Петров М.К. Самосознание и научное творчество
Подождите немного. Документ загружается.
нерегулярно, на Итаке, например, народное собрание не созывалось со времени
отъезда Одиссея, т. е. около двадцати лет. Собрания и совет работают, по сути
дела, в режиме анализа и решения неритуальных задач, когда универсальные
ситуации либо угрожают ритуалу, либо манят возможностью извлечь из них
пользу.
В связи с факультативным характером народного собрания и совета старейшин
– двух основных социальных институтов гомеровских царств – могло бы
сложиться впечатление, что царская власть разлагается и приходит в упадок. В
каком-то смысле это действительно так. С китайско-медицинской точки зрения
ее уже практически нет: представление о царе – главе государственного
аппарата с солидным штатным окружением жрецов и советников – трудно было
бы применить к гомеровскому басилею. И все же царская власть не столько
ослаблена, сколько претерпевает радикальные трансформации,
переориентируется на выполнение новых социальных функций.
Прежде всего это функция высшего авторитета, без которой не могут
быть решены ситуации выбора. В гомеровские времена царь делит эту функцию
с народным собранием. В совете старейшин, где право окончательного
выбора принадлежит царю, функция высшего авторитета основана на
реликтовом олимпийском материале. Земледельческие общины входили в
контакт с государством через институт близкого типа. В пилосских табличках,
например, упомянуто несколько таких «герусий», численностью по 15–20
старейшин при каждом представителе центральной власти на местах (Аn 616),
там такой представитель, естественно, выступал в функции высшего авторитета.
Иное положение с народным собранием, здесь функция высшего авторитета
благоприобретена и в какой-то степени даже противопоставлена царскому
мнению. Исторически это приведет к тому, что царская власть будет
возвращена ритуалу как власть исполнительная и даст начало распочкованию
государственных должностей, занимаемых по выбору и жребию,
распочкованию примерно по схеме Аристотеля. «Порядок древнего
государственного устройства, существовавшего до Драконта был следующий.
На высшие должности выбирали по благородству происхождения и по
богатству: правили должностные лица сначала пожизненно, а впоследствии в
течение десяти лет. Важнейшими и первыми по времени из должностей были
басилевс, полемарх и архонт. Из них первою была должность басилевса, она
была унаследованной от отцов. Второй присоединилась к ней должность
полемарха, ввиду того, что некоторые из царей оказались в военных делах
слабыми» (Афинская полития, 3, 1-2).
Вместе с тем в гомеровский период голос царя звучит и на народных
57
собраниях достаточно авторитетно. Заметны лишь колебания в истолковании
природы царской власти, но колебания весьма знаменательны. Традиционное
олимпийское представление – царская власть, как я любое другое ремесло, от
Олимпа – сталкивается с нетрадиционным представлением о царской власти как
о выборной должности, обычно должности пожизненной. В одном из
столкновений с женихами Телемах так высказывает эту точку зрения:
Много достойнейших власти и старых и юных; меж ними
Вы изберите, когда уж не стало царя Одиссея.
(Одиссея, I,391–392).
Женихи, со своей стороны, придерживаются олимпийской традиции:
...мы не знаем, то в лоне бессмертных сокрыто,
Кто над ахейцами волнообъятой Итаки назначен
Царствовать.
(Одиссея, I,396 - 398).
Того же рода двойственное отношение к царской власти и у Одиссея. Наводя
порядок среди ахеян, Одиссей опирается на олимпийский аргумент:
Царствовать все сообща никогда мы, ахейцы, не будем.
Нет в многовластии блага, да будет единый властитель
Царь лишь единый, которому сын хитроумного Крона
Скипетр дал и законы, чтоб царствовал он над другими
(Илиада, II, 203-206)
Он же, встретив в Аиде мать и расспрашивая о делах на Итаке, высказывает
совсем другое понимание:
Царский мой сан сохранился ли им? иль другой уж на
место
Избран мое и меня уж в народе считают погибшим?
