Олянич А.В. Презентационная теория дискурса (монография)

Подождите немного. Документ загружается.

целом. Это означает, что на передний план исследования выдвигается

задача изучения состязательности в политике как ценностной

категории, одобряемой или не одобряемой социумом - задача, которая

уже имеет попытки решения в ракурсе межнациональных отношений и

параллелей - см. по этому поводу работу С. М. Ворониной (Воронина,

1996). Изучению будет подвергнута реакция социума на состязательные

действия или поступки его членов, что возможно только через анализ

того, как эти действия будут отражены в массово-информационном

дискурсе.

В-третьих, нас будет интересовать то, как в большинстве случае

строится интрига (сюжет, ход, развитие, кульминация, т.е.

драматургия) социальной (политической) игры, как формируются

презентационные стратегии, позволяющие в случае их успешной

реализации манипулировать общественным мнением.

Для того, чтобы вплотную подойти к решению поставленных

здесь задач, обратимся к ключевым словам, определяющим смысловое

содержание концепта «игра»: права Анна Вежбицкая, утверждая, что

именно семантика ключевых слов более всего способствует пониманию

процессов концептуализации фактов и событий в языках и культурах

(Вежбицкая, 2001).

Из словарных дефиниций английских лексем game и to play

(AHDEL, 1998) представилось возможным выделить те смысловые

компоненты, которые составляют содержание лингво-культурного

концепта «игра», при этом очевидными семантическими доминантами в

лексеме "game" оказываются следующие семантические признаки,

выявляемые через словарные пойнтеры

(они указаны в круглых

скобках):

1. Борьба и состязательность; вызов (competition;

competitive activity; content; competitive engagement; challenge)

2. Цель и ее достижение (an object of attack; pursuit;

interest; hunt for; a score accumulated; to win the game)

3. Зрелищность, репрезентативность, представление (an

organized program; a particular style; a manner; entertainment; amusement)

4. Регулятивность, наличие правил (adherence to rules;

rule stipulation; rules governing all aspects of competition; players contend to

a set of rules)

Термин введен Г.С. Клычковым (Клычков, 1961) и означает элементы словарной

дефиниции, указывающие на базовые семантические признаки и конкретизирующие

картину значения.

3 2 4

5. Сценарность, драматургичность, режиссированность (а

calculated strategy or approach; a scheme; to determine the optimal course of

action)

В сфере вторичной номинации лексемы отчетливо выделяются

признаки, отражающие свойства игры как феномена социального, как

средства влияния или воздействия на массовое сознание с целью его

использования. Они, с одной стороны, просматриваются во вторичных

значениях лексемы, а с другой - выводятся из смыслового содержания

пойнтеров-идентификаторов:

1. Доминирование, первенство, преобладание, главенство,

власть (competition; challenge; interested party; to win)

2. Маиипулятивность, манипулирование, использование в

корыстных целях, интрига, незаконность (evasive, trifling, or

manipulative behavior, a calculated strategy or approach; a scheme; an illegal

activity; a racket)

3. Богатство, приз, выигрыш (business; a score

accumulated)

4. Слава, известность (выводится ассоциативно из всех

идентификаторов типа win, competition, etc.)

Отметим также, что область вторичной номинации game

оказывается ярко оценочной, и, как правило, коннотативно

отрицательно заряженной: если спортивные (прямые) значения

располагаются в положительной области оценки (честное состязание,

открытая борьба, всемирная слава спортсмена, заслуженный приз, и

т.п.), то значения сугубо социальные (вторичные) содержат

отрицательную коннотацию (manipulating, evasive, trifling, и т.д. -

достижение цели может быть скрытым, борьба может быть нечестной,

состязание - неравным, слава может быть геростратовой [notoriety],

приз, выигрыш или богатство добыты нечестным путем). .

Такие же семантические доминанты мы обнаружим в

смысловой структуре глагола to play (см. дефиниции в AHDEL).

