Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
потеряет смысл. Общество перестает нуждаться в человеке – исполнителе
должности, все большее число штатных единиц общество заполняет
«небелковыми» соискателями, поскольку автоматы более исполнительны и
экономичны, а главное – абсолютно помехоустойчивы и стерильны к мысли.
Нарушение контакта взаимной необходимости между человеком и
социально-производственной структурой ставит человечество на развилке: либо
уподобиться автоматам и начать с ними бесславную и бесперспективную
борьбу за существование под социальным солнцем, либо же овладеть
механикой нестабильности, сознательно использовать науку для превращения
социально-производственной структуры в послушное и гибкое орудие человека.
На первом пути человеку нужно вооружиться нравственной максимой,
«сознательно» напрашиваться в родственники к муравьям, термитам, пчелам. В
этом типе «совершенствования» возможности человека невелики: слишком он
универсален, «избыточен», «перетяжелен». В любой стабильной активности,
если она зафиксирована в функциональном определении, человеку трудно
соревноваться с небелковым
210
автоматом. На втором пути перед человеком задача познать себя, науку,
нестабильность, научиться использовать науку и нестабильность для
достижения собственных целей. Это сложно, но это достижимо и необходимо.
Человек и нестабильность
Сама по себе наука нравственно нейтральна, и порождаемая ею нестабильность,
подвижность всех элементов социально-производственной структуры может
равно хорошо использоваться для достижения самых различных целей. В
условиях стихийного проявления конечным определителем продукта
нестабильности выступает механизм ценообразования и движения
собственности, что как раз и ведет к изгнанию и активному подавлению его
способности мыслить во всех формах, кроме научно-технической. Если
стихийное ценообразование, слепое Действие рынка, конкуренция, частная
собственность рассматриваются необходимыми и достаточными условиями
существования формации, то нестабильность и её генератор – наука неизбежно
работают против человека, с необходимостью естественного закона толкают его
к деградации, к перерождению в специализированный регулятор.
Нестабильность хоронит мысль в россыпи автоматизмов примерно тем же
способом, каким вибрация топит в песке тяжелые и поднимает на поверхность
легкие предметы. Частные усилия в намерения могут быть самыми благими, но
совокупный эффект трансформаций гонит мысль в стандартизированные
душегубки автоматизированного и механизированного быта.
Сознательное использование нестабильности требует дополнительного
определителя, по отношению к которому механизм ценообразования и
механизм отбора выглядел бы подчиненным и управляемым. Ясно, что любая
попытка такого рода несовместима с частной собственностью и частной
инициативой «рассеянных атомов», несовместима с капиталистическим
способом производства. Но ясно также, что «дополнительный определитель» не
есть нечто стихийно формируемое историей, не есть ни «колесо истории», ни
его колея. Дополнительные определители могут быть разными: вызванная
нестабильностью пластичность социально-производственной структуры
открывает широкое поле для творческого маневра, не исключает даже
административных восторгов и вдохновенных импровизаций. Но если ставится
цель подчинить структуру нуждам человека мыслящего, то дополнительный
определитель должен строиться на изучении условий, методов и орудий
формирования творческой индивидуальности. Не зная этой стороны человека,
его духовных и творческих запросов, его потенциальных возможностей в
качестве всяческого источника шума, в том числе и социально-
технологического, выработать сколько-нибудь обоснованный дополнительный
определитель нельзя. Идти здесь по пути наименьшего сопротивления,
наклеивать благородные ярлыки объективных законов и колес истории на
стихию волевой практики – значило бы создавать еще один способ
обезвреживания мысли. Не менее важна и другая сторона осознания – проблема
метода воздействия на механизм отбора. Тут к общим трудностям осознания
нестабильности добавляется еще одна, которая особенно актуальна в наше
время мирного сосуществования и экономического соревнования систем.
