «успокоенным» в законе, т.е.
местом универсальных, причинных
242
отношений: «Под наиболее знакомыми нам вещами мы должны понимать
вещи, воспринимаемые нами посредством органов чувств; наиболее же
известными природе являются такие предметы, которые познаются разумом.
Только в этом смысле и следует понимать то, что целое, т.е. вещи, которые
имеют менее общие имена (для краткости я их называю единичными), нам
более знакомы, чем их части, а именно вещи, которые имеют более общие
имена (я их называю поэтому универсальными). Причины же частей более
известны природе, чем причины целого, т.е. общие вещи ей более знакомы,
чем единичные»
227
.
Человек и природа оказываются здесь противопоставленными как субъект и
объект, и если мы попытаемся определить эту новую точку зрения на
универсалии и всеобщее, нам придется сказать, что смысл ее составляет
исключение человека, его аффектов, нужд, стремлений из картины мира по
принципу, который Максвелл позже сформулирует как принцип
онтологической идентичности: «Вещи и явления, различенные только по
месту и времени, идентичны». Если у Аристотеля необходимость была
орудием в руках человека, который, используя свойство материи – первой
сущности – оставаться тождественной в изменениях, мог ориентироваться в
системе выборов и реализовать собственные цели по закону противоречия,
снимая выбор, то у Гоббса эта возможность исчезает: у него нет выбора, он
снят, нет первичных сущностей, как таковых, нет и «природных»
(рожденных) вещей, зато у него есть некоторый набор универсальных,
независимых от места, времени, аффектов, настроений событий – полных
причин, каждая из которых имеет логическую структуру «если – то». По
существу – это Аристотелева необходимость в чистом виде, атомизированная
до отдельных актов уничтожения выбора, а сами эти акты описаны по
условиям и результату как самодовлеющие элементы определенности.
Нетрудно заметить, что такой акт уничтожения выбора, причем акт
автоматический, отчужденный, не зависимый ни от человека, ни от
человечества («более знакомый природе»), и есть, собственно, структура
эксперимента, его «грамматика». Именно в этой части Гоббс совершает
примечательный скачок, основанный на логической гомогенности известного
и неизвестного на структурном тождестве наличного и нового знания, вводя
по связи с полной причиной категорию полной потенции.
У Аристотеля понятие потенции-возможности (δύναμις) возникало в общей
для группы философов линии на освобождение от ограничений
теогонической схемы, где возникать (φύω, γίγνομαι) – значило появляться
на свет в родах, а существовать – проходить жизненный цикл от рождения до
смерти. После элейцев, которые, исходя из неуничтожимости и неизменности
единого, убедительно доказывали, что из ничего не может возникнуть нечто,
попытки логической интерпретации возникновения шли (как и сегодня идут)
по линии томизации, иссечения бытия в «алфавит», из которого можно было
бы затем связать-объяснить любое бытие, сохраняя вечность, неизменность и
неуничтожимость конечных элементов – атомов, стихий, букв и т.п. Уже
Эмпедокл воюет против традиционной схемы: «Из всех смертных вещей ни
одна не имеет ни подлинного рождения, ни подлинного конца в губительной
смерти, но есть . только смещение и перемещение частей этой смеси,
рождение же есть название этого процесса у людей» (Плутарх, Adv. Colot.
1111 F). Та же
243
мысль есть и у Анаксагора: «Слова «возникновение» и «гибель» неправильно
употребляют эллины. Ибо на самом деле ни одна вещь не возникает и не
уничтожается, но составляется из смешения существующих вещей или
выделяется из них» (Симплиций, Физика, 163, 18). Вводя категорию
возможности, Аристотель лишь разрубал гордиев узел, вводил изменение в
логико-онтологическую структуру бытия: «...возникновение может
совершаться не только привходящим образом – из несуществующего, но
также можно сказать, что все возникает из существующего, именно из того,
что существует в возможности, но не существует в действительности. И
именно к этому бытию сводится единое Анаксагора; ибо лучше его формулы
«все вместе» – и также обстоит дело и но отношению к смеси Эмпедокла и
Анаксимандра, и по отношению к тому, что о материи говорит Демокрит,–
лучше всего этого сказать: «...все вещи были вместе в возможности, в
действительности же – нет» (Метафизика, 1069 в).