Вследствие своей предикативной природы (по сравнению с лексемой

номинативной) семантика глагольной лексемы обладает гораздо более

ярко выраженной способностью к детализации признаков фактов и

событий внутри смысловой структуры слова, таким образом возникает

возможность «развернуть» и уточнить список семантических

признаков, характеризующих игру; к выше перечисленным могут быть

добавлены признаки с отрицательной коннотацией:

1. Обман, ложь (to perform as a deception);

325

2. Представление как притворство (to pretend to be; mimic

the activities of);

3. Насмешка, высмеивание (to jest);

4. Лишение противника сил (to exhaust a hooked fish by

allowing it to pull on the line).

Таким образом, весь выявленный, семантический набор прямо

указывает на отношение социума к социальной игре, которая по

преимуществу оказывается (и об этом можно судить по подавляющему

количеству отрицательных коннотаций) игрой а) «без правил»; б)

«вопреки правилам»; в) «в нарушение правил»; г) «по собственным

правилам».

Манипулятивно-презентационные стратегии в социальной игре

планируются таким образом, чтобы социум и соперник вначале должны

быть сбиты с толку, а затем и в социуме, и в стане противника

сформировалось бы ложное, но выгодное для манипулятора

представление об импакторе. Социум получает набор самых

позитивных представлений о личности импактора, а противник - либо

представление об импакторе как о некоем безобидном типе, с которым

легко справиться, либо как о грозном сопернике, с которым не стоит

связываться. В политической игре как разновидности игры социальной

весьма явно просматриваются эти стратегические схемы. Ведущей

тенденцией при планировании таких схем может быть признано

неодолимое стремление импакторов к театрализации событий, которая

впоследствии приводит к мифологизации участников этих

инспирированных событий (позитивной мифологизации «своих» и

негативной - «чужих»).

Игра, таким образом, разворачивается в перформанс, в котором

каждому его участнику приписаны или навязаны определенные роли,

однако, финал самого события заранее предугадать подчас не

представляется возможным: ведь социальная (политическая) игра - это

по преимуществу игра с игнорированием или нарушением честных

правил (см. выше). В этом как раз и заключается особенность игрового

в массовой коммуникации: 1) противник может надеть маску и сам

определить для себя, какую роль он играет, тем самым, разрушив планы

манипулятора; 2) успешность манипулирования зависит от степени

шифрованности манипулятивных намерений импактора, от того,

насколько хорошо закамуфлированы его интенции и не стали ли они

известны противнику (разгаданы им); наконец, 3) многое в успешности

реализации манипулятивно-презентационных стратегий зависит от того,

326

как поведет себя в игре «четвертая власть» - масс-медиа, каков их

статус, т.е. являются ли они сочувствующими, оппозиционными или

независимыми.

То, как протекает соревнование между импакторами за

доминирование в формировании общественного мнения, т.е. за право

быть «властителями дум», с задействованием массово-

информационного дискурса, наглядно демонстрируют предвыборные

кампании. Именно в них ярче всего проявляется презентационная

модель коммуникации, замешанной на противостоянии, которое

направлено на захват власти и содержит элементы игры. Структура

этого противостояния показана на схеме (см. стр. 328).

Как следует из представленных на схеме коммуникативных

отношений состязательности, в последнюю вовлечены «игроки I и II»

(разумеется, в реальной политической ситуации их может быть больше)

- политические партии, имеющие одинаковые мета-цели - избрание

лидера своей партии главой государства, носителем власти. Электорат -

носитель общественного мнения - в противостоянии партий

(«состязании», «игре») играет две роли; первая из них - роль «судьи»,

которой он наделен в большей ИЛИ меньшей степени существующим

социальным устройством; вторая же - роль «болельщика», которую ему

навязывают партии-импакторы через сочувствующих или

принадлежащих им МЕДИАторов. Если роль судьи приписана

электорату по его конституционному праву, регулируется законным

путем всенародно принятыми правилами и дает возможность через

избирательные комиссии контролировать честность или нечестность

предвыборной компании (игры), то роль болельщика электорату

навязывается партиями-игроками, .при этом тонко используются

психологические особенности поведения толпы, как правило, в

манипулятивных (нечестных) целях, (ср. настроения болельщиков на

стадионе и вакханалии «заведенных» специальными манипуляторами

футбольных тиффози).