Власть над механизмом отбора мыслима либо по схеме дополнительной
селекция, когда отобранные по экономическим показателям технологии должны
еще пройти проверку на «человечность» либо же пройти проверку по схеме
активного преобразования самого механизма отбора. Первая схема
ограничивает нестабильность и ставит систему, которая её использует, в
заведомо невыгодное положение. В социально однородном мире это не имело
бы большого значения, но в условиях идеологических расколов и антагонизмов
любое снижение темпов научно-технической и социальной революции может
оказаться опасным. Более эффективна вторая схема: она не только не
ограничивает нестабильность, во и всемерно развивает ее, позволяет выдвигать
научное соревнование систем в решающее поле борьбы за гуманизм, за
человека.
Отступить перед стихией нестабильности – значит медленно, но верно терять
человеческое, сползать в исходное животное состояние по той самой лестнице,
по которой человек вышел из животных в люди. Победить нестабильность ее же
оружием, мыслью – значит, сознательно отказаться от того груза биологических
и природных отношений, которые выделяются теперь наукой и
автоматизируются как чуждое человеку, недостойное его и унижающее.
Осознание, познание и использование нестабильности – трудная задача. Но, во-
первых, другого выхода нет, если не считать выходом медленную агонию
человечества в соревновании с автоматами. А, во-вторых, именно через эту
трудность лежит путь из свободы необходимости в необходимость свободы,
путь из предыстории в историю человека.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОПЫТНОЙ НАУКИ В ЕВРОПЕ XVI – XVIII
ВЕКОВ
Анализируя возникновение опытной науки, ее роль в жизни современного
общества, совокупный эффект ее приложений, а также её место во всемирно-
историческом, глобальном процессе развития человечества, исследователи
науки, особенно науковеды, все чаще склоняются к тем трем выводам,
которые впервые в гипотетической, естественной форме были высказаны
Марксом и Энгельсом еще в первой половине XIX в. Общий смысл этих
выводов состоит в том, что наука как целостный институт, нагруженный
социальной функцией обновления, возникает в XVIII в. в результате синтеза
практики и философии, что научные знания, как и наука в целом, растут
ускоренно (экспоненциально), что наконец, на правах условия возникновения
опытной науки и ее быстром. роста выступает становление «развитого
гражданского общества» взрыв-раскрепощение социальной формы, переход
от стабильного феодального общества, скованного цепями профессионально-
кастовой наследственной регламентации, в общество нестабильное,
основанное на атомарной раздробленности индивидов и интересов, на их
миграции, на соревновании и борьбе интересов как в плане личном (война
всех против всех), так и в плане борьбы групповых и классовых интересов за
привилегии в распределении материальных благ.
Первый вывод, касающийся синтеза и хронологии, дан Энгельсом при
описании положения в Англии: «Восемнадцатый век собрал воедино ре-
зультаты прошлой истории, которые до того выступали лишь разрознен но и
в форме случайности, и показал их необходимость и внутреннее сцепление.
Бесчисленные хаотичные данные познания были упорядочены, выделены и
приведены в причинную связь; знание стало наукой, а науки приблизились к
своему завершению, т.е. сомкнулись, с одной стороны, с философией, с
другой – с практикой. До восемнадцатого века никакой науки не было;
познание природы получило свою научную форму лишь в восемнадцатом
веке или, в некоторых отраслях, несколькими годами раньше»
188
. Этот вывод
и в части синтеза, и в части хронологий подтверждается сегодня самым
доказательным образом: экспоненты роста научной деятельности, научных
организаций, журналов, литературы, типологического движения в структурах
социальной определенности, т.е. существование всех тех «измеримых
характеристик», на основании которых можно судить о появлении на свет и
существовании науки как целостного института, замыкается на 1700 г. И
даже если за официальную дату рождения опытной науки, как это принято у
науковедов, взят 1665 г., год выхода в свет первого научного журнала –
«Ученых записок
216
Лондонского Королевского Общества», то все же уверенный экспоненци-
альный рост датируется самым началом XVIII в.