При всем этом у Аристотеля само понятие потенции оставалось
онтологической категорией, призванной объяснять не «почему» для этого в
его арсенале были категории необходимости, выбора, формальной и целевой
причин, а «на каком основании». Менее всего категория возможности могла
у него служить мостиком от известного к неизвестному, от наличного к
новому. Гоббс же ее ориентирует именно в этом направлении. Отталкиваясь
от полной причины как от наличного знания a posteriori, он переходит к
полной потенции – к априорной форме знания, канону научного знания
вообще: «Слово причина подразумевает прошлое, а слово потенция –
будущее. Поэтому возможность действующего и подвергающегося
воздействию тел в их совокупности, которую можно было бы назвать
целостной или полной потенцией, есть то же самое, что целостная причина,
ибо и то и другое есть сумма всех акциденций, наличность которых в обоих
телах необходима для того, чтобы действие наступило. Акциденцию, которая
производится чем-либо, называют, имея в виду ее отношение к причине,
действием, а имея в виду ее отношение к потенции,– действительностью, или
актом»
228
.
Такая экстраполяция структуры наличного на будущее интересна тем, что
она минует целостность опыта, которая имплицитно содержалась в понятии
действительного существования (энергия) Аристотеля, придавая ему
системно-космологический характер. Экстраполяция Гоббса разворачивается
в иной плоскости, чем система категорий Аристотеля, она размыкает, а не
замыкает мир наличного бытия, мир наличной определенности. Если картина
мира Аристотеля была по преимуществу архитектурной, выстраивалась в
полюсах материи и первого двигателя как целостность сосуществующих и
ориентированных на эту целостность (причина «ради») элементов, то у
Гоббса этой архитектонической связи нет, мир дан ему «россыпью». Его
полные причины, как и полные потенции самодовлеющи и автономны,
связаны лишь с парной ориентацией действующего и материального. Мир
выглядит хаосом самодвижущихся тел-половинок, потенциальных
причинных пар. Некоторые пары, дополняющие друг друга до целостности,
известны уже человеку, Они для него «полные причины». Другие –
неизвестны, однако и относительно этих неизвестных можно априорно
утверждать, что они будут иметь ту же структуру.
Дв е наиболее существенные черты этого научного видения мира
244
состоят в том, что, с одной стороны, причинный подход к миру есть
проекция практики, предметной деятельности, есть своеобразная избира-
тельная установка, которая позволяет видеть в мире лишь то, что
удовлетворяет постулату полной причины, может найти применение в
предметной деятельности и делает невидимым, исключает из рассмотрения
все то, что этому постулату не удовлетворяет, и найти применения в
практике не может. Если мы говорили о том, что потерянное в области
предметной деятельности искусство «запрягать и распрягать» восста-
навливается в сфере умопостижения как способность оперирования,
понятиями, развязывания и связывания их в новые целостности, то теперь мы
можем сказать, что эта деятельность протекает по грамматике полной
причины, реализуется в продуктах-целостностях, каждый из которых
строится по единой схеме: если – то. С другой стороны, существенной чертой
этого подхода является его арсенальность: он не содержит идеи целостности
всеобщего, его системности, упорядоченности и, следовательно, не может
быть отнесен к политическому бытию. Сам по себе анализ под знаком
целостности не исключается («что»), но это уже предмет метафизики.