Перед электоратом разыгрывается спектакль или

разворачивается презентация, стратегически сводящаяся к тому, чтобы

электорат-зритель одобрил действия партии-импактора, оценив

позитивно ее кандидата в президенты, и, наоборот, отвернулся от

партии-конкурента и не избрал чужого претендента на президентский

пост. Важной задачей таких презентационных действий является

отвлечение электората от исполнения им роли судьи и разворачивание

вектора внимания в сторону роли болельщика: главное, чтобы

327

328

аплодисментами был встречен «свой», а освистан «чужой», причем

правила были бы проигнорированы. Для достижения этой задачи

используются разнообразные презентационные тактики и технологии,

которые носят как наступательный, так и оборонительный (или

выжидательный) характер.

Именно в этой области презентационной модели

состязательной коммуникации заложена лингвистическая составляющая

импакта - особым образом организованный информационный дискурс,

направленный на массы. Основное содержание такого дискурса

составляют коммуникативные контексты наступательной тактики. Это,

как правило, новостные тексты, отражающие действия властных

структур или события, связанные с концептом власти. В такого рода

контекстах отчетливо эксплицируется идеология авторов и их

приверженность той или иной политической группировке. Идеальным

примером манипулятивного новостного текста оказались все доступные

нам новостные тексты, освещающие предвыборную президентскую

компанию в США «Elections 2000». Проанализированный корпус

текстов, посвященных президентской гонке ("campaign trail") четко

продемонстрировал правоту Е.И.Шейгал, которая утверждает, что «в

политическом дискурсе наблюдается конфликт двух тенденций - к

понятийной точности и к смысловой неопределенности; <...>

номинативная точность как специального подъязыка в языке политики

подавляется его прагматически обусловленной неопределенностью»

(Шейгал, 2000, с. 51-52). В масс-медийном освещении выборов каждая

из заинтересованных сторон пользуется корпусом лексем, относящихся

к классу политических аффективов, одинаково эффективно - направляя

общественное мнение против конкурентов в гонке за президентский

пост. Обвинительный тон многочисленных предвыборных речей

участников предвыборной компании - от сенатора Билла Брэдли до

основных конкурентов - Джорджа У. Буша и Эла Гора -

поддерживается соответствующими глагольными словоупотреблениями с

отрицательной коннотацией. В качестве примера показателен

следующий контекст:

MANCHESTER, N.H., November 22 - Bill Bradley pounced on one of

Vice president Gore's greatest vulnerabilities today, blaming "politicians

inside the Beltway" for money-driven political system that undermines the

very idea of democracy." With the soothing cadence of a psalmist, Bradley

used the scandals and investigations that accompanied the reelection of

President Clinton and the vice president as a symbol of all that is wrong with

329

Washington. He lamented that "politics is broken." (Washington Post,

November, 24,1999, by Mike Allen, Washington Post Staff Writer).

Текст принадлежит перу известного колумниста Майка Аллена,

одного из проправительственно настроенных видных журналистов

Америки. Сама газета известна своей приверженностью

демократической партии США, именно поэтому столь язвителен тон

сообщения по отношению к сенатору Брэдли, «посмевшему» упрекнуть

политику одного из претендентов (употреблен олигосемант lament

-«сетовать, горько жаловаться, рыдать» - эмотив и политический

аффектов одновременно). В то же время сами действия сенатора,

направленные против конкурента, номинированы политическим

аффективом pounce - «придираться, наброситься, налететь с критикой,

критиковать». Сенатор употребляет моносемант undermine

-«подрывать», имеющий негативную коннотацию. Таким образом, в

приведенном отрывке просматриваются, с одной стороны

идеологические параметры (защита интересов «своего» по

принадлежности к партии и нападки на «чужого» по принадлежности к

оппозиционной стороне), с другой же - манипулирование

общественным сознанием с целью представить конкурента в

невыгодном свете (отсюда язвительность, поддержанная lament).

