Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
константа порождения не позволяет. Творить организованно так же сложно, как
и говорить молча.
Вот это и есть эгейская карусель современности, в которой, по всем данным,
национальному государству «не светит». Нам, марксистам, воспитанным на
идеях исторического и преходящего характера государства, не так уж страшно
то, что у ученых свой путь к коммунизму через «данные своей науки». А если
жутковато или что-то подзабылось, то можно для восстановления равновесия
заглянуть в соответствующие места из классиков, в «Государство и
революцию», например, чтобы убедиться: пусть история не буква в букву
следует предвидению классиков, они не боги, а ученые, но в целом основные
черты нашей ситуации ими схвачены верно, и появление на политической арене
новых сил прогресса нам следует только приветствовать; хотя бы в той форме, в
какой это сделана коммунистом Берналом: «Для полного использования науки
все человеческие дела должны вестись так, как ведутся научные исследования –
идеально,– коллективами людей, сознательно заинтересованных в целях этого
дела, а также способных и жаждущих совместно и творчески, работать над его
выполнением, отрешившись от всяких
178
чувств личной вражды и подозрительности. Интересы прогресса науки и
благоденствия человечества совпадают между собой»
164
. Важно не упустить эту
силу – интересы прогресса науки, поставить ее в процессах самосознания на
службу будущему. Один крупный ученый и фантаст заявил однажды не то в
шутку, не то всерьез: «Ученые всех стран объединяйтесь!» Вполне возможно,
что это единственный выход из создавшегося тупика, единственный шанс
прохода в будущее, поскольку избежать «ответственных решений на самом
высоком уровне» можно, лишь уничтожив эти «самые высокие уровни» –
институты национального государства и ту арену, на которой они соревнуются,
а ноголомная вервь поднимается все выше и выше. И делать эту операцию
нужно быстрей: будущее стучит в дверь!
Наука и человек. Выходит, технократия? Технократия не технократия, но если
«каждая кухарка должна уметь управлять государством», так почему бы этим
нехитрым ремеслом, не овладеть и учёному? К тому же настоящий ученый,
подобно Эйнштейну, вряд ли согласится лезть на «самый высокий уровень».
Тут уж каждому свое: эйнштейнам теории сочинять, брумелям – прыгать,
гениальным администраторам – администрировать Дело вовсе не в том, кто
именно будет у власти, а в том, чтобы ему не с кем было соревноваться. Тогда и
ошибки не так уж страшны, всегда можно поправить. В конце концов еще при
капитализме сложилось положение, о котором Ленин писал:
«Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики,
железные дороги, почту телефоны и прочее, а на этой базе громадное
большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и
может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи,
проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что
эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату
рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо
привилегированного, «начальственного»
165
.
Положение это, если и изменилось, то лишь в ту сторону, что сегодня, когда
наука вскрыла кибернетическую природу любого ритуала, «всякая тень чего-
либо привилегированного», если речь идет о тени божественного или о каких-то
претензиях на высшую истину в духе «видеть дальше всех, лучше всех...»,
дискредитировала себя полностью, потеряна у этих функций безвозвратно, и
всякому мало-мальски грамотному глазу любая должность, большая она или
маленькая, представляется чем-то вроде кондуктора в трамвае – не успели пока
ящик поставить. Любой ритуал, если он не слишком склонен к
злоупотреблениям и коррупции, всегда был и есть «технократия», т.е. процесс с
константой порождения, равной единице поэтому реальная проблема будущего
ритуала состоит вовсе не в том, быть или не быть ему технократией (он
обязательно будет иметь константу, равную единице), а в том, какие идеи будут
заложены в те законы, которые придется выдерживать и сохранять ритуалу. Вот
здесь и возникает проблема науки и человека или, сказали бы мы, проблема
науки и яркой индивидуальности.
Если государство без науки не может, а наука без государства может, и даже
сегодня наука начинает явочным порядком формировать из самовольщиков
свое государство в государстве, причем национальные государства руки
поднять не смеют на эту фатальную для них стихию, то,
179
видимо, в определении законов будущей социальности науке будет
принадлежать не последняя роль. Есть поэтому смысл посмотреть, а что же,
собственно, требуется науке от человека, чем ему угрожает та танковая армада,
о которой говорил Рассел.