(Одиссея, XI, 175-176)
Эта двойственность в понимании природы ремесла, человеческих занятий на
земле или его «судьбы» захватывает не только царский навык, но и ремесло
вообще, перерастает во всеобщее как одна из острейших мировоззренческих
проблем того времени – проблема олимпийской судьбы и человеческой
свободы. Зевс, сидя на Олимпе, формулирует его с предельной ясностью:
Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!
Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
Гибель, судьбе вопреки на себя навлекают безумством?
(Одиссея, I, 32-34)
При всех сомнениях право человеке на самоопределение в поступках право на
выбор и ответственность за выбор в общем и целом признаны Олимпом. Иногда
бессмертные даже напоминают человеку об этом, превращая право в
обязанность. Калипсо отказывается решать за Одиссея:
Две вам дороги представятся; дать же совет здесь,
какую
58
Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно; своим ты
Должен рассудком решить.
(Одиссея, XII, 56 - 58)
Это всеобщее разложение олимпийской «судьбы» на ритуальную и
неритуальную составляющие далеко выходит за рамки собственно «царской»
проблемы, да и в самой царской власти оно объясняет только одну сторону –
преемственность движения от олимпийского царского ремесла к гражданской
должности, занимаемой по выбору и жребию. В гомеровские времена царская
власть держится не только на традиции. В споре с женихами Телемах
констатирует:
... царем быть не худо; богатство
В царевом доме скопляется скоро, и сам он в чести
у народа.
(Одиссея, 1, 388–389).
Ахилл, жалуясь на Агамемнона, раскрывает одну из весьма существенных
функций царя-повелителя:
...сколько ночей проводил бессонных,
Сколько дней кровавых на сечах жестоких окончил,
Ратуясь храбро с мужами и токмо за жен лишь Атридов!
Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных,
Пеший одиннадцать взял на троянской земле много-
плодной,
В каждом из них и сокровищ бесценных, и славных
корыстей
Много добыл; и сюда принося, властелину Атриду
Все отдавал их; а он позади, при судах оставаясь,
Их принимал, и удерживал много, выделивал мало.
(Илиада, IX, 325 - 333)
Эта действительная сторона царской власти еще достаточно привлекательна и
притягательна как во внешнем, так и во внутреннем плане: цари не только
делят награбленное, но и получают лучший и больший надел земли. И все же
функции царя смещены явно к внешней, «заритуальной» деятельности,
отсечены во внутреннем плане четкой линией автономии «домов» по той
примерно формуле, которая оказывается пунктом согласия Телемаха и женихов.
Свою речь о природе царской власти Телемах заключает провозглашением
права на власть в рамках собственного ритуала:
В доме ж своем я один повелитель; здесь мне подобает
Власть над рабами, для нас Одиссеем добытыми в битвах
(Одиссея, I, 393 -394)
И в этом пункте с ним согласны все:
...в доме ж своем ты, конечно, один повелитель;
Нет, не найдется, пока обитаема будет Итака,
Здесь никого, кто б дерзнул на твое посягнуть
достоянье.
(Одиссея, I, 398 - 400).
С производственно-экономической точки зрения эти «дома», в каждом из
которых есть свой «один повелитель», представляются автономными
59
и независимыми друг от друга структурами. В единое царство они
объединяются лишь от случая к случаю, когда возникают ситуации, требующие
совместных действий либо перед лицом общей опасности, либо перед лицом
возможных выгод. Постоянно действующего механизма центральной власти
здесь нет, у Гомера, во всяком случае, для Одиссеева царства упомянуты только
«звонкоголосые глашатаи» – с их помощью Телемах созывает ахеян на
народное собрание (Одиссея, II, 6–7). Но и глашатай – деталь факультативная, в
случае надобности «густовласые ахеяне», как это происходит после избиения
женихов, идут на собрание и без глашатаев:
...трупы развезть поручив рыбакам на судах
быстроходных.
На площадь стали потом все печально сбираться.