Для такого типа контекста характерно употребление особого

коммуникативного типа информативно-насыщенных глаголов -

информативно-оценочного. Их семантическая структура

характеризуется широкой зоной коннотативных компонентов оценки и

эмотивности, выраженных через значительное количество сем

семантического адвербиала (Косова, 2001).

Как оказалось, презентационная модель политической

состязательной коммуникации прежде всего включает в себя аналогии с

игрой и спортом (Mascull, 1997,„с. 216-225): в массово-информационном

дискурсе широко используются собственно спортивные лексемы в

метафорическом смысле (в политическом контексте). Это

обстоятельство можно также объяснить как некую манипулятивную

тактику власти, транспонированную прессой на голосующий социум и

заключающуюся в том, чтобы популярно - в хорошо известных

Под олигосемантами понимаются глагольные лексемы, за формативом которых

закреплено малое (от 2 до 7+2) количество значений, причем семантика таких единиц

осложнена большим количеством дифференциальных признаков детализации \

характеризации действия или состояния (более подробно о явлении олигосемии см. выше

и в: Олянич, 1988)

330

электорату спортивных понятиях - объяснить, указать или навязать

держателям голосов свою позицию по отношению к политическому

противнику, чтобы затем данными действиями склонить электорат на

свою сторону. Отсюда, например, в наступательных политических

контекстах по отношению к противнику в политической игре

используются понятия "to commit a foul" (играть на грани фола, играть с

риском штрафного удара), "to score an own goal" (забить мяч в свои

ворота), "to be ruled offside" (ввести в положение «вне игры»), "to show

the red card" (показать красную карточку, т.е. указать на нарушение

правил), "an outsider" (аутсайдер, т.е. участник игры с малыми шансами

на победу), "knock-down" (нокдаун) и т.д. В качестве примера такого

наступательно-тактического контекста приведем следующий - времен

пика предвыборной компании 1996-97гг. в Великобритании,

содержащий критику лейбористов в адрес тогдашнего главы

правительства консерваторов Джона Мейджора:

In the Commons on Thursday, the prime minister asserted that Labour

governments 'never have' delivered growth. Not so, as Mr Kinnock swiftly

pointed out Growth under the Labour governments 1964-70 was 2.8% a

year; in 1974-79 it was 2%. Since 1979, under the Tories, it has averaged a

mere 1.75%. Another own goal, Mr Major, (цит. по MasculL 1997, с 216).

Технология создания позитивного имиджа «своего» кандидата

также предполагает использование спортивных метафор и ярлыков, на

этот раз - с ярко позитивной коннотацией. Свой всегда - front runner

(лидер в гонке) или favorite, причем независимо от реальных

результатов предварительного голосования в округах или

предварительных рейтингов. Свои всегда hit homers (успешно побивают

противника); если же реальная ситуация далека от такого положения

дел, в массово-информационный дискурс вовлекается образ

старательного политика, который последовательно работает над тем,

чтобы победить противника Out singles and doubles). Бейсбольная

терминология максимально понятна американским избирателям

(каждый второй в США - бейсбольный болельщик), а потому

интенсивно эксплуатируется импакторами через масс-медиа.

