Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
неуклонно сокращаться, и в XIX в., когда машинное производство начинает
играть ведущую роль, человек в социальной структуре становится «мозговым
придатком» механической или организационной машины по преимуществу,
т.е. специализированным, лишенным каких-либо возможностей творчества
регулятором.
Средневековье получило в наследство от античности и сохранило
характерный для большинства основанных на земледелии обществ тип
индивидуальной, сложной, факультативной, профессиональной «вечно-
живой» технологии, способной к самообновлению путем рационализации,
т.е. путем захвата и включения в основную технологическую схему мелких
усовершенствований и улучшений. В описании щита Ахилла у Гомера мы
читаем:
Сделал на нем и широкое поле, тучную пашню,
Рыхлый, три раза распаханный пар; на нем землепашцы
Гонят яремных волов, и назад и вперед обращаясь;
И всегда, как обратно к концу приближаются нивы,
Каждому в руки им кубок вина, веселящего сердце,
Муж подает; и они, по своим полосам обращаясь.
Вновь поспешают дойти до конца глубобраздного пара.
(Илиада, XVIII, 541-547).
Ниже идут описания жатвы, сбора винограда. Близкие по смыслу описания
можно найти у Гесиода, Вергилия, а в наше время у целого ряда писателей, в
том числе и у Шолохова в «Поднятой целине». Здесь Давыдов с товарищами
в несколько даже худшем положении – никто им в руки не подает «кубок
вина, веселящего сердце», но в принципе картина остается той же: пашня,
яремные волы, борозды. Технологическая схема сохранилась, хотя, конечно,
и плуг в руках Давыдова не тот, и упряжь иная.
Эти совершенства накоплены навыком как таковым в течение множества
поколений по способу, так сказать, условного рефлекса, а возможность
подобной преемственной эволюции «вечноживых» навыков
231
заключалась в их факультативности, для нужд момента существовании.
Представленная у Гомера связь: поле – быки – пахарь возникает лишь как
частная связь элементов, большинство из них может входить и в другие
связи, организатором и регулятором которых выступает человек, наиболее
универсальный и обязательный элемент для всех технологий, связанных в
данном случае с земледелием. Ту же картину мы наблюдаем и в ремесле, где
человек также окружен арсеналом орудий, каждое из которых способно под
руководством человека входить в типичные и устойчивые сами по себе, хотя
и факультативные по отношению к человеку связи или выходить из них.
Человек здесь хозяин над арсеналом орудий, их повелитель и организатор,
душа живая - технологии. Как земледелец запрягает и распрягает волов,
связывая их то с плугом, то с телегой, то еще с чем-нибудь, так и
ремесленник соединяет или рассыпает свои инструменты. В актах
образования рабочих соединений и разделения этих единств в нерабочее
«арсенальное» состояние как раз и кроется возможность арсенального по
элементам обновления навыка, его рационализации-эволюции. Плуг
останется плугом, телега – телегой, долото – долотом, но они могут
«распочковатъся» на семейство телег, плугов, долот, получить специальное
назначение, могут оказаться выполненными на другом материале, могут
вывести из употребления прежние модели и т.д.
Пооперационное разложение, навыка и его организационная кооперация в
мануфактуре, как и внедрение механических устройств, разными путями
ведут к единому результату: исчезает арсенальное нерабочее состояние,
«волы» оказываются навечно связанными с «плугом» и «пахарем»,
становятся нерасторжимой целостностью, которая может меняться только
как целостность. А это как раз становится все менее возможным с
насыщением технологии механическими вещными связями. Входящая в
факультативные связи тройка: человек – плуг – волы продержалась в
социальной определённости без изменения схемы несколько тысячелетий.
Паровая машина Ньюкомена (1705 г.) не продержалась и восьмидесяти лет,
была заменена машиной Уатта. С тех пор процесс замены-выбрасывания
идет в нарастающем темпе, и в наше время средний срок жизни технологии
составляет 10 – 15 лет.
Пооперационное разложение сложных навыков и омертвление упрощенных
связей в металле привело к тому, что технологии индустриального
производства потеряли способность к самообновлению по внутренним
линиям, потеряли функции «запрягания и распрягания». Эти функции
оказались изъятыми из предметной деятельности и политического бытия
вообще, их передали внешнему относительно политического бытия
институту, что на уровне самой социальной определенности выявилось как
переход к новому типу движения и развития через технологическую
(политическую) смертность, через моральное старение и дренаж устаревшего
оборудования, технологических процессов, организационных схем.