(Одиссея, XXIV, 419 -420)
Автономия домов и, соответственно, домашней власти вынуждает более
внимательно присмотреться к схеме домашнего ритуала, поскольку именно он
составляет костяк устойчивости и определенности в гомеровскую эпоху.
Наиболее полно описан у Гомера дом Одиссея, и, видимо, он может служить
достаточно надежной иллюстрацией типичного, хотя, конечно, и не рядового
ритуала того времени. В иерархии дома четко просматриваются минимум два
уровня: нижний, или «безымянный» и располагающийся над ним уровень
«именной».
На безымянном находятся безликие и редко получающие право на слово рабы и
рабыни. Число рабынь, названо – пятьдесят, число рабов установить
невозможно, но они есть. Когда Одиссей, вернувшись домой, излагает сыну
план проверки рабов, Телемах замечает, что рабынь проверить просто, «рабов
же трудно испытывать всех, одного за другим, на работе порознь живущих»
(Одиссея, XVI, 317–319). Эти деятели нижнего уровня называются по имени
лишь в исключительных обстоятельствах, да и то не всегда. В ночь перед
избиением женихов, измученный бессонницей и предчувствиями Одиссей идет
на мельницу, чтобы узнать свою судьбу «от первого, кто здесь проснется». Там
он застает рабыню, «слабее прочих», которая поднялась раньше других «чтоб
труд довершить неготовый». Рабыня разражается монологом-проклятием в
адрес женихов:
...да последним в жилище царя Одиссея
Будет сегодняшний пир женихов многобуйных! Колена
Мы сокрушили свои непрестанной работой, обжорству
Их угождая, – да нынешним кончатся все здесь пиры их.
(Одиссея, XX, 116 - 119).
Но имя рабыни так и не будет названо, она с безымянного уровня домашнего
ритуала, из числа тех безответных исполнителей, которые играют в домашнем
хозяйстве роль «материи», творящей продукт и рабочую силу.
Именная палуба менее многочисленна. На этом уровне, а занимают его также
рабы, деятели имеют имена: свинопас Евмей, главный пастух Филойтий,
козовод Меланфий и группа приближенных рабынь – Евриклея, Евринома и
т. п. Деятели этого уровня значительно более самостоятельны И ответственны в
своих поступках. Они, собственно,
60
и выступают объектами непосредственного регулирования со стороны Одиссея
и Телемаха, причем регулирования довольно свободного, когда вот Евмей
способен даже подняться на упрек Телемаху за небрежение делами: «...доныне в
поле нечасто к своим пастухам приходил ты; но боле в городе жил меж народа»
(Одиссея, XVI, 26–28). О том, что ритуал в такой двухпалубной структуре
налицо, причем ритуал устойчивый, не требующий помощи извне и активно
избегающий внешнего вмешательства, говорят результаты проверки на
лояльность. Собрав провинившихся «меж стеною и житного башней», Телемах
объявляет им состав преступления против дома Одиссея, и приводит приговор в
исполнение:
..канат корабля черноносого взял он и туго
Так потянул, укрепивши его на колоннах под сводом
Башни, что было ногой до земля им достать невозможно.
Там, как дрозды длиннокрылые или как голуби...
Все на канате они голова с головою повисли;
Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла
Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли.
Силою вытащен после на двор козовод был Меланфий;
Медью нещадно вырвали ноздри, обрезали уши,
Руки и ноги отсекли ему; и потом изрубивши
В крохи, его на съедение бросили жадным собакам.
(Одиссея, XXII, 405-468; 471-477).
Бесправное положение наказанных говорит только об одном – о юридической
автономности Одиссеева дома, об отсутствии какой-либо внешней структуры,
правомочной регулировать отношения в рамках домашнего ритуала. Здесь у
Одиссея свой «личный» ритуал, в котором он творец и хозяин в полном объеме
использующий дисциплинарную практику. Кроме мер наказания, Одиссей
использует и меры поощрения. Евмею и Филойтию он обещает:
Если мне Дий истребить женихов многобуйных поможет,
Вам я обоим найду по невесте, приданое каждой
Дам и построю вам домы вблизи моего.