189
.
Второй вывод относительно ускоренного роста науки по экспоненте
сделан также Энгельсом по ходу критики Мальтуса: «...наука растет, по
меньшей мере, с такой же быстротой, как и население; население растет
пропорционально численности последнего поколения, наука движется вперед
пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предшествующего
поколения, следовательно, при самых обыкновенных условиях она также
растет в геометрической прогрессии»
190
. В этой части науковедческое
исследование со всей непреложностью устанавливает наличие именно того
механизма развития, о котором писал Энгельс, особенно детально этот
вопрос разработан Карповым
191
. Уточнения, и весьма существенные,
касаются не качественной, а количественной стороны дела: темп роста науки
намного превышает темп роста населения – наука растет с периодом
удвоения ее основных измеримых параметров (числа ученых, журналов,
статей и т.п.) в 10 – 15 лет, тогда как население удваивается лишь в 40 –50
лет.
Третий и наиболее важный для постановки проблемы возникновения науки
вывод развит Марксом и Энгельсом в «Святом семействе» по ходу критики
Бауэра. Маркс и Энгельс указывают здесь на слом кастовопрофессиональной
формы социальности и на миграцию освобожденных сил как на
существенную характеристику новой, нестабильной формы общества:
«Свободная промышленность и свободная торговля упраздняют
привилегированную замкнутость, а тем самым и борьбу привилегированных
замкнутостей между собой; наоборот, на место привилегий, которые
отделяют людей от общественного целого, но в то же время сплачивают их в
какую-нибудь меньшую по размерам исключительную корпорацию, – они
ставят человека, освобожденного от привилегий и уже не связанного с
другим человеком хотя бы видимостью общих уз, и порождают всеобщую
борьбу человека против человека, индивидуума против индивидуума. Таким
же точно образом и все гражданское общество есть эта война отделенных
друг от друга уже только своей индивидуальностью индивидуумов друг
против друга и всеобщее необузданное движение освобожденных от оков
привилегий стихийных жизненных сил»
192
.
Маркс и Энгельс противопоставляют при этом политическое и гражданское
как две формы социального бытия, бытия стабильного и нестабильного:
«Государство провозглашает, что религия, как и прочие элементы
гражданской жизни, начинает существовать в своем полном объеме лишь с
того момента, когда оно объявляет их неполитическими и поэтому
предоставляет их самим себе. Прекращению их политического бытия, как,
например, прекращению политического бытия собственности путем
уничтожения избирательного ценза, политическому упразднению религии
путем упразднения государственной церкви, – именно этому
провозглашению их политической смерти соответствует колоссальное
развитие жизни этих элементов, которая отныне беспрепятственно
подчиняется своим собственным законам и развертывается во всю ширь.
Анархия есть закон гражданского общества, эмансипированного от
расчленяющих общество привилегий, а анархия гражданского общества
составляет основу современного публично-правового состояния, равно как
217
публично-правовое состояние, со своей стороны, является гарантией этой
анархии. Поскольку и в какой степени они противоположны друг другу
постольку и в той же степени они друг друга обусловливают»
193
.
Противоречие гражданского и политического есть движущее противоречие
нового нестабильного общества: «... естественная необходимость свойства
человеческого существа, в каком бы отчужденном виде они ни выступали,
интерес,– вот что сцепляет друг с другом членов гражданского общества.
