Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
по вечерам. Попробуй хотя бы тень бросить на это творческое благополучие, на
всю эту основу основ научной деятельности, где и штатное расписание, и
оклады, и иерархия должностей. Тут трудно надеяться, что даже сами ученые
не станут на защиту стен собственной клетки, где им, по крайней мере, удобно.
Но вспомним, что жизнь дается
169
один раз. Вспомним: «Ты слышишь, уходит поезд... Ты слышишь, уходит поезд!
Сегодня и в воскресенье». Вспомним и попытаемся все-таки посмотреть, нельзя
ли и применительно к науке поставить вопрос так, как мы его ставили по
отношению к сельскому хозяйству. Нельзя ли и здесь отказаться от
рационализации, которая бесспорно укрепляет любую наличную
организационную схему, и попробовать выйти на уровень, на котором
возможной станет научная точка зрения на науку.
Обратим внимание на следующий факт. По данным американской статистики,
между числом сотрудников научно-исследовательского учреждения и выходом
научной продукции существует такая связь: выход научной продукции растет
обратно пропорционально четвертой степени от числа участников научного
исследования. Прайс по этому поводу замечает: «Эти законы, естественно,
являются большими упрощениями и могут служить ориентирами того, что
можно вывести из данных моделей, но они удивительным образом точно
совпадают с теми количественными данными, которыми мы располагаем»
147
.
Иными словами, пять – шесть неорганизованных ученых могут сделать много
больше, чем 200–300 связанных организаций научных работников. Тут может
появиться соблазн посмеяться над американцами, их неспособностью
организовать научный труд.
Но известны и другие факты: за последние годы доля нашей страны в мировом
научном продукте распределена по основным отраслям примерно следующим
образом: химия – 20%, физика – 15%, биология – 10%. А доля США, где в науке
занято примерно то же число ученых, выглядит несколько иначе: химия –
28%, физика - 31%, биология – 27%. На этом основании и, по нашему мнению,
совершенно справедливо, Капица отмечает: «Судя по этим американским
данным, получаем, что они делают сейчас 1/3 мировой науки. Мы делаем 1/6
часть мировой науки, т.е. в два раза меньше, чем они. Каждая из остальных
стран делает меньше нас. Так что по научной продукции мы являемся второй
страной в мире. Но если принять приведенные цифры, то получается, что
примерно с тем же количеством научных работников мы производим половину
той научной работы, которую производят американцы. Поэтому, как это ни
печально, но следует признать, что производительность труда наших ученых
примерно в два раза ниже производительности труда ученых в США»
148
.
И дальше следует единственный, с нашей точки зрения, возможный для ученого
и гражданина вывод: «Надо не бояться сказать, что за последние несколько лет
разрыв в науке между нашей страной и Америкой не только не перестал
сокращаться, но увеличился, мы срочно должны искать путь наверстать
происшедшее отставание. Если в ближайшие годы мы не увеличим
производительность труда наших ученых, не улучшим условий освоения в
промышленности достижений науки и техники, то задача догнать Америку,
конечно, не может быть решена. Если решительно и умело использовать те
большие преимущества, которые дает в организации нашей науки и
промышленности наш социалистический строй, тогда это отставание в росте
будет только временной заминкой. Я глубоко верю: если мы не будем бояться
говорить правду о наших недостатках и ошибках и будем дружно искать пути
их устранения, то мы скоро опять наберем в росте нашей научной работы
170
прежние рекордные темпы»
149
.