В отличие от эволюции – обновления технологий доиндустриального типа,
где совершенствование шло внутренними силами за счет мелких
количественных изменений, а преемственность развития опиралась как на
устойчивость продукта, имеющего определенную потребительную стои-
мость, так и на устойчивость технологической схемы его производства,
232
индустриальное обновление не связано уже этим вторым условием,
преемственность здесь опирается лишь на продукт, на функцию, поэтому
вчера на место волов, превращенных в абстрактную «тягу», мог прийти
трактор, а завтра на место сельского хозяйства, превращенного в абстракцию
«поставщика продуктов питания», обещает прийти химия: «Несколько
огромных заводов, расположенных в разных местностях страны, богатых
углем или нефтью, вырабатывают потребную населению пищу. Занимают
они в сумме площадь в несколько сотен квадратных километров. Столь
трудоемкое и малоспособное к прогрессу сельское хозяйство отошло в
прошлое... Отошла в прошлое и индустрия, снабжающая сельское хозяйство
машинами, горючим, удобрениями, средствами борьбы с полевыми
вредителями. Освободилось для более производительной работы 34%
населения, занятого в народном хозяйстве и ныне работающего в сельском
хозяйстве»
213
.
Этот новый индустриальный тип развития можно назвать революционным,
он связан со скачками качества, но лучше его все-таки называть
типологическим, поскольку соревнующиеся за право политического
существования, угнетающие и вытесняющие друг друга технологии связаны
здесь лишь по продукту и могут восходить к совершенно различным
технологическим схемам, в которых эти продукты появляются на свет
(паровая машина, двигатель внутреннего сгорания, электродвигатель, газовая
турбина, например, или, на уровне индивидуального потребления, спички и
зажигалка, лезвие и электробритва и т.д.). Но этот тип развития требует от
обновляющей деятельности совершенно новой психологической установки и
нового подхода.
Изменения психологической установки связаны с изменениями самой
структуры предметной деятельности. Прежде всего это естественное
психологическое отчуждение, поскольку, входя в установившиеся формы
предметной деятельности, человек обнаруживает их скроенными не по
собственной мерке. Они усиливают какую-то одну из многих его
способностей и игнорируют остальные. Универсал по природе, человек в
предметной деятельности теряет свою универсальность, вынужден входить в
политическое бытие общества на правах специализированного, «мозаичного»
элемента. К тому же сама эта связь с социальным целым становится все
менее прочной. На смену элементу, по которому прописана деятельность
человека, в любой момент может прийти другой элемент, и человеку
придется, как в свое время английскому крестьянину, либо уступить место
овцам и отправиться бродяжничать по дорогам, либо же менять набор
навыков, переходить из одной частичности в другую. Конечно, все эти
процессы наиболее характерны для современности, для вызванной
автоматизацией «технологической безработицы», но суть процесса едина.
Чувство, вызывающее настороженное и враждебное отношение к технике
сегодня, сродни тому чувству, которое подвигало луддитов на разрушение
машин. И это чувство основано на неопределенности, неустойчивости и
необеспеченности политического существования.
Предметная деятельность, которая всегда ощущалась как надежная связь
человека с миром себе подобных, оказалась в новых условиях – связью
иллюзорной и ненадежной. В жизни человека стала нарастать роль личной
составляющей, личного «Я», как естественной и неотторжимой
233
опоры в любых передрягах политического бытия. Что это чувство новое и, во
всяком случае, европейское, показывает исполненная драматизма история
межкультурных контактов в период экспансии Европы, порабощенные
народы, когда колонизаторы пытались насаждать собственные порядки,
попросту вымирали
214
. У них не было вспомогательной опоры на собственное
«Я», которая позволяет европейцу мигрировать в поисках приложения сил и
талантов. Крушение традиционного политического бытия оказывалось для
«туземцев» крушением всех устоев жизни. Лишенные социальной
стабильности, они впадали в духовную депрессию, деторождение резко
сокращалось, наступали вырождение и гибель
215
. На этом основании,
собственно, и возникла теория, расовой исключительности европейцев
216
,
которая сегодня начисто опровергается данными сравнительных
культуроведческих исследований. Дети, вырастающие в европейской
социальной среде, становятся европейцами независимо от цвета кожи и
этнической принадлежности
217
. Но факт остается фактом: противоречие
гражданского и политического, способность мигрировать из «вязи в связь,
опираясь на личное «Я», личность как что-то внешнее политической
функции человека, его «должности» – все это свойственно только
европейским социальным ритуалам и не находит аналогий в
психологических установках других культур.