Реальной связью между ними является не политическая, а гражданская
жизнь. Не государство, стало быть, сцепляет между собой атомы
гражданского общества, а именно то обстоятельство, что они атомы только в
представлении ...а в действительности – существа, сильнейшим образом
отличающиеся от атомов, что они не божественные эгоисты, а
эгоистические люди. Только политическое суеверие способно ещё
воображать в наше время, что государство должно скреплять гражданскую
жизнь, между тем как в действительности, наоборот, гражданская жизнь
скрепляет государство»
194
. Тот же вывод обнаруживаем мы и в критике
гегелевской философии права, его концепции соответствия самосознания
граждан и политической формы их существования: «Из рассуждений Гегеля
следует только, что то государство, в котором «характер и формирование
самосознания» и «государственный строй» находятся в противоречии друг с
другом, не есть настоящее государство <...>. Отсюда можно было бы,
напротив, вывести только требование такого государственного строя,
который заключает в себе самом в качестве определяющего начала и
принципа, способность прогрессировать вместе с развитием сознания,
прогрессировать вместе с действительным человеком. Но это возможно
только при условии, если «человек» стал «принципом» государственного
строя»
195
.
Вслед за Марксом и Энгельсом мы сознательно избегали здесь термина
«капиталистический», поскольку капиталистический тип выявления
противоречия гражданского и политического бытия представляется с учетом
роли науки, лишь частным и неразвитым способом, а в развитой форме,
когда человек действительно становится принципом, условием и
определителем политического бытия, это движущее противоречие
социального развития способно раскрыться во всей своей силе и много-
гранности лишь в условиях коммунизма.
Идея разложения социального бытия на противоречие политического и
гражданского, где первое, политическое бытие, выступает стабилизирующе-
инерционным пассивным моментом, а второе – гражданская жизнь –
выглядит как движущая и обновляющая политическое бытие сила, в
полуосознанной, хотя и достаточно яркой форме, высказывалась с тех пор
неоднократно. Достоевский, например, заставляет своего незадачливого
губернатора так объяснять политическую философию прогрессирования:
«Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что без нас
расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам
говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте т.е. все старое,
подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых
пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только
расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и
состоит, чтобы заботиться о приличном виде»
196
. И все же, пожалуй, только у
историков науки и у науковедов эта
218
идея движущего противоречия гражданского и политического получила
социальную нагрузку, а с нею и ряд эвристических функций, способных
определить направления поисков, концепты доказательных фактов, т.е. весь
тот понятийный, операционный и методологический арсенал, который
составляет гипотезу возникновения науки как социального института,
использующего противоречие стабильного и нестабильного, политического и
гражданского для обновления всех социальных структур современного
развитого общества.
Более или менее полно эта гипотеза представлена у Нидама, в его требовании
подчинить анализ возникновения науки анализу социальных явлений,
рассматривать возникновение науки как частное проявление единого
процесса разложения социального бытия на противоречия и
раскрепощения социальной формы: «Наиболее очевидный и естественный
способ объяснения загадки науки представляется таким, который вскрыл
бы фундаментальные различия в социально-экономической структуре и в
степени стабильности между Европой и азиатскими цивилизациями. Эти
различия призваны были бы объяснить не только загадку европейского
возникновения науки, но и европейского возникновения капитализма вместе
с протестантизмом, национализмом и всем тем, чему нет параллелей в других
цивилизациях. Мне кажется, что такое объяснение можно довести до
большой степени вероятности. В нем никоим образом нельзя пренебрегать
факторами из мира идей (язык и логика, религия и философия, теология,
музыка, гуманизм, восприятие времени и движения), но при всем том
объяснение должно опираться на глубокий анализ определенного общества,
его укладов, мотивов, нужд, трансформации»
197
.
Анализируя эту гипотезу и ряд вытекающих из нее следствий с учетом
замечаний Маркса и Энгельса, мы, тем самым, намечаем уже общие контуры
проблемы. Нам следует, видимо, обратить внимание на нестабильность
вообще и на специфические формы ее выявления в частности, т.е.
посмотреть на известные в общем-то историкам и философам факты под
новым углом зрения: попытаться увидеть в них раскол стабильного
социального бытия на противоречие гражданского и политического,
обновляющего и обновляемого, и в рамках становления этого общего
противоречия выделить генезис науки как частную его сторону.