Мы тоже глубоко верим в это, но главной трудностью нам представляется не
трудность чисто организационная, в конце концов, строить науку по
американскому образцу, в котором основной схемой является не НИИ, а проект
где как раз и возникает примечательное отношение между числом участников и
выходом продукции,– не такой уж научный подвиг, и вряд ли на этом пути мы
сможем добиться желательного для всех нас хотя бы обратного, скажем,
отношения, когда мы будем производить треть продукта, а американцы только
шестую часть. И, соответственно, стрелки научных компасов цитирования,
безошибочно указывающие направление силовых линий в науке, будут
повернуты на нашу, а не на американскую науку. Нам кажется, что куда важнее
найти сегодня ту точку зрения, которая позволяла бы более четко различать
достоинства науки от ее недостатков, видеть реальные препятствия, снижающие
производительность труда как в нашей науке, так и в науке вообще. Если, как
мы пытались показать это ранее, ключом научной деятельности и ее
важнейшим моментом является отчуждение научного продукта на уровень
публикации, то нужно попробовать встать на эту точку зрения и посмотреть,
что с нее видно. Оглянемся на ученого, который провел удачный эксперимент и
подготовил рукопись статьи. Он едва виден за плотными линиями обороны,
которые заняты, как это ни удивительно, более маститыми учеными,
авторитетными именами. На каждой такой линий, а их много, – отдел, сектор,
кафедра, совет, внутреннее рецензирование, лито – рукопись должна будет
доказывать свое право на прописку в массиве научного знания, а автор – право
на высказывание истин, которые ранее не высказывались. А это будет трудно по
той простой причине, о которой Рончи писал: «Каждый исследователь
подвержен иллюзии открытия и обладания истиной, и в то же время он верит,
что им разрушены некоторые истины предшественников. Для убеждения
учеников и коллег ему необходима истина в последней инстанции, и это
заставляет его забывать о том, что истины в науке преходящий и недолговечный
продукт. И сегодня, таким образом, существует неосознанная тенденция
превращать истины в догмы»
150
, На любой из линий обороны автору, если он
настоящий ученый, придется доказывать, что им разрушены истины людей,
которые должны оценить его вклад в науку, решить судьбу рукописи. Общий
психологический рисунок таких встреч предугадать нетрудно, хотя и ни к чему,
лучше посидеть на любом обсуждении, когда все или почти все выступления
строятся по единой схеме: достоинства – критические замечания – пожелание
доработать рукопись в тех-то и тех-то направлениях. Выше мы говорили, что
процесс теоретического ценообразования может начаться лишь после
опубликования и требует в нормальных условиях 7 –10 лет, после чего можно
довольно уверенно судить о достоинстве публикации. В наших условиях, когда
путь от рукописи до публикации занимает полтора - два, а то и три года, причем
то же самое происходит и с другими рукописями, в которых новую публикацию
могут процитировать,, этот срок уверенной оценки научного вклада нужно
отодвинуть еще на 5-7 лет, т.е. довести до юношеского возраста в 16–17 лет.
Типичная реакция на такое рассуждение выглядит обычно так: «Вы что же,
предлагаете все печатать?! Да Вы представления не имеете, какую
171
чепуху нам присылают!» Это не говоря уже об аргументах типа: Кто позволит
бумагу портить? Дефицит!». Выходит так, что бумага – дефицит, а талант –
хоть завались. Автору кажется, что он что-то дельное написал, а редактору,
который с этой проблемой впервые в жизни столкнулся, с первого взгляда ясно
– чепуха. Мы уже говорили, что в суждениях этого рода всегда присутствует
Архимедов комплекс: нет и не может быть человека, способного ответственно и
со знанием дела, т.е. с точки зрения той ситуации, которая возникает в науке
через 16–17 лет, оценить новичка, пробивающегося в публикацию.
Но, может быть, есть здесь какие-то обходные тропки, и мы здесь просто чего-
то не понимаем? Говорят же иногда: «Посмотрите американские журналы,
сколько в них ерунды». Давайте посмотрим. Если верить статистике по
распределению цитирования, то ерунды в американских журналах
действительно много, ровно столько же, сколько и в наших: около 40%
публикаций – мертворожденные, на них никогда не будет ссылок, а остальное
дают типичную картину распределения по закону Ципфа: Более того,
«ерундовая» характеристика оказывается в наших журналах более ощутимой,
чем в американских,- процент мертворожденных у нас значительно выше.