С другой стороны, обновление в рамках самой предметной деятельности
осуществлялось в доиндустриальный период по обычной схеме обновления –
коррекции. Любой навык строится по кибернетической схеме, есть единство
некоторой последовательности обязательных действий (программа, код) и
группы использующих отрицательную обратную связь факультативных
действий, которые могут быть, а могут и не быть в конкретном акте
выявления навыка, и появление которых целиком производно от выполнения
программы. Пока выполнение программы протекает гладко, действия по
отрицательной обратной связи отсутствуют, но стоит лишь возникнуть
рассогласованию, как тут же обнаруживаются факультативные действия,
стремящиеся восстановить программу и обеспечить ее завершение.
В обычных условиях, которые имеют равную силу и для физиологического; и
для социального уровней, программа не опредмечивается, она существует в
подсознании как безликий и нерасчлененный стержень поведения,
окостеневший в многократных повторах, и требовать его осознания столь же
неуместно, как требовать от гражданина Журдена или от большинства из нас
сведений о грамматике родного языка, по правилам которой мы говорим всю
жизнь. Научиться что-нибудь делать – значит в общем-то «забыть», как это
делается, перевести поведение в автоматизм. Но эту истину очень хорошо
усваивают только выздоравливающие после длительной и тяжелой болезни,
когда всему приходится учиться заново: от сложнейшего искусства
передвигаться на двух ногах до не менее сложного искусства
сосредоточиваться, не слышать и не видеть лишнего. Практически же все эти
сложные искусства усваиваются в раннем детстве, и взрослый здоровый
человек редко задумывается, почему именно такими буквами он пишет слева
направо, почему трамваи ходят только по своим маршрутам или почему,
переходя улицу, нужно посмотреть сначала налево, а потом направо (в
Англии это могло бы стоить жизни), а также и о великом множестве других
органично вплетенных в наше поведение
234
полезных условностей и ограничений, которые были в свое время достаточно
прочно усвоены, переведены в автоматизм-привычку и не менее прочно
забыты.
Эта способность усваивать-забывать, уводить под корку то, что еще вчера
казалось новым и необычным, распространяется на все виды деятельности,
даже на самые тонкие. Никого, например, сегодня не удивляет идея распада.
«Просто» тяжелый уран распадается на более легкие элементы. Но стоит
лишь вывести это привычное «знание» на предметный уровень аналогий,
представить, например, как от удара стол рассыпается на стулья и
вентиляторы, как сразу оказывается, что там, под коркой, в области
устойчивого, уложившегося, привычного и полузабытого не так уж все
стройно, плоско и ясно.
В этих обычных условиях факультативные действия по отрицательной
обратной связи работают в резко агрессивном режиме нейтрализации и
подавления «шума», т.е. любых отклонений от программы. Если вы спешите
на работу, а троллейбус вдруг останавливается, вам менее всего покажутся
уместными рассуждения о том, не проистечет ли из этого какой-нибудь
пользы. «Все мысли» будут направлены на исправление ситуации, на
возвращение ее в норму. Здесь нет исключений, так всегда происходило,
происходит и будет, видимо, происходить в любом стереотипе сложившейся
предметной деятельности, какой бы сложной и «вдумчивой» эта
деятельность ни представлялась. Более того, неуместность рассуждений
насчет возможной пользы в самый момент рассогласования налаженного
стереотипа вовсе не означает, что в другой обстановке, когда все будет
налажено и приведено к норме, можно будет спокойно и трезво обдумать
новую ситуацию. Ничего этого не будет, пока помеха не получит частотную
характеристику и соответствующее восстановительное поведение по
контурам отрицательной обратной связи не войдет в программу. А там оно
станет нормой, будет усвоено и забыто. Помеха не обязательно должна
ухудшать и усложнять программу. Совсем напротив, возникающий в
критической ситуации выбор направляет, как правило, действия к
простейшему решению, которое может оказаться проще и оптимальнее
исходного варианта.
Когда мы говорим об эволюционном накоплении нового в социальных
структурах, о «вечноживых» технологиях, мы имеем в виду именно этот
способ преемственного преобразования без нарушения исходной схемы.
Практически он господствует в любых культурах, в том числе и в европей-
ской. Характерной его особенностью является то, что программа в процессе
любых изменений никогда не бывает опредмечена полностью и осознанными
бывают лишь рассогласования: Дело с осознанием программ обстоит
примерно так, как у медиков с изучением человека. Медики прекрасно
«знают» отклонения-болезни, в большинстве случаев умеют их «лечить», т.е.