Идея Энгельса о смыкании через опытную науку философии и
практики, о науке – синтезе философского и практического, задает общее
направление поисков: необходимо, видимо, присмотреться к движению
определенности как в сфере материального, так и в сфере духовного
производства, попытаться установить, в какой степени и в каком смысле эти
очаги неустойчивости связаны друг с другом и предполагают друг друга, а
главное, и в том, и в другом случае, рассматривая движение определенности
как результат возникающего противоречия гражданского и политического,
выделить в применении к науке те исходные, во многом стихийные и
нефункциональные процессы, которые затем получают функциональную
нагрузку, какую-то степень организации, оформляются в целостный институт
обновления – в науку.
Ясно, что в этом анализе нельзя пренебрегать фактами из истории
трехсотлетнего существования науки. Кумулятивный эффект ее приложений
219
позволяет выделить общую линию и смысл воздействия науки на
социальную определенность, а ставшие традиционными процессы и струк-
туры дают возможность искать их функциональные подобия в эпоху ста-
новления науки.
Что касается кумулятивного эффекта приложений науки, т.е. накопленных к
нашему времени результатов проявлений науки как непосредственной
производительной силы, то этот эффект очевиден. Если триста лет тому
назад экономическая картина мира была более или менее однородной, то
сегодня мир расколот не только идеологически и политически, но и
экономически: в «развитых» странах, использующих науку и
индустриальный принцип производства, живет около 800 млн. человек, т.е.
менее трети населения земли, а доход на душу населения здесь в 15 раз
выше соответствующих значений для «слаборазвитых» и «развивающихся»
стран
198
. Это пятнадцатикратное несоответствие и есть, собственно, продукт
воздействия науки, причем начало перехода производства в индустриальную
фазу фиксируется довольно четко как нестабильность: «В истории предметов
быта, – пишет Блэккет, – поражает почти полное отсутствие существенных
улучшений или изменений в период между расцветом великих царств
Среднего и Дальнего Востока и подъемом современной технологии в Европе
восемнадцатого столетия»
199
.
Значительно сложнее выглядит вопрос о тех сложившихся в науке процессах,
которые можно было бы использовать для распознавания соответствующих
явлений преднаучного периода, хотя и здесь выделяются некоторые общие
моменты. Дело в том, что в рамках института науки единая функция
обновления разлагается на каскад отчуждений полупродуктов или на
«шаговый переход», где без труда устанавливается последовательность
каскадов-шагов: гипотеза – эксперимент – рукопись – публикация –
разработка – патент – внедрение, причем условия на входе в каждый шаг и
характер взаимодействия следующих друг за другом шагов во многом
типичны – каждый шаг использует продукты предыдущего («левого»),
селекционирует их и преобразует в продукты для последующего («правого»)
шага.
Для общества наиболее важен последний шаг – контакт науки как
поставщика инноваций с наличной социальной структурой (с политико-
экономическим бытием). Именно здесь наука выявляет себя в качестве
производительной преобразующей силы и получает как таковая практиче-
скую оценку. С другой стороны, общая «левая» направленность процесса
оценки, когда по результатам селекции элементы предшествующего шага
оцениваются через участие в элементах последующего шага (авторы,
например, через число написанных ими статей, рукописи – через число
упоминаний о них в других статьях, принципы – через использование их в
технических разработках и т.д.), вынуждает предположить, что само
строительство института опытной науки могло начаться лишь с «нижних
этажей», с последнего правого шага, и лишь постепенно надстраивались
левые шаги, тогда как на первых порах правые шаги использовали
вненаучные источники информации – заимствования, например. В этом
случае сам факт появления научных журналов в конце XVII в. должен быть
понят лишь как завершение строительства храма науки, которому
предшествовали этапы строительства правых шагов и прикладной науки в
целом.