Научное исследование не отделено пока от метафизики. «Метафизика XVII
века, – пишут Маркс и Энгельс,– заключала в себе положительное, земное
содержание (вспомним Декарта, Лейбница и др.). Она делала открытия в
математике, физике и других точных науках, которые казались неразрывно
связанными с нею»
229
. Но уже в XVII веке прозвучал лозунг Ньютона:
«Физика, бойся метафизики!», и в начале XVIII века отпочкование науки в
самостоятельную область причинного подхода к миру стало совершившимся
фактом. В идее полней причины или просто причины наука получила
универсальную форму знания, которой подчинено строение всех ее
продуктов от гипотезы до открытия и технологической или организационной
инновации. С точки зрения Аристотеля, полная причина – продукт снятого
выбора, причем выбор здесь снят независимой от человека объективной,
естественной или божественной инстанцией. Науку не интересует, как
именно выглядит эта инстанция, для науки важны лишь результаты ее
деятельности: жесткие, однозначные, автоматические по типу действия
соотнесенности между фиксированной группой условия («если») и
вызываемым из этих условий событием («то»).
Проблема источника закономерности и организации природы есть с точки
зрения науки псевдопроблема: был бы порядок в природе, а как он там
оказался – доискиваться поздно и бесполезно. В этой метафизической
неразборчивости и сила, и слабость науки. Сила, поскольку эта
неразборчивость позволяет оперативно использовать и ставить на службу
человеку даже явные заблуждения человеческого ума, чему наиболее
наглядным примером служит сама история возникновения науки, в которой
на правах исходных постулатов использовались теологические костыли:
принцип сотворенности мира по слову-понятию, принцип богоподобия
человека, принцип логической гомогенности известного и неизвестного,
принцип прямого общения с богом на языке эксперимента и т.п. Но в этой
неразборчивости в средствах и слабость науки: игнорируя проблему снятого
выбора, она получает «за спиной» душегубки и Хиросимы, получает
неразрешимую в рамках причинного подхода
245
проблему ответственности ученых за приложения науки.
Публикация
Нарастание стабилизирующих моментов в структуре индустриального
производства и в политическом бытии вообще, разрушение традиционных
механизмов обновления по внутренним линиям, которые были характерны
для «вечноживых» навыков и технологий доиндустриального периода,– все
это в условиях растущей потребности в обновлении как средстве выживания
новых социальных структур в среде себе подобных активизировало самые
различные способы обнаружения и внедрения нового. Научный способ не
был ни единственным, ни первым. Более того, он сам мог возникнуть лишь в
отношении к достаточно развитым уже способам, таким, как культурные
контакты, заимствования, торговля, деятельность миссионеров и т.п.
Срыв программ в область умопостижения, переработка их знаковыми
средствами и возвращение в предметную деятельность образуют лишь
общий контур обновления в условиях индустриального развития, который,
если есть средства опредмечивания программ или внешние источники
программ-инноваций, способен работать на утилизации самых различных
видов деятельности – на слухах, рассказах, свидетельствах,
изобретательности умельцев, изворотливости и т.д. В этом смысле
философская санкция науки, выделение в полной причине универсальной
структуры ее продукта и разработка формы научного знания не были еще
наукой как таковой. Разработка абстракта полной причины была только
предпосылкой – тем единым для всех видов научной деятельности
основанием, по которому может совершаться движение научного продукта
без потерь его применимости и работоспособности в любых условиях места и
времени.
Работоспособность, автоматизм срабатывания, гарантия на бесконечный
повтор – эти естественные свойства всего, что выделено и связано по
правилам полной причины, сами по себе ничего не говорят о дальнейшей
судьбе нового элемента знания. Поэтому функция получения нового знания в
форме полной причины, проверенной экспериментом на объективную
истинность, хотя она и должна рассматриваться основанием, фундаментом
института науки, не может все же считаться функцией единственной и
достаточной. Не меньшее значение в архитектонике института науки имеет
функция отбора и оценки знания.
Что касается практического ценообразования, то соответствующий фильтр в
виде рынка начал складываться, как мы уже говорили, в XIV – XV вв.