Причины этого странного обстоятельства понять не трудно, их две. Проходя
по инстанциям обсуждения, будущая публикация теряет острые углы,
пикантность, и задор, начинает приспосабливаться к мнениям и
пожеланиям обсуждающих и редактирующих, так что на уровне публикаций
статья появляется дамой, «приятной во всех отношениях», кроме одного, - у
неё, как говорила бабелевская Арина, «утроба утомленная», в ней органически
подорвана способность участвовать в порождении новых статей. А второй
причиной является то, что слишком уж долго будущая статья засиживается на
обсуждениях, а к тому времени, когда она появляется, наконец, на уровне
публикации, все интересующиеся давно уже успевают получить все нужное
либо из рукописи, либо у более молодых ее конкуренток, из тех же
американских журналов, например.
Но если распределение цитирования в нашем и американском потоке
публикаций примерно одинаково, причем у нас даже несколько хуже, то в чем,
собственно, смысл деятельности всех этих фильтров, располагающихся между
рукописью и публикацией, деятельности, в которую отвлечена от
исследований огромная масса наиболее квалифицированного научного люда?
Никакого смысла, кроме административной премудрости насчет того, что
обсуждение делу не помеха, здесь не видно. Опять перед нами деятельность но
«прописочному» шаблону: кто-то придумал паспортный режим в
публикации, тогда появились нарушители, тогда появились обсуждения, тогда...
Словом, типичная бессмысленная, но деятельная карусель, которая в статьях
бюджета идет под рубрикой «ассигнования на науку». Было бы много проще,
нам кажется, установить на всех этих фильтрах сортировочные машины с
заданной программой отбора, типа: «одна дальше, две в корзину». Результат
получался бы тот же, но у нас было бы больше уверенности в том, что
содержание корзин и содержание журналов равноценно.
Попытаемся теперь посмотреть в том же направлении, но в более, так сказать,
глубокой ретроспективе. Сначала обратим внимание вот на какие факты. По
данным нашей печати, средний возраст получающих
172
кандидатскую степень равен 33, а докторскую – 48 годам. Чешские науковеды
Фолтс и Новый провели в 1965 г. интересное исследование, в котором, в
частности, затронут вопрос и о распределении творческой активности ученого
по возрасту. В этой части исследование выполнено как статистический анализ
работ Поггендорфа, Бурбаки, Стройка, Бэлла, в которых приводится большое
число биографий ученых, причем в справочнике Поггендорфа собраны
данные по существу о всех публиковавших свои работы математиках (4057
имен), а в других работах даны биографии в основном выдающихся
математиков и ученых. Распределение творческой активности по возрасту
оказывается удивительно близким для всех источников. Пик
производительности (по числу публикаций) приходится в возрасте 24–26 лет, а
в интересующие нас сроки возникает такая картина: к 33 годам у выдающихся
ученых активность падает примерно до 25%, а в среднем, по общему числу
математиков, удерживается где-то около 50% от пика. К 48 годам у
выдающихся ученых остается менее 5% от пика, а у общей группы – около 10%.
Иными словами, система подготовки научных кадров проделывает с
будущими учеными примерно ту же операцию, какой статья подвергается,
проходя через систему фильтров: на передний край науки выходит и становится
более или менее самостоятельным продукт, который дезактивирован на 3/4
(выдающиеся ученые) или на 1/2. А диплом доктора наук вообще приходится
рассматривать как справку об отставке: науке трудно на что-нибудь надеяться
при виде 48-летнего авторитета с 5 или 10% творческой способности, разве что
еще на одно обсуждение. Можно только надеяться, что в других не захваченных
пока областях науки дело обстоит не так скверно.