Интересным попутным наблюдением может служить тот факт, что

в дискурсивную реализацию манипулятивно-презентационных

стратегий, как правило, вовлекается спортивный вокабуляр из

агрессивных и зрелищных видов спорта - футбола, бейсбола, бокса,

борьбы. Для возбуждения и поддержания интереса масс к предвыборной

кампании, т.е. в собственно презентационных целях информирование о

331

ходе кампании протекает на базе конно-спортивной терминологии,

подчеркивающей его темп, изменчивость, интенсивность, переменность

успеха, а стало быть, интригующей и тонизирующей общественность

(races - гонки, to run for the president - участвовать в выборах в качестве

кандидата на президентский пост, to run neck and neck - идти голова в

голову, to trail behind - отставать в гонке, bring up the rear - плестись в

конце гонки). История политической борьбы в массово-

информационном дискурсе отражается как лексика легкой атлетики

(track records - хронометраж побед и поражений, hurdles - преодоление

барьеров, marathon - длительная борьба), а отсутствие ясности в

разрешении политической борьбы, связанное с интеллектуальным

(скрытым) - противостоянием - как лексика шахмат (a gambit -

рискованные действия со скрытными намерениями, stalemate -

тупиковая, патовая ситуация).

Концептуальное содержание игры как культурного феномена

двупланово: с одной стороны, игра есть код существования человека,

набор экзистенциальных действий и поведенческих реакций на

происходящее в среде ему подобных; с другой же - это средство для

реализации попытки доминирования в социуме и воздействия на него,

доминирования в процессе коммуникации. Игра замешана на борьбе и

презентации человеческих потенций к последней.

Если игра и состязательность, представляющие собой виды

социального досуга, понимаются и воспринимаются позитивно как

культурная ценность и культурный опыт наций и народов, как некий

фактор, сближающий и объединяющий народы (прекращение войн во

время проведения олимпиад, гордость за успехи своих спортсменов, и

т.д.), то проекция игрового на социальное устройство с целью

изменения последнего с попыткой обладания властью, т.е. перенесение

игрового в политику, ведет к негативному импакту и манипулированию

обретенными человеком культурными соревновательными ценностями.

Социальная игра в виде игры политической, манипулятивная по

приписанным ей доминирующими социальными группировками

свойствам, представляет собой феномен социального противостояния,

которое разрешимо в результате реализации стратегического

планирования действий противостоящих друг другу социальных

группировок. Целью в социальной игре является обладание права на

формирование общественного мнения, которое обеспечивает успех в

обретении власти.

332

Социальная игра протекает как зрелище, участники которого

исполняют определенные роли, приписанные или навязанные им

заинтересованными в положительном для себя исходе игры

социальными противоборствующими группировками. Положительный

исход социальной (политической) игры прежде всего зависит от того,

насколько успешны используемые в ней презентационные стратегии,

тактики и технологии.

Положительный исход социальной игры и манипулятивных

намерений его участников в большой степени зависит от того, насколько

лингвистически мощно презентационные действия импакта

подкреплены массово-информационным дискурсом, насколько

сбалансированы языковые средства наступательного и оборонительного

характера в планировании и реализации импакта, и насколько

последовательно организована речевая «атака» на когнитивные

возможности социума.

Использование в массово-информационном дискурсе спортивной

терминологии социально и манипулятивно оправданно: спортивный

язык позволяет успевшее реализовать манипулятивные интенции власти

по отношению к социуму.