независимо от науки. Он и сегодня работает на том же принципе
безразличия, и наука здесь по-прежнему остается одним из источников
нового, который соревнуется с другими и не всегда выигрывает в этом
соревновании. Когда англичане, например, в 1954 г. после специальных
исследований приняли программу строительства атомных электростанций, то
провалилась эта программа, как пишет Мэддокс, отнюдь не по научным
причинам: «...произошло совершенно неожиданное снижение стоимости
строительства обычных электростанций. Оно было столь значительным, что
прогнозы насчет конкурентоспособности энергий,
246
выработанной на атомных станциях, оказались для английских условий
несостоятельными»
230
.
К становлению науки как таковой, относится не этот конечный фильтр,
проходя который продукты науки обретают политическое бытие и включа-
ются в социальную определенность, хотя именно в этом эффекте обновления
наука проявляет себя как непосредственная производительная сила, и
общество расплачивается с наукой, финансируя научную деятельность, в
соответствии с величиной этого эффекта. К собственно науке относятся
промежуточные фильтры: концепция объекта, хранителя познанных и
непознанных полных причин, на входе в который наука с помощью
эксперимента очищает свой исходный продукт – построенные по нормам
полной причины гипотезы – от всего личного, человеческого, ценностного, и
проходя который, продукт рвет связи со своим творцом, отчуждается в
элемент абсолюта – объективную истину. К науке относится и второй
возникающий на пути научного продукта фильтр – публикация, одно из
величайших, хотя во многом и стихийно возникших европейских
изобретений, реальный смысл и значение которого мы только-только
начинаем осознавать.
Если в фильтре объекта, пройдя экспериментальную проверку, субъективное
творчество индивида отчуждается в объективное достояние, получает
независимое ни от человека, ни от человечества существование на правах
объективной истины, то в фильтре публикации происходит, на первый
взгляд, нечто не совсем понятное. Опубликованный продукт науки получает,
бесспорно, социальное существование, становится продуктом «для
общества», его достоянием. Здесь автор так же теряет власть над своим
продуктом-рукописью, как и ученый над гипотезой, когда она получает
экспериментальное подтверждение. Отданный автором в достояние общества
продукт ведет себя именно как отчужденный: им может воспользоваться кто
угодно в самых различных целях, включая и не особенно приятные для
автора. Шотландец Грэхем, например, опубликовал в 1829 г. работу по
газовой диффузии, а в 1943 г. вступили в действие заводы атомной
промышленности, которые методами газовой диффузии изготовили заряды
для первых атомных бомб, что вряд ли входило в планы ученого. Эффект
социального отчуждения на уровне публикации подтверждается и тем
фактом, что все попавшее в редакционную корзину или оставшееся в
черновых записях и рукописях автоматически выбывает из игры, не
становится фактом науки. Кавендиш, например, не любил публиковать
результаты своих исследований, поэтому в истории науки он остался как
основатель лаборатории, тогда как значительная часть сделанных им
открытий носит имена Кулона и Фарадея.
Вместе с тем пытаясь разобраться в характере социального отчуждения на
уровне публикации, мы обнаруживаем комплексность этого отчуждения. С
одной стороны, это, бесспорно, вход в область приложения, в технические и
прикладные науки, для которых массив публикации примерно то же, что и
слухи о заморских чудесах для Европы XIII – XV вв., т.е. огромный и все
время пополняемый арсенал полных причин, надежный материал для
комбинирования, связывания в технологические и организационные новинки.