Но пройдем еще несколько дальше, посмотрим на изготовление полупродукта
для системы подготовки научных кадров. В 7 или 8 лет жизнерадостный малыш
появляется у дверей школы. Он только что совершил величайший подвиг жизни
– разломал собственными силами стихию языка на слова-обломки (никто, слава
богу, не учит малышей говорить по словарю, они сами себе делают словарь). Он
достаточно горд и независим, чтобы продолжать в том же духе дальше. Но тут
его как раз и ожидает то, о чем с болью и гневом пишет Бернал: «Из всех видов
отупления мозгов в результате образования особенно пагубен для гения
догматический метод обучения; если любая попытка мыслить собственной
головой осуждается или хотя бы не поощряется, то способность творить новые
сочетания идей – а именно она составляет сущность гения – может быть
настолько подавлена, что оказывается совершенно утраченной. Больше того,
мы, возможно, лишаемся позитивного вклада в творческую мысль просто
потому, что никогда не заботимся о воспитании этого качества»
151
. И хорошо
еще, что у англичан есть Кэрролл и его Алиса, а у русских Чуковский, Чехов,
Щедрин, которых не так-то просто выбить из головы.
Здесь могут возразить, что речь идет об отдельных недостатках, недоработках,
не следует обобщать и т.д. Нам думается, что следует именно обобщать. Ведь
дело здесь не в том, хороши или плохи преподаватели, а в самих принципах
системы всеобщего и обязательного обучения с минимальным отсевом. Прежде
всего совершенно очевидно, что здесь перед нами система репродуктивная,
константа порождения которой
173
равна единице, т.е. по существу это конвейер, на выходе которого ожидается
усредненный, «в пределах допусков», продукт – «выпускник средней школы».
Будь эта система совершенной, талант вообще не мог бы в ней сохраниться, и
головы выпускников походили бы друг на друга, как две «волги» только что с
конвейера. Далее, частной, но важной характеристикой этого конвейера
является то, что ему приходится работать без брака, без потерь. Моряки такую
ситуацию называют законом каравана: скорость каравана определяется по
самому тихоходному кораблю. Желают того преподаватели или нет, но любой
репродуктивный абстракт типа «выпускник средней школы», «студент пятого
курса» не только ритуален в своем существе, не допускает существенных
отклонений, но и ориентирован в своем составе не на сильнейшего, а на
слабейшего, т.е. подчинен закону каравана. Это особенно вредно в детские
годы. Эйнштейн, конечно, был выдающимся лентяем, но, к сожалению, далеко
не всех лень толкает на увлечение наукой.
Здесь, на конвейере народного образования и формируется, видимо, причина
того неприятного и обидного явления, которое исследовалось американским
науковедом Гармоном. Вокруг его результата много неразберихи, поэтому
необходимо пояснение
152
. Призывники у американцев уже много лет проходят
кроме медицинского осмотра и ОАКТ (общеармейский классификационный
тест на интеллектуальность), и что бы под этой интеллектуальностью ни
понималось, за эти годы создан достаточно репрезентативный фон среднего ее
распределения, на который могут быть наложены данные по любой группе
населения. Гармон проверил на ОАКТ выпускников американской высшей
школы и обнаружил, что распределение интеллектуальности в этой группе
резко сдвинуто в область высоких значений шкалы ОАКТ (130,8 при среднем
100). Значение ОАКТ для данной группы встречается, по общему фону, у
одного из пятнадцати. Из этого Прайс делает вывод, что при современном
уровне требований к научному работнику «стать ученым хотя бы минимальной
квалификации в лучшем случае может лишь от 6 до 8% населения»
153
.
Мы не очень уверены в том, что вывод сформулирован правильно, лучше бы,
нам кажется, сказать «при современном состоянии системы образования».
Вместе с тем не кажутся нам правомерными и попытки опровергнуть этот
результат чисто умозрительными доводами. У нас нет, к сожалению,
необходимого репрезентативного фона, практически невозможно проверить, в
какой мере данные Гармона отражают наши условия, но речь, нам кажется,
могла бы здесь идти только об отклонениях Данные Гармона по существу –
приговор системе народного образования как системе, ибо ничем иным
невозможно объяснить этот эффект избранности, а мы бы сказали, результат
недоработки средней школы, когда на выходе еще обнаруживается 6–8% брака,
сохранившего способность самостоятельно мыслить. Гены, во всяком случае,
здесь ни при чем: слишком уж очевиден осредняющий эффект школы.