(Одиссея, XXI, 213-215).
Сама возможность дисциплинарной практики, сочетания кнута и пряника,
предполагает наличие в доме Одиссея жёсткой ритуальной структуры –
«порядка», т.е. обычного контура регулирования. В этой «бюрократической»
части в доме Одиссея без труда опознаются реликты государственного
аппарата кносско-пилосского типа. Но аппарат этот редуцирован, перестроен
под возможности личного контакта, т. е. включает лишь столько объектов
управления, сколько в состоянии контролировать отдельный человек.
Слово и дело. Двусубъектная деятельность. Готовя последний пир для
женихов, Евриклея подает нижней палубе команду:
Все на работу! Одни за метлы; и проворнее выместь
Горницы, вспрыснув полы; на скамейки, кресла и стулья
Пестро-пурпурные ткани постлать; ноздреватою губкой
Начисто вымыть столы; всполоснуть пировые кратеры;
Чаши глубокие, кубки двудонные вымыть. Другие ж
Все за водою к ключу и скорее назад…
(Одиссея, XX 149 - 150).
61
Нижняя палуба выполняет команду «слово в слово»:
...Ее повинуясь воле.
Двадцать рабынь побежали на ключ темноводный; другие
Начали горницы все прибирать и посуду всю чистить.
(Одиссея, XX, 157 -159)
Тот же тип отношений между Одиссеем и «именной» палубой Заметив,
что Меланфий помогает женихам, Одиссей ставит Евмею и Филойтию
задачу:
Ты ж и Филойтий предателю руки и ноги загните
На спину; после, скрутив на спине их, его на веревке
За руки вздерните вверх по столбу и вверху привяжите
Крепким узлом к потолочине; двери ж, ушедши, замкните;
В страшных мученьях пускай там висит...
(Одиссея. XXII. 173 - 177)
И опять задача выполняется «слово в слово»:
Кинулись оба на вора они; в волоса уцепившись,
На пол его повалили, кричащего громко, и крепко
Руки и ноги ему, их с великою болью загнувши
На спину, сзади скрутили плетеным ремнем, как велел им
Сын Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный.
Вздернувши после веревкою вверх по столбу, привязали
К твердой его потолочине; там и остался висеть он.
(Одиссея, XXII, 187 -193).
Это новый тип связи, связи «по-слову», когда в слове опредмечена программа
деятельности, а деятельность – «дело» – мыслится подчиненным слову, более
или менее удачно копирующим слово. То, что связь эта новая, необжитая, видно
из неуместной с точки зрения современного читателя детализации задач в
описаниях Гомера, а также из обязательного повтора на уровне дела того, что
только что было сформулировано в слове как программа этого дела. Новизна
связи подчеркнута и в исключительной внимательности Гомера к любым
отклонениям дела от слова, причем любое отклонение рассматривается как
заведомое зло.
Большинство несчастий и неудач связано в поэмах со своеволием исполнителя
и с нарушениями связи слово – дело. Возвращаясь на родину из Египта,
Менелай пообещал богам гекатомбу, но уклонился от выполнения обещания.
Ему пришлось вернуться и выполнить обещанное (Одиссея, IV, 350 –).
Одиссей прощает Еврилоху, «родственнику близкому», неповиновение
(Одиссея, X, 430 –), но это дорого обходится всем: Еврилох подбивает
товарищей зарезать быков Гелиоса и навлекает гибельный гнев Зевса (Одиссея,
XII, 339 –). Своеволие команды не дает завершить начатое дело, когда на пути
из Эолии Одиссей почти достигает Итаки (Одиссея, X, 25 –). В этих и в других
случаях повсюду виден «примат» слова над делом. Беды возникают на переходе
от слова к делу, и ответственность за них возлагается, как правило, на дело.
Дело мыслится как подчиненное, вторичное, которое обретает смысл только в
отношении к слову, в подражании слову. И там, где эта связь подражания
нарушена, возникают разного рода неприятности.