§2. Стратегии презентации «своих» и «чужих»; драматургия

политического и военно-политического конфликта в массово-

имформационном дискурсе

В семиотическом аспекте моделирование Мира представляет

собой «произвольную метафорическую экстраполяцию первичного

терминологического языка описания некоторого мира, т.е. некоторой

определенной части или предметной области Мира, на некоторый

другой мир, т.е. на некоторую другую определенную часть или

предметную область Мира, и далее - на все другие миры, т.е. на все

другие определенные части или предметные области Мира, и на весь

Мир, как на тотальную совокупность всех миров, что является

произвольной же глобализацией данного языка описания его

пользователем» (Максапетян www). Такая произвольная экстраполяция

и последующая глобализация языка описания означает не что иное как

спекулятивное проецирование и индуцирование пользователем данного

языка признаков и принципов, истинных и действительных только для

определенного мира, включая его свойства, структуру, принцип

333

организации, конфигурацию объектов, функции элементов и т.д., на

некоторый другой мир или на все миры, т.е. тем самым - на весь Мир,

как признаков и принципов истинных и действительных всего Мира,

как для тотальной совокупности всех миров, и в качестве неких

всеобщих онтологических признаков и абсолютных метафизических

принципов, из которых уже вторичным порядком дедуцируются или

выводятся как его частные следствия и проявления, положения дел или

вещей в разных определенных мирах. При этом данный определенный

мир, первичный терминологический язык описания которого

используется для описания другого мира, или других миров, или всех

миров и всего Мира, становится естественной моделью Мира

(естественной, потому что моделями здесь служат реально

существующие, наличные, актуальные миры, а не искусственно

сконструированные, идеальные, виртуальные миры), а сам данный

определенный язык описания, в терминах и категориях которого

интерпретируется содержание другого мира, или других миров, или

всех миров и всего Мира, становится моделирующим языком, и,

наконец, сам пользователь данного определенного языка описания

становится носителем соответствующей модели Мира.

Как это ни прискорбно, но сегодняшние лингвокуяьтуры

существуют в рамках когнитивно освоенной дуалистической

милитаристской модели бытия: пребывание в постоянной борьбе,

противопоставленной кратковременному мирному (невоенному,

неконфликтному) состоянию, активизирует такую потребность

человека, как стремление обладать ценностями юга их репрезентантами

путем захвата и завоевания, что соответственно отражается как в

собственно захватнической интенции, так и в интенции отобразить ее

языковыми средствами. Так мир отражается языком человека-воина, и

соответственно * даже сугубо «гражданская» - «цивильная»

концептосфера приобретает милитаристский характер и становится

дуалистически оппозиционной, разделяя бытие на «свое / чужое», а

коммуникантов внутри всеобщего бытия на «своих» и «чужих».

Воистину, до сих пор актуально высказывание Марка Аврелия

-"Vivere mititare esf' («Жить - значит воевать»)!

Как представляется, справедлива точка зрения А.Г.

Максапетяна по поводу того, что «военный язык, как ключевой

моделирующий язык для воинов, изначальными пользователями

которого они являются (язык воина), и дуально-антагонистическая

милитаристская модель, как базовая модель Мира для воинов,

изначальными носителями которой они являются (модель воина), во

многом обусловливают как преимущественную или приоритетную

жизненную идеологию и стратегию воина в целом, т.е.

соответствующий тип мышления и поведения вообще, так и уже вполне

реальное поведение воина в иных, невоенных, ситуациях, вплоть до

практического применения собственного военного опыта в других

мирах, в том числе - в сфере межчеловеческих отношений...»

(Максапетян, www). Иными словами, военный смотрит на мир глазами

военного и номинирует мир милитаристскими языковыми средствами,

экстраполируя свой специфический военный дискурс на дискурс

общечеловеческий, внося дух борьбы в жизнь и в общение, вовлекая в

коммуникацию концепт «война».

Концепт «война» является одним из важнейших элементов

лингвокультуры человечества именно в силу своей тотальной

операбельности: конфликтность бытия предопределяет конфликтность

коммуникации, поскольку стремление реализовать свои потребности

человек всегда считает необходимым и оправданным за счет своего

социального окружения, за счет среды обитания, и, соответственно,

вступая в конфликт со средой. Биологическое противостояние живых

существ оборачивается противостоянием социальным в рамках

оппозиции «свой - чужой», -что немедленно сказывается на

коммуникативном пространстве, создаваемом человеком. Так уж

парадоксально устроено бытие, что даже потребность в мире

реализуется через войну и соответственно отражается в «мирном»

дискурсе - ср. например, такие метафорические фигуры, как «борьба за

мир», «трудовые битвы», «битва за урожай», «бороться за жизнь»,

«бороться за демократию», «трудовые подвиги», «трудовые победы»,

«борьба со стихией» и т.п.

Концепт «война» реализуется в эстетически структурированном

лингвосемиотическом пространстве и имеет давнюю презентационную

(эстетическую) историю. Так, Алексей Левинсон отмечает, что

армейская среда «наиболее богата эстетически проработанными

знаками с жестко закрепленными значениями» (Левинсон, 1999, с. 15).