Науке нужен талант, т.е., люди, сохранившие способность создавать новые
связи идей, самостоятельно мыслить, не падать ниц ни перед лестью, ни перед
авторитетами. Науке нужны свободные люди, люди хорошие и разные, причем
разные – обязательно. Все процессы науки на всех уровнях, – от создания
гипотез и экспериментальной их проверки до испытаний прототипов новой
техники – предполагают участие человеческой головы. Она, собственно, создает
те силы, разности информационных потенциалов, миграцию идей, движение
знания, которыми живет наука. Если ритуал, особенно в технологической его
части, движется различными видами физической энергии, и доля физической
силы человека составляет в энергетическом балансе современного общества
ничтожную часть, то в энергетическом балансе науки ведущее и
самодовлеющее положение занимает энергия умственная, энергия мысли, та
творческая плазма которую человечество научилось наконец освобождать и
использовать, пусть пока еще неполно иногда варварски, для собственных
нужд. Все остальное – исследовательское оборудование, лаборатории,
вычислительные центры, ускорители – все это крайне важно и нужно. Но все
это лишь средства – рабочий стол творца. На этом столе может быть все, что
угодно, и чем больше здесь всяких диковин, в том числе и дорогостоящих, тем
лучше. Но если за столом пусто, если нет человека-творца, то все эти диковины
– мертвая груда бесполезного хлама.
Науке нужен человек-творец, а наука нужна государству. Поскольку уже
сегодня наука – необходимое условие существования социальности, пусть даже
в этой опасной форме национальных государств, этот человек-творец нужен
науке «сегодня и ежедневно». С той же необходимостью, с которой
национальные государства вовлечены сегодня в научно-техническую гонку,
вынуждены расширенно воспроизводить крайне неприятные для себя вещи
вроде невидимых колледжей, вовлекаются они и в гонку, за массовое
воспроизводство таланта, людей хороших и разных, причем разных –
обязательно. И это не тощая аргументация от правил логики, а аргумент от
ноголомной верви: чтобы сохраниться на арене сосуществования и
соревнования хоть сколько-нибудь длительное время, национальное
государство вынуждено расширенно воспроизводить то, что «лично ему»
совсем не надо – яркую творческую индивидуальность.
Эта арена соревнования, как и арена невидимых колледжей, ничуть не менее
важна для современного этапа научно-технической революции, чем, главная, с
точки зрения политиков, арена государственного престижа атомного шантажа и
балансирования на грани. Тот, кто первым сломает ногу на действительно
благородных аренах соревнования за свободного человека и за свободу
творчества, тот обречен и на главной.
В этом параграфе было бы неуместно, да и ни к чему входить в детали, тем
более, что, когда речь идет о творческой индивидуальности, у которой не было
предшественников в прошлом и не будет в будущем, мы волей-неволей
оказываемся в том самом положении, в котором Юм отказался от суждений об
уникальном. Вместе с тем уже по ходу анализа взаимоотношений между
наукой и государством вскрылись некоторые детали не
180
человека как такового, а тех условий, в которых мог бы много лучше, чем
сейчас, сохраняться и развиваться человеческий талант. Если идти по этой
линии «оптимизации» условий для жизнедеятельности и выявления таланта», то
начать, видимо, нужно с самой науки, с попыток очистить ее от избыточного
формализма организаций и прежде всего от всех паразитарных, построенных
но «прописочному» принципу видов деятельности: от фильтров между
рукописью и публикацией, от страха перед невидимыми колледжами, от
барьеров секретности, т.е. ото всего того, что держится либо на отождествлении
должности и способности ответственного суждения, либо же на идее
собственности на научный продукт. Наука «сегодня – хозяин в своем доме, в ее
распоряжении тысячи способов уйти от регламентации и опеки, выставить из-
за пиршественного стола науки любого неугодного ей сотрапезника, и чем
скорее это будет осознано учеными, тем проще и с меньшими потерями можно
будет осуществить генеральную чистку храма науки от административных
напластований.