уничтожать отклонения в пользу нормы. Но что такое человек в его полноте
и целостности, медикам знать не дано, да и не требуется: человек для
медицины нечто вроде слепого пятна в глазу; он выходит за рамки человека и
отказывается иметь дело со здоровым и нормальным человеком. Это
естественно и оправданно: из всех болячек мира не сложить одного
приличного здоровья, нормы. Целостный взгляд на человека в медицине был
бы даже опасен, он открыл бы дорогу тому курсу активной социальной
гигиены – насильственному биологическому
235
приспособлению человека к политическому бытию, о чем Хаксли говорил
как о «самой революционной революции» и описал в романе «Прекрасный
новый мир».
Но как раз это ограничение осознанного и представимого в предметной
форме только рассогласованиями и отклонениями, этот медицинский подход
к программам, становится совершенно недостаточным в условиях
индустриального производства, где связи стабилизированы и омертвлены в
металле. Здесь отрицательная обратная связь не может уже стать мостиком к
чему-то новому. Условием движения к новому оказывается срыв схемы как
целостности в область умопостижения, преобразование ее в этой области и
возвращение в преобразованном виде в царство предметной деятельности на
правах нового элемента. Этот контур: переход в умопостижение –
преобразование – возвращение и есть, собственно, движение от практики к
философии, от эмпирически-особенного к абстрактно-всеобщему; тот самый
фонтан «запросов практики», который неустанно хлещет в эмпиреи теории и
орошает их. Потерянное в индустриальной и отчужденной предметной
деятельности искусство «запрягать и распрягать» восстанавливается теперь в
области умопостижения как искусство оперирования с элементами арсенала
знаний ради создания новых целостных связей на уровне эмпирически-
особенного.
Из этого еще никак не следует, что для обеспечения такой обновляющей
деятельности нужна именно наука как особый социальный институт.
Материал для новых связей может быть получен и в процессе заимствований,
и как. случайная информация вроде той, которая заставила Галилея,
прослышавшего о работах какого-то голландца или датчанина с линзами,
построить телескоп. Непосредственного запроса на науку как на основного и
монопольного поставщика нового знания здесь еще нет, но есть бесспорно
запрос на две важнейшие научные составляющие: а) на канон построения
элементов научного знания и соединения их в целостности, на «грамматику»
обновления; б) на арсенально-диссоциированное состояние элементов
знания, которые можно было бы «запрягать и распрягать» в царстве
умопостижений с гарантией на возвращение в царство предметной
деятельности. Первое из этих требований есть требование на философскую
секцию обновления. Второе – на создание арсенала диссоциированного
знания, на архив науки – научную публикацию.
Преобразование
логической картины мира Аристотеля в научные представления о мире
Само по себе опредмечивание программ, хотя оно и составляет особенность
европейского способа мысли, далеко не новость в собственно европейской
культурной традиции. Античность с ее разрывом слова и дела, который
вскрывается уже у Гомера, с ее подчинением рабского дела слову господина,
располагала уже приемами опредмечивания программ как таковых. А после
элейцев, софистов и критики развязанной софистами диалектической стихии
Демокритом, Сократом, Платоном, Аристотелем, античность выделила из
лингвистических структур логику, представила ее как рабочий формализм
рассуждения, движения мысли по
236
моменту там определенности. Но это античное опредмечивание программ в
слове-понятии и в операциях со словами-понятиями, закрепленное затем в
теологической идее творения по слову, не было ориентировано на поиски
нового. Технологическая стабильность жизни и свойственная всей античной
философии ориентация на поиски вечного и неизменного, «порядка»,
толкали античную мысль на онтологизацию логических структур, на
превращение их из универсальных правил построения человеческих
предметных отношений к миру вещей в скелет определенности самого
окружающего мира, в скелет, созданный усилиями какого-то высшего
разумного существа.