Военная геральдика, знаки различия, знамена, ордена и пр.

предназначены внешним наблюдателям (считается, что противнику, но

практически, конечно — "своим" штатским); существует также ряд

относящихся к военному обиходу утилитарных, незнаковых предметов,

которые, тем не менее, становятся знаками и символами. Таких

символов немало пришло из прошлого, а в современности ими бывают

334

335

силуэты знаменитых кораблей, популярные марки военных

автомобилей и пр. Отметим один из объектов с уникальной

семиотической биографией — автомат Калашникова. Ему даже

довелось присутствовать в качестве элемента в гербе одной из

африканских стран. Известный своими характерными очертаниями

сотням миллионов людей, он не только метка распространения

«советского влияния», но знак массовой культуры для маркирования

принадлежности к общностям и людям определенного склада.

Часть объектов является «интимно-военными», т.е. их не

наблюдает ничей взгляд извне. Таковы технические устройства,

документы, помещения и пр., специально охраняемые военной тайной.

Но есть, и не секретные объекты, которые, тем не менее, скрыты от

посторонних. Таковы многие военные машины и приборы, но также и

детали обмундирования, предметы военного быта. Они все значимым

образом отличаются от своих «штатских» аналогов (если таковые есть),

и эта значимость адресована не штатским людям как таковым, а тому,

что осталось от штатских в душах кадровых военных и проходящих

срочную службу.

Главной особенностью реализации концепта «война» в

коммуникативном пространстве является ее виртуальный характер:

война при общем негативном отношении к ней социума представляется

самому социуму или его части как необходимое средство приобретения

мира, и сам человек претерпевает череду превращений - ролевых

метаморфоз или трансформаций в связи со своим участием в военном

конфликте. Мирный крестьянин берется за вилы и становится воином,

мирное население уходит в подполье и превращается в партизан,

секретарь обкома превращается в командующего, представитель

мирного этноса (например, чеченец) становится боевиком или «воином

Аллаха». ,

Подобной виртуализации подвергается и само отношение к

войне: физическое устранение противника возможно только при

формировании «праведного гнева» масс, который необходимо на этого

противника направить, дабы одержать победу. Так формируется

«реальная виртуальность» конфликтной коммуникации (Красных,

1998), поддерживаемая особым образом конструируемыми дискурсами

- дискурсом политическим, дискурсом военно-политическим - и

отражаемая дискурсом массово-информационным.

Виртуальность отношения к войне также возникает тогда, когда

она оценивается социумом с безопасного расстояния («этот кошмар

336

происходит где-то далеко и не со мной»), именно в этом обстоятельстве

коренится основная причина высокой степени эвфемизации военно-

политического дискурса.

На наш взгляд, следует говорить именно о военно-

политическом дискурсе применительно к социальной освоенности

концепта «война»: некоторые исследователи (Жуков, www; Водах, 1997;

Кара-Мурза, 2000; Макаров, 2003; Pietro, 1982; Shah, 2003; Barsky, 1997;

Becton, 2003) называют этот феномен военным дискурсом; однако, так,

по всей видимости, следует называть речевую коммуникацию военных,

как специалистов, пользующихся терминологическим милитаристским

подъязыком. В нашем исследовании военно-политический дискурс

предлагается рассматривать как разновидность массово-

информационного дискурса - когда военные предстают перед прессой с

отчетом о военных действиях и вынужденно увязывают свои ответы на

вопросы представителей средств масс-медиа с политическими

интересами власти, распорядившейся применить военную силу по

отношению к субъекту государственности (другой стране). Военно-

политический дискурс предстает как комбинация терминологически

насыщенной милитаристской речи и речи политической /

политизированной / эвфемизированной, целью которой является

политическое оправдание развязывания военного конфликта или начала

военной операции.