В организации науки все, видимо, должно быть подчинено не представлениям о
науке администратора или бухгалтера, а природе научного творчества. Не
ученый должен приспосабливаться к складывающимся независимо от него
организационным формам деятельности, а сами эти формы должно
приспосабливать к особенностям научного творчества. Вместе с тем покидая
границы своего дома, наука может и должна предъявить государству серьезные
требования к качеству человеческого материала – основной статьи расходов на
науку, будущий ученый должен выходить на передний край науки к 22–23
годам, без этого условия государство будет поставлять науке заведомый брак –
ученых с резко ослабленной творческой способностью. В условиях
современного момента это требование отражает интересы как науки, так и
государства, но вряд ли встретит серьезные возражения, хотя соответствующая
перестройка средней и высшей школы, а также и системы подготовки научных
кадров, если она необходима как отдельная система, безусловно, не будет
легкой, как и всякая перенастройка ритуала. Более сложны и гораздо менее
ясны, требуют широких исследований вопросы связанные с необходимостью
отказа от конвейерного принципа в народном образовании. Не говоря уже о
трудностях физиологического и психологического характера – ранняя
специализация интереса не такое уж устойчивое явление, возникают и
трудности социального порядка: необходимо каким-то способом определить
уровень и состав порога уподобления, с которого только и возможна
социальность вообще. Сейчас можно только гадать о конкретном составе этого
общего понятия, без которого человек не может быть «существом
политическим». Нам кажется, что в него должны быть введены представления
об основных типах мысли, 2–3 иностранных языка, математика и литература
типа поэм Гомера, Библии, Алисы, произведений Чуковского, Ильфа и
Петрова, Гашека, Салтыкова-Щедрина, как гаранты связи с историей мысли и
искусства, а также и своего рода практические руководства по творчеству, по
«отстранению» привычного и примелькавшегося мира. Иными словами, курс,
видимо, должен быть взят на то, что греки проделали с письменностью,
превратив письменность-профессию в грамотность. В науке ведь, собственно,
не так уж много профессионализма.
181
В ней много профессиональной иероглифики, превращающей ученого во что-то
очень близкое к писарю-олимпийцу. Дистанция между современной
профессиональной наукой и наукой – личным навыком каждого не кажется нам
принципиально непроходимой, чем-то иным, чем, скажем, дистанция между
навыком египетского писаря и всеобщей грамотностью греков. Если бы нам
удалось все виды частных формализмов свести к тому, что Кант называл
«метафизикой», задача «научной грамотности» была бы решена, и человек
получил бы возможность искать и находить занятие по душе в любой области
науки. Тот факт, что в основе всех видов научного творчества, как и творчества
вообще, лежит способность к образованию новых связей, позволяет говорить о
принципиальной разрешимости этой задачи.
Но все эти догадки и предположения – песок, на котором строить опасно.
Нужны конкретные исследования, чтобы доказательно и надежно определить
узловые моменты перестройки образования. Один узел здесь ясен: в науку
должны приходить в расцвете творческих сил, где-то сразу после 20 лет. Все
остальное нуждается в специальных исследованиях. Но одно-то нам
представляется абсолютно ясным – конвейерная схема народного образования
устарела и в наше время опасна: она не открывает, а зарывает таланты,
приводит к тому печальному результату; что вот у американцев на сегодняшний
день только 6–8% могут надеяться принять участие в научной деятельности.
Подводя итоги, мы можем более или менее уверенно сказать: танковая армада
Рассела, хотя у нее нет и не может быть водителей, не опасна для человека. И
смысл научно-технической «угрозы», пока эта угроза остается в рамках связи
наука – человек, грозит только одним: наука все силы будет прилагать к тому,
чтобы сделать человека умнее, своеобразнее, ярче, чтобы повысить до
максимума его творческую способность.
И главная гарантия здесь в том, что делаться все это будет не по каким-то
соображениям высшего гуманизма, а в порядке элементарной земной
необходимости: науке нужны таланты. Реальная опасность исходит не от науки
и техники как таковых, а от арены соревнования на национально-
государственном уровне. Именно здесь, в отчаянной борьбе перед ноголомной
вервью, гнездятся те угрозы, о которых Бернал пишет: «Силы невежества и
алчности искажают науку, отклоняют курс ее развития в сторону войны и
разрушения».
Нашу попытку разобраться в научно-технической революции хотелось бы
закончить словами Бернала: «В истории науки ученый всегда существовал на
пожертвования и попустительство власть имущих. Он работал на
невежественного патрона, который даже не понимал, что именно ученый
пытается сделать, а если бы понял, то у него вряд ли появилось бы желание
способствовать продолжению работы. Теперь, когда ученый вырос и по числу и
по значению, это отношение не является уже обязательным, а вскоре станет и
просто невозможным. Ученый признает свои слабости, отсутствие прочного
контакта не столько с властями, сколько с народом, который только и может
стать реальным ценителем науки. Когда этот контакт возобновится и
упрочится, тогда у нас появится надежда построить мир, в котором наука уже
не будет угрозой человечеству, а станет гарантией лучшего будущего»
166
.