Олимпийская норма, по которой слово рассматривается как одно из
объективных и неотъемлемых свойств вещи или дела, оказывается теперь
62
предметом постоянных нарушений; между словом – одним из свойств объекта,
и самим объектом появляется трещина, зазор, задержка во времени которая
может длиться довольно долго, что делает обе стороны отношений
разносубъектными, более или менее самостоятельными и функционально
автономными. При этом слово как инициатор и определитель дела
выглядит более самостоятельным, тогда как дело, теряя черты
профессиональной специализации, черты определенности и оформленности,
переходит в простую готовность принять указанную в слове форму, становится
«исполнительной», так сказать, сущностью – воском, «родом причины
беспорядочной», «чистой возможностью», «материей» древних.
Отделение слова от дела и образование двух функционально
автономных разносубъектных областей, в одной из которых концентрируются
инициаторы-определители (область слова), а в другой реализаторы-
исполнители (область дела) и есть, собственно, возникновение античного
рабства в том принципиально новом функциональном противопоставлении
свободы и рабства, о котором пишет, например, Аристотель. «В целях
взаимного сохранения необходимо объединяться попарно существу, в
силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы
подвластному. Первое благодаря своим интеллектуальным свойствам
способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо
властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь, своими
физическими силами исполнять полученные указания, по природе своей
подвластное и рабствующее. В этом отношении и господином и рабом
руководит общность интересов» (Политика, 1252 а).
В самом ритуале это разделение функций ведет к резкому смещению
ориентиров и ценностей, возникает полярность психологических установок
свободного и раба. Накоплению творческого потенциала на свободном полюсе
слова соответствует накопление безразличия и безынициативности на рабском
полюсе дела. Евмей жалуется:
Раб нерадив; не принудь господин повелением строгим
К делу его, за работу он сам не возьмется охотой.
(Одиссея, XVII. 320- 321).
Жалоба не совсем корректна: принуждение, действие по слову и в
пределах, указанных словом, отсутствие инициативы и «охоты» - не просто
несовершенство раба, а закон новой жизни, который выражен Платоном в
формуле «всякое обращение к ним должно содержать в себе приказание»
(Законы, 778 А). В новых условиях перевыполнить приказание так же опасно,
как и не выполнить его. Поэтому рабская добродетель оказывается
откровенным холуйством, которое ищет свои ценности и способы
удовлетворения не в труде или в творчестве, а в беспрекословном подчинении
слову.
Теперь вектор психологической установки обращен не к природе, что
позволяло, например, в нормальных олимпийских цивилизациях
совершенствовать профессиональный навык, а к источнику управляющего
слова, к господину, к его указаниям и приказаниям. Отсюда, а не от природы,
приходится теперь ожидать всевозможных благ, бед и перемен в жизни. Эту
знакомую нам по христианскому миропорядку рабскую установку на
господина, в котором раб видит источник всех настоящих
63
и будущих благ земных, Евмей демонстрирует самым наглядным
и беспардонным образом в своем панегирике Одиссею:
Он, столь ко мне благосклонный; меня б он устроил,
мне дал бы
Поле и дом, и невесту с богатым приданым, и словом,
Все, что служителям верным давать господин благодушный
Должен, когда справедливые боги успехом усердье
Их наградили.
(Одиссея, XIV, 62 - 66)
Это холуйское «чего изволите?», едва прикрытое солидностью терминов типа
«беспорочная служба», «усердие», «прилежание», смущает многих
исследователей. Они склонны видеть здесь преувеличение потерянное чувство
меры. Но если принцип примата слова действительно реализован в ритуале, то
холуйские ноты в прославлении господина естественны и неизбежны.
Определяя словом границы дела и эталоны дела, когда равно опасно и не дойти
до этих границ и перейти их господин действительно выступает для раба
источником всех благ земных поскольку именно господин объединяет его с
другими рабами в целостную систему практических отношений к миру.