Здесь отчуждение если и не носит характер прямого отчуждения в
политическое бытие, это происходит на уровне рынка, то вектор движения
научного знания, безусловно, направлен
247
к такому отчуждению. Это подтверждает и смена психологической
установки на рубеже публикации: «Ученые, – пишет Прайс,– это те люди,
мотивы которых тяготеют к публикации, а не к чтению. Интересно, что в
технических науках ситуация прямо противоположна... Инженеры и
технологи не испытывают желания публиковать для общей пользы – здесь
нет традиции давать конкуренту полезную информацию, – но они очень
любят читать в надежде, что кто-нибудь другой проговорится и даст им
намек на то, из чего они могли бы извлечь нечто полезное и имеющее
практическую ценность»
231
.
С другой стороны, кроме этого канала отчуждения, явно направленного на
практическое ценообразование, обнаруживается и другой: наличные
публикации частями и отдельными идеями используются в новых
публикациях, что придает растущему массиву публикаций довольно жесткую
внутреннею структуру (сети цитирования), а элементам этого массива –
статьям, монографиям, сообщениям – теоретическую ценность.
Теоретическое ценообразование явным образом не совпадает с
практическим, накапливаемая здесь ценность носит не политический, а
гражданский характер. Это видно из того обстоятельства, что теоретическая
ценность не связана с институтом национального государства,
интернациональна, имеет равную силу и равное значение для ученых всех
стран и национальностей.
Вместе с тем исследование сетей цитирования и производно от связей
цитирования рабочих групп в научном исследовании (невидимых колледжей)
показывает, что классическое понятие гражданского бытия как бытия
атомизированных индивидов, ведущих «войну всех против всех», не во всех
аспектах приложимо к научной деятельности. Атомизация здесь даже
усилена до качественной, когда запрет на плагиат, на повтор, действует не
только в области продукта, но и в области объектов творчества. По тем же
причинам, по которым наука отвергает вторичную публикацию, она
отвергает и повтор на уровне ученых: ей не нужны Ньютоны, Ломоносовы,
Эйнштейны, Винеры; они уже были в науке. Нужны новые люди, у которых
не было предшественников и не будет эпигонов. В науке, безусловно, есть
соревнование. По исследованиям Мертона и Куна около половины научных
открытий совершается двумя или несколькими учеными независимо друг от
друга, что вызывает иногда бурные споры о приоритете. Но соревнование
здесь не принимает форму «войны всех против всех», оно не в меньшей
степени предполагает и сотрудничество. Любой результат, как только он
опубликован, становится исходным пунктом поиска новых. Судя по способу
роста науки, имеет смысл говорить об особом научном бытии, которое
отличается и от политического, и от гражданского. От политического оно
отлично как интернациональное, не связанное с национальной формой
социальности, избегающее «должностной» организации. От гражданского
оно отличается значительно большим удельным весом сотрудничества и
качественной, избегающей повторов, атомизацией творческих личностей.
Исторически начало работы механизма публикации и всех связанных с ним
процессов принято датировать 1665 г., когда Королевское общество города
Лондона начало регулярный выпуск «Ученых записок». Книги писались
всегда, но только с появлением периодики научная деятельность
248
приняла характер синхронного и оперативного сотрудничества ученых. Ясно,
что в момент учреждения журналов пионеры нового для философии и науки
дела и предполагать не могли, к каким последствиям это приведет. Прайс так
описывает исходные цели научной периодики: «Развиваясь в духе времени и
во многом параллельно газете, такие издания, как «Ученые записки
Королевского общества», ставили перед собой задачу учитывать и
классифицировать книги и другие творения ученых всей Европы... Первое
время журналы ни в коем случае не освобождали ученых от обязанности
читать и писать книги. Первоначальная функция журналов была скорее
социальной – показывать, что и кем делается, а не научной – публиковать
сведения о новом знании»
232
.
Но почти сразу же к этой исходной функции была подсоединена и другая –
функция заявки на открытие: «Научная статья возникла, очевидно, из
необходимости делать заявки, что поддерживалось большой частотой
многократных открытий. Социальная основа происхождения статьи есть,
таким образом, стремление каждого человека зарегистрировать свою заявку
и оставить предмет за собой. Лишь по совместительству статья служит также