182
Заключение
Вот и конец пути. Остается лишь подвести итоги. Первым по важности итогом,
пожалуй, следует признать то, что в пестрой типологии культур современного
мира обнаруживается все же известное единообразие: все ритуалы строятся на
превращении социально-полезных процессов в репродукцию с константой
порождения, равной единице; все ритуалы имеют на вооружении механизмы
обновления, хотя устроены эти механизмы по-разному. Ни один из ритуалов
не представляет собой замкнутую и непроницаемую для нового опыта область,
но механизмы отбора и оценки, образующие избирательность ритуала, в каждом
случае конкретны, включают моменты, которые могут показаться непонятными,
странными и даже противоестественными с точки зрения других ритуалов.
Непроходимой стены между ритуалами нет, а если данный ритуал изучен
достаточно хорошо, то при желании и стремлении к новому всегда могут быть
найдены переходные формы, позволяющие преемственно и в сравнительно
короткий срок преобразовать ритуалы доолимпийского и олимпийского типа в
ритуал современного развитого, использующего науку общества. Возможен,
видимо, и обратный путь, но он крайне нежелателен: дорога в
коммунистическую социальность ведет через развитое, онаученное общество,
поскольку коммунизм не уровень жизни, а способ жизни разумных научно-
грамотных существ, людей-творцов
В нашей европейской ветви развития фиксируются два крупнейших катаклизма.
Один из них – переход к земледелию и становление олимпийской
семиотической системы специализированных имен-богов, связанных узами
кровно-родственных отношений, пройден многими народами и вне
европейской ветви развития. О механизме этого перехода известно очень мало,
хотя тео- и космогонии земледельческих культур сохраняют некоторые общие
черты переходов: сокращение числа имен, появление кровно-родственной
связи, первичной родительской пары, их многочисленных и умножающихся
потомков «между небом и землей», а также на небе и в подземном царстве,
которые сообща образуют олимпийский мир: иерархию целостности,
выполненную в именном ключе и отчужденную в самостоятельную, вечную,
живую семиотическую систему. Эта система нагружена как функцией
социальной памяти – программирует поведение каждого индивида и указывает
ему место в жизни, так и функцией обновления: имена-боги кумулируют
творческую
деятельность индивидов и отчуждают ее в социальное достояние, Для обществ
этого периода характерен развитый наследственный профессионализм. И хотя в
Китае, например, государственный аппарат иногда использует для своего
обновления систему отбора, нарушающую наследственный принцип, ведущим
принципом остается наследственный профессионализм и соответствующий ему
тип вечноживой и вечноновой «личной» технологии, необходимым участником
которой на правах нервного центра, организатора и обновителя является
обладающий сложным профессиональным навыком человек.
Второй социальный катаклизм, который прослеживается много яснее, и от
которого начинается, собственно, специфически европейская ветвь
183
социальности, возник и развивался в исключительно своеобразных и вряд ли
допускающих генерализацию условиях Эгейского бассейна. Распределение
опасности внешних нападений сложилось здесь таким образом, что по мере
прогресса средств нападения и защиты олимпийский тип ритуала стал здесь
невозможным, сами условия окружения начали работать на синтез основных
профессий (земледелец, воин, царь), обеспечивающих существование и
целостность ритуала. Закономерным результатом этой синтезирующей
тенденции были построенные на примате слова карликовые ритуалы типа
«дома» Одиссея. Приспособленная в дальнейшем к нуждам карликового
ритуала письменность, возведенная на уровень частного и универсально
распределенного навыка, и чеканка монеты стали активными соучастниками
интеграции карликовых ритуалов по линии: полис – союз городов – империя.
Кровно-родственная связь и путы формализма оказались разорванными, и
олимпийская семиотическая система подверглась преобразованиям в
соответствии с новым законом ритуала; разрывом между словом и делом при
ведущей роли слова. На опустевшем Олимпе оказался пират, законодатель и
архитектор – личное существо, наделенное разумом способностью выбора и
силами для реализации этого выбора в действительность. И хотя античный мир
погиб вместе с институтом рабства, семиотическое его наследство было в
основных чертах удержано христианством, а затем активно использовано в
борьбе против теологии и в становлении науки.