220
Сказанное выше дает возможность уточнить подходы к изучению генезиса
науки. Предметом внимания должны стать все проявления нестабильности,
особенно те из них, где налицо противоречие гражданского и политического,
переход гражданского в политическое за счет трансформации политического
и экономического бытия путем включения в него новых элементов. В рамках
этого общего направления поиска примат должен принадлежать
свидетельствам практико-экономического плана, т.е. проникновению нового
в стабильные прежде области быта и производства, поскольку смыкание
практики и философии в единый механизм науки могло, видимо, начаться
лишь с появления практической потребности в инновациях, откуда бы они ни
исходили.
Нестабильность и Возрождение
Первые признаки нестабильности обнаруживаются еще в XIII – ХIV вв.
вместе с появлением на политической арене Европы рядом с церковью двух
новых сил: абсолютизма и торгово-ростовщического капитала. В XV в.
товарно-денежные связи вошли уже необходимым элементом в социальную
ткань европейской жизни, хотя они и не несли еще функций собственно
капитала, не были непосредственно включены в производство. Речь шла
скорее о том, что входящая в насыщение политическая интеграция
феодальной Европы по земледелию и силе, образование централизованных
абсолютистских государств типа Англии при Тюдорах, Франции при
Людовике XI, Испании при Изабелле и Фердинанде требовали
централизованных расходов, невыполнимых на уровне натурального обмена
или натуральной экспроприации продукта, вынуждали централизованную
власть опираться на силу, не имеющую в общем-то прямого отношения к
централизации. В этих попытках абсолютизм лишь использовал опыт церкви,
где непрямой обмен в денежной форме всегда был средством укрепления
центральной власти.
Осуществление светской власти через функцию денег делало власть и деньги
синонимами. Фуггеры в Германии, Медичи во Флоренции пользовались
ничуть не меньшим политическим влиянием, чем абсолютные монархи
Испании или Англии. Вместе с тем это тождество власти и денег в функции
сокровищ создавало реальные предпосылки для становления противоречия
политического и гражданского. Централизованная власть очерчивала
внешние границы выявления силы, порождала территориальное
размежевание Европы, стремилась придать процессу социального
воспроизводства «адиабатическую», замкнутую форму, и в значительной
степени это обеспечивалось через институты привилегий и наследственного
права. Но, опираясь в управлении на централизованный государственный
аппарат и, соответственно, на деньги в форме откупа или жалования,
политическая власть сама создавала условия для атомизации реальной
власти денег во всей полноте их функций, превращала замкнутые и
размежеванные территориальные области в арены соревнования за власть в
сфере обмена. Создавался вакуум, где спрос на силу как на гарант
целостности и стабильности социальной структуры был вместе с тем спросом
на деньги, откуда бы и каким способом они ни появлялись. Сами
абсолютистские государства втягивались в гонку силы и богатства.
Адиабатическая характеристика
221
абсолютизма, без которой невозможным стало бы возникновение и развитие
наций – соревнователей на всеевропейской и мировой арене становилась
вместе с тем характеристикой постоянной недостаточности неутолимого
голода на власть – деньги.
С точки зрения последующих событий, когда в конце концов выяснилось,
что реальное Эльдорадо лежит не за морями-океанами, а в самой этой
отмежеванной и герметизированной социальной структуре в абсолютной и,
особенно, относительной прибавочной стоимости, этот первичный этап
нестабильности был, безусловно, этапом первичного накопления капитала.
Но если не впадать в мистику, если избегать ретроспективных
реконструкций, мы не должны закрывать глаза на то, что использование
денег в функции капитала – продукт более позднего времени, а пока дело
ограничивалось лишь становлением единого для государства рынка и
разрушением традиционных полунатуральных или привилегированных
каналов обмена, что выразилось, в частности, в «революции цен» XVI – XVII
вв.
Реально активизированным и получившим социальную функцию на этом
этапе оказывался не капитал как таковой, а капитал капиталов -человеческая
предприимчивость и изворотливость. Традиционные привилегии и связи