Можно бы без конца вертеться на точке зрения публикации, с нее хорошо
просматриваются новые вещи, даже если смотреть на прикладные науки и
ритуал. Как частный штрих картины можно лишь отметить то, что сегодня
довольно часто сомневаются: стоит ли так много публиковать и так много
тратить на фундаментальные исследования, если прикладные
174
науки «захлебываются в потоках информации», не успевают ее перерабатывать.
Единственный совет, который здесь можно дать, состоял бы в том, что не надо
захлебываться, а нужно учиться плавать. От роста кольца публикаций зависит
все, и совершенно справедливым кажется нам замечание Кинга: «Сокращение
финансирования чистых наук есть верное средство обеспечить отставание
промышленности»
154
. Но это частности, прежде чем перейти к общим выводам,
нам хотелось бы разобраться еще в одной, не связанной уже с публикацией,
детали – в механизме того, что, по Фридману, можно было бы назвать сапожно-
обувным подходом к науке.
Фридман, как мы уже видели, говорит о том, что современная организация
науки суть перенос на науку обычных методов организации выпуска массовой
продукции. Нам стоит более внимательно присмотреться, почему и за счет чего
в одном случае достигается усиление, а в другом – торможение.
Производственный случай детально исследован Марксом, эффект усиления
достигается за счет разложения единой технологии на частные, до предела
упрощенные операции с последующей сборкой целостного продукта. Эффект
усиления дает здесь и человеческий труд, и машина причем в последнем случае
скорости операций могут быть очень высокими. Противоположный эффект,
который мы видим в науке, связан, видимо, с тем обстоятельством, что
целостность в науке (гипотеза, например) достигается не путем
последовательных операций по накоплению качества, как это происходит в
любой целенаправленной деятельности, а возникает мгновенно, как вспышка,
озарение, догадка. До того, как она появилась, такую целостность невозможно
разложить на операции. Нельзя, скажем, заставить десяток людей обдумывать
части несуществующей гипотезы, а если, вопреки природе мысли, именно такой
способ сотрудничества навязан ученым современной организацией науки, то
возникает естественная вещь: придумывает, вспыхивает и озаряется в конечном
счете один, хотя и не всегда один и тот же. И как только новая связь возникла,
творческая способность других оказывается подавленной и подчиненной одной
голове. Синг пишет: «Когда проскочившие университет счастливчики
становятся молодыми исследователями, их чаще всего превращают в зубчатые
колеса исследовательской машины патрона»
155
. Несколько иную картину
торможения дает Налимов: «Если вы создаете вокруг себя большой коллектив,
то вы должны тратить время на то, чтобы обмениваться информацией с каждым
из его членов, вы должны терпеливо выслушивать и затем обстоятельно
обсуждать предложения всех членов коллектива, вам нужно читать и
исправлять все их работы, помогать им в подготовке диссертаций, наконец, ни
одна, даже интересная работа, выполненная одним из членов большого
коллектива, не выйдет в печать, пока не будут сняты все, часто весьма
многочисленные возражения и придирки»
156
.
В этой механике «организованного» творчества и возникает, видимо, эффект
общего падения производительности научного труда. В наш век организации и
атома, когда вот даже чайники, утюги и холодильники принято разрабатывать
только «манхэттенским» способом (чтобы НИИ, чтобы «как у людей»), уже
забыто, что конвергентное исследование, а попросту говоря, научный
субботник, на который в спешном порядке собраны толпы ученых, были и есть
порождение войны, порождение
175
ненормальных условий, когда все было подчинено требованию минуты. Тот
факт, что после войны наука не была демобилизована, а продолжала оставаться
в казармах, не меняет существа дела: современная форма организации науки –
пример беспрецедентного в истории человечества разбазаривания таланта и
средств. Это наводит на грустные мысли о том, что национальные государства,
осознанно или неосознанно, чувствуют себя на арене сосуществования и
соревнования почти как на войне, не могут уже думать о далеком будущем, а
целиком поглощены нуждами момента. Но сосуществование и соревнование не
война, «решающих побед» здесь быть не может, а метод субботников в
использовании науки может повести к быстрому истощению и возможностей
финансирования, и ресурсов науки.