Сегодня мы накануне-очередного социального катаклизма, ведущая черта
которого прекрасно формулируется строками Интернационала: «Никто не даст
нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой». Пришло время самосознания
человека, творческой индивидуальности, яркой личности как единственной
цели истории среди средств, и бурная обстановка научно-технической
революции делает это самосознание единственной надеждой сохранить
социальность и построить новый способ жизни.
Самосознание индивида, особенно в областях творческой деятельности с
высокими значениями константы порождения, наталкивается, кроме
естественного и инерционного по своей сути сопротивления традиции также и
на теоретическую неподготовленность этого процесса, на пути самого
европейского способа мысли. Сначала, подобно институту национального,
этот способ был участником и союзником всех форм «атеистического»
творчества, которое отталкивалось от христианской Догматики, а теперь, когда
выяснилось, что идея верховной авторитетной инстанции, представлена ли она
богом, царем, героем, мудрецом, счетной машиной или слепым
административным восторгом, неустранима из европейского типа мысли сам
этот способ превратился в смирительную рубашку, отдающую судьбу человека
на произвол слепых и крайне опасных в условиях современного мира
«ответственных решений высшем уровне»; Возникновение этой опасности
вызвано несоответствием между уровнем развития науки как непосредственной
производительной силы общества и уровней национально-государственного ее
распределения.
В этом плане мы попытались проследить типологию мысли и обнаружили, что
в современном мышлении представлены на правах частных, но
184
обладающих универсальным распределением, как доолимпийский
(стабильность), так и олимпийский (развитие, изначально определенное по
моментам цели) типы мысли. Работа по связи этих древних типов с европейской
моделью проделана Аристотелем в его учении о четырехначальной сущности, и
все последующие модификации – полная причина Гоббса, например, не
выходили за пределы модели Аристотеля, а иногда даже пытались, ради
устранения свободы выбора, синтезировать ее с олимпийским типом мысли, как
это сделано Гегелем. В особой позиции стоит здесь Кант: именно в нем
осуществлен поворот к немецкой классике, поворот почти мгновенный и крайне
односторонний, оставивший без применения и приложения многие результаты
Канта, смысл которых и ценность для современных условий формирования
самосознания индивида начинают вскрываться только сегодня. Если все
предыдущие типы мысли исходили из примата порядка, закона, связи, и
репродуктивный процесс с константой порождения, равной единице,
осознавался как требование не только к результату мысли, но и к механизму
порождения этого результата, то возникающий сегодня новый тип видит в
репродукции лишь то, что она и есть на самом деле - продукт деятельности с
высокими значениями константы порождения. Это «понятное» движение во
многом обязано Канту, который показал несостоятельность отождествления
человеческого формализма и законов природы, и Гегелю, который пытался в
своей диалектике заполнить приоткрывшуюся брешь между репродукцией и
творчеством с помощью олимпийской идеи изначально определенного «по-
природе» развития по моментам к цели, которую процесс несет «в себе», чтобы
развернуть её «для себя». В этом величие Гегеля, в его диалектике человечество
впервые в осознанной философской форме узнало о существовании и важности
для наличной определенности процессов, имеющих значение константы
порождения больше единицы. Но его виной и перед Кантом, и перед
человечеством было то, что в поисках универсально распределенной аналогии
творчества Гегель искал замену богу, не менее Сократа, рассуждающего о
душе- «божественном достоянии», боялся свободы ответственного выбора и,
видимо, не без давления этих страхов остановил внимание на биологическом
программировании, где движение есть, а выбора все-таки нет, т.е. вернулся к
олимпийской норме. Пытаясь положить основания диалектики не в сфере
мысли, а в сфере деятельности, марксизм, естественно, вступал в
принципиальное противоречие с гегелевской схемой замкнутого на
онтологизированную логику саморазвития, в этом смысле открытие Марксом
решающей роли совокупной потребности (что производится) в сохранении
преемственности общественного развития, а также анализ процесса обновления,
роли инноваций в ценообразовании имел огромное значение. Лишь после этого
возникла возможность понять социальную функцию науки и общее движение
знания, понять науку как непосредственную производительную силу общества,
а индивидуальное мышление – как первый и неустранимый момент
возникновения и движения социально-полезного нового знания.