Это не так уж сложно было сделать, поскольку, во-первых, мир свободного
человека, «существа политического», ограничивался в политической его
части областью действия законов – «изобретений,– как говорит Протагор,–
славных древних законодателей» (Платон, Протагор, 326 Д), а, во-вторых,
мир в предметно-чувственном виде давался тому же свободному человеку
как граница перехода слова в дело, как деятельность раба-исполнителя по
реализации выраженных в слове программ. Философия здесь лишь
санкционировала реальное положение дел. Идея первоначального творения
мира по онтологизированной логической норме достаточно хорошо видна
уже у Платона: «Мир устроен сообразно с тем, что познается разумом и
мышлением и что не подлежит изменению» (Тимей 29 А); «Бог все вещи,
бывшие прежде совсем в ином состоянии, устроил так прекрасно и
великолепно, как это только было для них возможно. Это положение пусть
считается у нас таким, которое само собой должно подразумеваться во всех
других рассуждениях» (Тимей, 53 В). Этот ставший затем привычным и
«забытым» взгляд разделяет и Аристотель: «...даже если в очень большой
степени причиною устройства мира была самопроизвольность, необходимо
все-таки, чтобы прежде разум и природа были причинами как многого
другого, так и этой вселенной» (Физика, 198 а).
Но Аристотель не просто прокламирует исходное тождество мысли и бытия,
примат порядка и организации над беспорядком и произвольностью, он
вносит выделенные им по ходу критики софистической диалектики законы
«правильного мышления» (тождества, противоречия, исключенного
третьего) в окружающий мир как объективные законы его разумного
устройства и гаранты человеческой свободы. Выделив четырехпричинную
«сущность», единство материальной, формальной, действующей и целевой
(ради) причин, как всеобщий структурный элемент определенности и
стабильности мира, Аристотель в отнесенном к материальной причине
учении о «первой сущности» – о возможности, необходимости и тождестве
по числу и изменениях – вложил в понятие материи чисто логический
механизм возникновения и уничтожения выбора.
Определяя материю (первичную сущность), Аристотель показывает ее
способной к движению и изменению без нарушения однозначности
(тождества) и целостности: «...отличительным свойством сущности является
то, что будучи тою же самой и единой по числу, она допускает
противоположные определения через изменения ее самой» (Категории, 5).
Материя становится, таким образом, носителем выбора, некоторой суммы
возможностей, такой она была уже у Платона, а с другой, и это личное
нововведение Аристотеля, на ее изменения накладываются
237
ограничения закона противоречия «либо – либо», т.е. изменение, движение,
реализация возможностей есть вместе с тем сохранение тождества и
исключение выбора. Эта однозначная преемственность переходов из одного
определенного состояния в другое (кинесис) по закону исключенного выбора
и есть новое истолкование «необходимости».
Выбор и необходимость образуют уже новый мир, в котором человек,
пользуясь необходимостью как «соучаствующей причиной» и двигаясь через
последовательность выборов, может реализовать собственные цели.
Необходимость–свойство материи оставаться в преемственных изменениях
тождественной и единой по числу – становится орудием в руках человека и
его союзником; необходимость есть то, «без чего благо не может
существовать или возникнуть, а зло нельзя устранить или от него
освободиться» (Метафизика, 1Р15 а).
Вместе с тем выбор и реализуемое через выбор различение добра и зла
требуют уже на правах неустранимого момента теоретической деятельности,
предполагают осознание и выделение программы в необходимую цепь
преемственных превращений и перевода всего остального в «случайное»,
подлежащее уничтожению. Поэтому о случайном как о снятом богатстве
выбора в новой модели мира имеет смысл говорить только в применении к
разумным существам, способным осознавать выбор и выделять программы
методом его уничтожения: «...ни неодушевленное существо, ни зверь, ни
ребенок ничего не делают случайно, так как у них нет способности
выбора ...случай и случайное относятся к тем существам, которым присуще
счастье и вообще практическая деятельность» (Физика, 197 в).
В такой модели мира человек впервые начинает себя чувствовать свободным,
хозяином собственной судьбы, творцом собственной истории. Но тот же
процесс выбора и его уничтожения поднимает и проблему критерия, по
которому должен совершаться выбор, переход от богатства возможностей к
однозначной необходимости. Нужно сказать, что в этой части достижения
античности, да и не только античности, весьма скромны. Все попытки упорно
замыкаются на традицию, на представления о внешнем для человека
авторитетном определителе добра и зла. который один только, будь то бог,
ближайший начальник, электронно-вычислительная машина, колесо истории,
способен давать «указания» ориентиры выбора, способен снять с человека
огромную психологическую нагрузку решения – оценки всего множества
открытых возможностей и выбора из них одной-единственной для
реализации.