Ученый не может не творить, и казарменный режим « науке вызывает,
естественно, оборонительную реакцию, которую науковеды называют
невидимым колледжем или невидимым коллективом. С точки зрения
официальной науки это лишь эвфемизм для того, что армейские уставы
называют «самовольной отлучкой». Иногда именно так это явление и
понимается администраторами науки. Налимов, например, среди других
официальных реакций на невидимый колледж приводит и такие:
«Руководство многих научно-исследовательских институтов крайне
неодобрительно относится к возникновению незримых коллективов Нередко
можно слышать примерно такие высказывания: «Незачем Вам работать на весь
Советский Союз, Вы получаете деньги в нашем институте и работайте только
для него...» Иногда изобретаются специальные меры препятствующие
проведению совместных работ, а на тех, кто им не подчиняется, накладываются
взыскания»
157
.
И здесь опять перед нами «прописочная» ситуация: ученый, творческая
потребность которого задавлена «колесом патрона», вынужден искать способов
ее удовлетворения на стороне, сбегать в самоволки и предаваться творчеству в
кругу таких же как он беглецов от порядка: «Незримый коллектив,– пишет
Налимов, – это организация, построенная по типу средневековых коммун.
Руководитель коллектива не имеет официальной власти – все основано на
взаимном согласии»
158
. Ответная реакция порядка понятна – невидимый
колледж с точки зрения официальной науки – не только группа отлынивающих
от государственно-важного дела самовольщиков, но группа организованная, а
следовательно, подполье, шайка, и поэтому... Словом, не было пока таких
администраторов, которые могли бы со спокойным сердцем смотреть на
нарушителей
дисциплины, тем более организованных, на тайных заговорщиков против
существующего порядка, которые даже не скрывают своих намерений. Но вот
здесь и возникает знаменательная осечка, которая превращает «прописочную»
ситуацию – бессмысленную и дорогостоящую деятельность по взаимному
уничтожению продукта – в нечто совсем другое, во многом напоминающее
эгейскую ситуацию разноса олимпийской государственности.
Дело в том, что самовольные отлучки ученых в невидимые колледжи
восстанавливают нарушенное в современной научной форме высокое значение
константы порождения, и самовольщики заняты здесь тем, чем они не могут
заниматься в НИИ-казарме, заняты творчеством. В этом процессе возникнет
продукт, против которого у администраторов нет оружия.
176
Более того, уже сегодня во многих странах невидимые колледжи соперничают с
официальной наукой, выводя на уровень публикации все более значительную
часть общего продукта науки, причем, и это главное, продукт невидимого
колледжа в несколько раз дешевле продукта официальной науки. Прайс,
например, считает, что уже сегодня в США невидимый колледж стал основным
поставщиком научного продукта и начинает активно приспосабливать
официальные организационные формы к собственным нуждам: «Сейчас все
более усиливается тенденция размещать летние школы ученых в наиболее
живописных местах и превращать научные учреждения в благоустроенные
поселки, куда можно приехать на некоторое время с семьей. Но этого мало.
Необходимо осознать и признать тот факт, что хотя места, вроде Брукхэвена,
были когда-то просто научными институтами с очень сложным и громоздким
оборудованием, куда приходили работать на этих установках и машинах, то
теперь такие учреждения начинают играть все большую роль как места встреч
нескольких невидимых колледжей. Ученые сюда приезжают не ради
оборудования, а для того, чтобы совместно поработать с другими учеными,
которые в данное время работают здесь»
159
. Трудно сказать что-нибудь
определенное о положении невидимых колледжей в нашей стране, но они есть и
весьма активны. Об этом говорилось на Львовском симпозиуме 1966
160
.