Основной конфликт современности, опасности и угрозы которого
концентрируются на уровне сосуществования и соревнования национальных
государств, представляется с точки зрения изложенного выше как
185
конфликт сознающего себя в науке и через науку индивида и не отвечающей
требованиям его самосознания национально-государственной
действительности. Конфликт этот может быть разрешен лишь в условиях такой
социальности, когда, наконец, разрушена будет и превращена в творческую
глину ритуальная скорлупа истории развития человечества, и на свет
проклюнется реальный смысл всего этого инкубационного процесса –
свободный, научно-грамотный, сознающий границы собственной свободы и
ответственности человек-творец.
Человек и Наука
Со времен Платона и Аристотеля не утихают философские споры вокруг науки.
Но если шаг за шагом проследить историю спора, то сразу обнаруживается его
неоднородность: предмет спора включает все новые и новые проблемы. После
Бэкона разговор о науке немыслим без эксперимента, «дела». После Маркса и
Энгельса в проблему науки введен момент социальный. И, наконец, научно-
техническая революция наших дней, вторжение науки в непосредственное
трудовое и бытовое окружение человека, автоматизация, угроза мгновенного
самоуничтожения или постепенной деградации человечества в «белковую»
разновидность специализированных автоматов – все это переводит древний
спор о науке из области шумных, но безобидных теоретических баталий на
трезвую и болезненную почву практических дел: школьных программ, бюджета
реформ и проектов, инициатив и решений на всех уровнях социальной и личной
жизни. Еще совсем недавно «понять науку» значило получить некоторую
Сумму нравственно-эстетического удовлетворения, мыслилось скорее целью и
результатом, а не исходным моментом деятельности Теперь каждый наш шаг,
каждое волеизъявление и твердое намерение нуждается в санкции науки. Кое-
кому это кажется скучным и нудным как, вероятно, древнему охотнику
нестерпимо скучной и унылой казалась проза животноводства и сельского
хозяйства. Но факты есть факты, уже сегодня в смешном и обидном свете
предстает наивная героика волевых решений и глубочайших убеждений.
Беспощадно и зло отсекая потуги на всезнание, всевидение и всемогущество,
наука вводит разум в жесткие рамки возможного, вероятного и достижимого.
ЭТО происходит в большом и малом. Любая программа далеко идущих
действий, если она включает на правах «момента» войну, выглядит сегодня не
просто опасной авантюрой, а прежде всего авантюрой безнадежно глупой. Так,
в большом, а в малом даже «сайку» переименовать сегодня в «городскую
булку» – значит, завтра же столкнуться с законом Ципфа, всю жизнь
оправдываться потом, кивая на вышестоящих. Мир становится все более
нетерпимым к восторгам и экстазам воинствующего невежества, и в этом, в
растущей строгости мира, «повинна» прежде всего наука. Проводя
исследования, формулируя законы существования и направленного изменения
окружающей нас действительности, наука задает человеческим действиям
исходную определенность. И всякий нарушитель ее законов оказывается в
незавидном положении человека, который пытается говорить без грамматики и
считать без таблицы умножения.
Но сами по себе наука и ее продукты скорее лишь алфавит, словарь и правила
грамматики в языке зрелого и умного общества. Как никогда актуально сегодня
предостережение Аристотеля: «Ведь из одних и тех же [букв] возникает
трагедия и комедия» (О возникновении и уничтожении А П 315в 15).
Субъективное чувство растущей опасности, неустойчивости, дегуманизации
мира не так уж беспредметно, когда мы в ряду других безупречных
высказываний на языке науки встречаем такие перлы, как атомная бомба,
газовая камера, душегубка. Упрекать за это науку не имеет смысла, как не
имело бы смысла обижаться на слова и грамматику немецкого языка, которые
породили не только «Капитал» Маркса, но и «Майн Кампф» Гитлера. Но крайне
необходимо овладеть языком науки, понять и осознать; что сама по себе наука –
нравственный нейтрал, орудие в руках человека и общества. Свойства этого
орудия нужно знать: зло равно хорошо порождается и преступным замыслом
специалиста, и восторженной самонадеянностью невежды. Наука – сложный и
действенный социальный инструмент. Техника безопасности и «защита от
дурака» – элементарные условия грамотного его использования. Специалисты
нам говорят: «Наука и техника движутся сейчас вперед, словно танковая
армада, лишившаяся водителей,– движутся слепо, безрассудно, без
определенной цели» (Б. Рассел, речь при вручении премии Калинга в 1957 г).