Реальная трагедия здесь не в том, что Одиссей – деспот, а Евмей – холуй и
подхалим, а в том, что, разлагая профессиональную схему определения
человеческой деятельности, редуцируя практические навыки и устанавливая
пределы этой редукции и рамках личных навыков и умений повелителя,
одиссеи тем самым сковывают и разрушают механизм накопления нового в
профессиональных технологиях. Раб – реальный субъект практических
отношений к миру – обращен к природе спиной, его деятельность
ориентирована не на приспособление к природе, а на приспособление к своему
хозяину. Именно это, по Энгельсу, губит античность: «Тем самым закрывается
выход из подобного способа производства, между тем как, с другой стороны,
для более развитого производства рабство является помехой, устранение
которой становится настоятельной необходимостью»
46
.
Таким образом принцип примата слова имеет в пассиве то неприятное свойство,
что утверждение этого принципа сопряжено не только с
миниатюризацией ритуала, который теперь ограничен возможностями одного
человека, но также с упрощением и омертвлением существующих технологий.
Это и создает эффект деградации, падения навыков и ремесел на переходе от
крито-микенской государственности к полису. Вместе с тем становление
принципа примата слова в основной принцип ритуала означало
опредмечивание и представление в слове всех его сторон и тонкостей, т.е.
означало прорыв китайско-медицинской нормы опредмечивания
отклонений-болезней и возникновение активного отношения к социальному
формализму, критических и оценивающих позиций по отношению к этому
формализму.
В этом процессе всеобщего самосознания есть, конечно, свои
трудности, связанные с тем, что сложные технологические навыки вроде
земледелия – неважная арена для администрирования, но в целом принцип
примата слова утвержден и признан не только на палубах домашнего ритуала.
Он ищет утверждения и за пределами дома как нормы
64
социальной жизни. Однако здесь, во «внешней» политике домов, этот принцип
не может уже оставаться личным, переходит в «законы», в политические и
юридические установления безличной природы типа договора, равноправия,
равноспособности, равнообязанности и т. и. Возникает и развивается та
ситуация «войны всех против всех», «общественного договора», «естественного
равенства», о которую не раз спотыкалась философская мысль нового времени.
Пиратское ремесло. Если примат слова действительно руководящий принцип
ритуала гомеровских времен, то и внешние контуры такого ритуала, и его
внутренняя структура, и емкость с точки зрения связанных в ритуале деятелей
будут зависеть от способности человека-повелителя освоить соответствующий
минимум навыков, т.е. от меры универсальности повелителя. Эта сторона
дела важна для нас по многим причинам. Во-первых, универсальность есть
основная мера целостности человека, мера его личности как субъекта свободы
и ответственности. С другой же стороны, исчисление навыков повелителя –
единственный, видимо, способ открыть среди этих навыков такой, в котором
опредмечивание программы и активное владение формализмом является не
возможностью, а жизненной необходимостью. Только обнаружив такой
навык и показав его обязательность для минимального набора навыков,
обеспечивающих автономию человека и его «дома», мы можем надеяться
показать переход от олимпийского к европейскому типу мысли переходом
необходимым, а попутно и разобраться и механике этого перехода.
Один из женихов, Евримах, делает Одиссею оскорбительное предложение стать
поденщиком (Одиссея, XVIII, 357-). Взбешенный Одиссей предлагает
Евримаху гипотетическое соревнование, из которого становится ясным, что
Одиссей, во всяком случае, знает основные навыки земледельца:
Если б с тобой, Евримах, довелось мне поспорить
работой,
Если б весною, когда продолжительней быть начинают
Дни, по косе, одинаково острой, обоим нам дали
В руки, чтоб, вместе работая с самого раннего утра
Вплоть до вечерней зари, мы траву луговую косили
Или, когда бы, запрягши нам в плуг двух быков
круторогих
Огненных, рослых, откормленных тучной травою,
могучей
Силою равных, равно молодых, равно работящих,
Дали четыре нам поля вспахать для посева, тогда бы
Сам ты увидел, как быстро бы в длинные борозды плуг мой
Поле изрезал.
(Одиссея, XVIII, 366–376).