И до Аристотеля и после него страх перед собственной свободой, поиски
авторитета, ответственного за снятый выбор, вели, собственно, в одном
направлении. Уже Сократ устанавливает вектор этого движения, и вместе с
тем и разглашает тайну его выбора: «Когда душа и тело соединены, природа
велит одному подчиняться и быть рабом, а другой властвовать и быть
госпожой» (Платон, Федон, 80 А). Но эта властная госпожа сама норовит
отдаться в духовное рабство достаточно авторитетному хозяину:
«Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и
что не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать... о нас
пекутся боги, и потому мы, люди,– часть божественного достояния» (Платон,
Федон, 62Ве). Окрепшее и привычное кто умонастроение раба божьего,
части божественного достояния,
238
было принято христианской догматикой и пронесено в целости, через все
средневековье с тем, однако, существенным дополнением, что в автори-
тетной цепи появились новые звенья. У Сократа цепь еще предельно проста:
тело – душа – бог, хотя иногда он подключает сюда и политическое бытие на
правах авторитетной инстанции: «...раз уж афиняне почли за лучшее меня
осудить, я в свою очередь почел за лучшее сидеть здесь, счел более
справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат.
Да, клянусь псом, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были где-нибудь
в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным представлением о лучшем, если
бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не
скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне
государство» (Платон, Федон, 98 Е-99 А). Ко времени Возрождения эта цепь
авторитетов значительно возросла: тело – душа – политическое бытие
(кесарю кесарево) – клир – пророки (священное писание) – богочеловек – бог
отец.
Выбросив часть этих авторитетных звеньев и соединив человека с
богочеловеком, реформация перевела проблему авторитетной инстанции из
политического в гражданское бытие, освятив тем самым эгоистический
интерес человека. Но поскольку политическое бытие предстало теперь перед
человеком независимой целостностью со своими особыми законами и сам
интерес человека состоял уже не в поддержании стабильности, а в изыскании
новых средств выживания и преуспевания в постоянно меняющемся мире
политического бытия, эта акция смыкания человека с богом была вместе с
тем акцией размыкания бога с его творением. Если мир, пока он мыслился
постоянным, представал хотя и прекрасным, но конечным творением, в
котором не было особых тайн от человека и о котором после Христа с его
полным откровением все в общем-то было известно и это знание было
записано в книгах священного писания, истолковано Аристотелем и Фомой
Аквинским, то теперь в мире заимствований и новшеств приходилось
допускать, что бог не только открывал, но и утаивал, что, кроме знания,
которое бог сообщил человеку через пророков, существует и иное знание, по
каким-то причинам скрытое от человека. Это умонастроение уже в XV – XVI
вв. выливается в форму ходячего афоризма: «Святой дух научает нас тому,
как взойти на небо, а не тому, как ходят небеса».
Почва для такого умонастроения складывалась уже давно, еще в XIII – XIV
вв., со времен борьбы схоластики с аверроизмом и концепцией двойственной
истины, по ходу которой, собственно, и была, произведена Фомой
Аквинским теологическая реставрация Аристотеля. Но реальное развитие
этого умонастроения относится к более поздним временам, когда, с одной
стороны, реформация, снимая часть авторитетных звеньев, подорвала
доверие и ко всем остальным, развязала критику священного писания как
такового с точки зрения его логической стройности и «достоверности», а с
другой,– когда в порядке естественной реакции на нестабильность мира
выявилась необходимость в новых откровениях, в постоянном общении с
богом по поводу устройства сотворенного им мира. Не порывая с теологией,
этот повышенный спрос на откровение формировался в теологическую по
исходу идею «вопроса к богу», в идею «открытия» – откровения по
требованию, на основе которой и возникали первые теории эксперимента –
беседы человека
239
с богом без толмачей-пророков на понятном для человека и бога языке.
По существу уже в этом стремлении задавать вопросы в надежде получить на
них ответы намечался проход в terra incognita научного поиска, в тот «мир
открытий», исследованием которого наука занята и сегодня. Но это
стремление несло в себе и структурный момент. Убеждение в неполноте
полученных через откровение знаний, т.е. негативное открытие мира
непознанных истин, аналогий которому, кстати говоря, нет в других
культурах, оказывалось одновременно и убеждением в логической
гомогенности известного человеку мира истин и того, который ему пока
неизвестен. Ясно, что эта гомогенность замыкалась на фигуру творящего по
слову бога, сообщившего человеку одно и утаившего другое, но при этом
возникали значительные сдвиги и перестановки в теологической схеме
взаимосвязи бога, его творения и человека.
Подчеркивая сотворенность мира и богоподобие человека, философы XVI и
особенно XVII в. начинают видеть в сотворенной природе по сути дела то же
священное писание которое в отличие от изученных схоластами, вдоль и
поперек священных книг содержит еще множество тайн и истин,