Налимов, один из участников симпозиума, довольно точно выражает общее
мнение, когда пишет: «Мы, конечно, вполне отдаем себе отчет в том, что нам не
удалось сколько-нибудь полно осветить вопрос о новых формах организации
науки. Нам хотелось, лишь обратить внимание на то, как важно тщательно
следить за появлением новых форм организации – надо уметь распознавать их
даже тогда, когда они еще находятся в зародышевом состоянии. Хочется еще
раз подчеркнуть особенно важное значение незримых коллективов. Это новая
форма самоорганизации и самокоординации науки – форма, видимо,
значительно более эффективная, чем всякие административно насаждаемые
координационные советы. Нужно как-то узаконить право на существование
таких коллективов – создать условия, не мешающие их нормальному развитию.
Надо облегчить международные связи научных коллективов»
161
.
Но что может означать это требование «узаконить право на существование
таких коллективов» с попутным облегчением международных их их связей?
Речь здесь явно не о том, чтобы превратить невидимые колледжи в обычные
НИИ, и это прекрасно видит Прайс: «Вполне вероятно, что если бы этим
группам дать юридическое оформление, широкое признание и блестящий
журнал газетного типа, то такая практика убила бы группу, сделала бы её
членов, объектом зависти высокомерного администрирования и формализма»
162
.
Да и по части международных связей дело явно не сводится к установлению
еще одной разновидности контактов на уровне национальных государств. Речь
идет о чем-то принципиально новом: «Переход от малой науки к большой
приводит к тому, – пишет Налимов, – что обмен идеями начинает принимать
новую форму. Он сосредоточивается преимущественно внутри незримых
коллективов – в обычную печать попадают уже лишь окончательно
выкристаллизовавшиеся работы. Советские ученые оказываются в особенно
невыгодных условиях – наши коллективы почти всегда значительно меньше
западных
177
незримых коллективов, часто объединяющих ученых Англии, Индии, Канады,
США... Мы, как правило, не входим в их незримые коллективы и об их новых
идеях узнаем лишь через старые средства связи – традиционные журналы. Нам
в некоторых областях становится труднее и труднее прорываться вперед»
163
.
Так о каком же юридическом признании и о каких международных контактах
идет речь? Признать право на существование в собственном ритуале
«средневековых коммун», в которых все основано на «взаимном» согласии»?
Пойти на такое положение, когда членами этих коммун будут не только свои
собственные граждане, но и люди из других ритуалов, не подчиненные законам
данной страны? И чей будет продукт, кому он будет помогать соревноваться?
Отказаться от государственной собственности на ученого и его продукт? Так и
хочется сказать: а не многого ли вы захотели, уважаемые незримые коллеги?
Коммунизм, во-первых, строят, а не вводят явочным, да к тому же таким
нахальным, невидимым способом. Да и странный какой-то у вас коммунизм,
сами говорите - «средневековая коммуна». Средневековья нам не надо. И пусть
будущее стучит в любую дверь, даже в ту, которая ведет на кладбище, мы все
равно построим наш собственный, «правильный» коммунизм, хотя, между
нами, мы и сами не очень четко представляем, что это такое. Так или иначе, но
здесь-то и начинается то великое «но» современности, которое с изящной
непосредственностью сформулировал сенатор Дауни: «...необходимо запретить,
но...». А откуда научный продукт получать будем, без которого нам на арене
сосуществования и соревнования не выжить? От НИИ? Но американцы
используют невидимый колледж, в котором производительность научного труда
растет, а не падает. Так что же, соревноваться и в этой области с американцами?
А почему бы и нет? Во всяком случае, это куда более благородное,
гуманное, безопасное соревнование, нежели гонка атомного вооружения или
баллистических ракет. К тому же не соревноваться нельзя: уничтожить
невидимый колледж можно, но это сегодня то же самое, что уничтожить науку.
Работать как-то по-другому, по правилам, по закону, ученые не могут – высокая