Как было сказано выше, военно-политический эвфемизм

составляет сегодня языковую основу такого дискурса: это касается

любой лингвокультуры нашего времени. Сами военные действия

именуются не иначе, как «кампания», «операция», «конфликт»,

«зачистка», и т.п. Как отмечает Михаил Ходаренок, можно смело

говорить о внезапной языковой революции в Вооруженных силах СССР

и России в середине 90-х гг. уже ушедшего в историю XX в. Из нашего

военного лексикона как-то незаметно, понемногу ушли простые и ясные

понятия - рассечь, окружить, разгромить, истребить, принудить к

безоговорочной капитуляции. Взамен появились и пустили прочные

корни обтекаемо-округлые «маниловские» словосочетания: пресечение

любого вооруженного насилия, прекращение войны на возможно более

ранней стадии и восстановление справедливого и прочного мира,

создание предпосылок для урегулирования конфликта путем

переговоров на приемлемых условиях, локализовать, нейтрализовать,

стабилизировать и, наконец вытеснить (Ходаренок, 2003, с. 9).

337

Важным свойством военно-политического дискурса (как и

дискурса сугубо политического) является то, что он драматургичен по

своей сути: театральность изначально присутствует в нем как

основополагающий элемент феномена войны и всего ее

лингвосемиотического пространства. Не случайна и показательна

стертая метафора «театр военных действий»: всякая война имеет своих

сценаристов и режиссеров (штаб), ведущих актеров (генералитет,

офицерский состав), массовку (действующая армия, солдаты, матросы),

реквизит (форма, вооружение), службы обеспечения спектакля

(изготовители вооружений, униформы, символов и артефактов

противоборствующих сторон - знамена, знаки отличия), музыкального

сопровождения ' (военный оркестр), службы рекламы (военная

пропаганда), театральных критиков (военные аналитики и военные

корреспонденты) и даже заказчиков и спонсоров, в роли которых

выступают государственная власть и сочувственно настроенный к ней

бизнес. Аналогия с театром может быть усмотрена даже в наличии

собственных средств освещения событий (ср. издание «Театральная

жизнь», «Театральное обозрение» - «Военное обозрение», «Soldiers of

Fortune», информационные передачи о театре на телевидении - теле

обозрение «Военный магазин», «Защита отечества», и т.п.).

* Иными словами, военный конфликт обретает культурную

форму, которая закрепляется в сознании масс путем ее многократного и

подробного трансформирования через средства масс-медиа. Как

справедливо утверждает Г. Зверева, «идейное и риторическое

позиционирование производителей массовой продукции, выбор ими тех

или иных эстетических (выразительных) и риторических, вербальных и

визуально-образных средств определяют способы конструирования

события, сюжета и повествования» (Зверева, www).

Драматург масс-культурного продукта определяет событие

(«что-то случилось») как то, что может быть или стать «значимым» для

общественного потребления. В соответствии с выбираемыми

дискурсивными стратегиями событие получает от автора определенное

имя, приобретает черты информационного высказывания и включается

в сюжет и повествование, которые задаются жанром и рамками

вербального или визуального произведения массовой культуры. Галина

Зверева в этой связи приводит следующее высказывание Жана

Бодрияра: «Событие, о котором идет речь, было столь минимальным,

что могло бы вовсе не иметь места, но его воспроизведение на экране

получило максимальный размах. Никто не переживал связанные с ним

338

перипетии, но все получили его изображение. Оно сделалось чистым

событием, существующим вне всяких естественных связей с

окружающим, и его эквивалент вполне можно было бы представить в

виде синтезированных изображений» (Бодрияр Ж. Прозрачность зла. -

М., 2000. - С. 118) (Зверева, www).

Селекция событий и выстраивание их в сюжет требуют от

автора отбора эстетических средств, которые были бы доступны

массовому восприятию. Они также требуют использования образов и

словесных формул, легко опознаваемых потребителем вбрасываемой в

массы информации. Процедура, максимального упрощения или

усреднения предполагает его соотнесение со стереотипами,

привычными оппозициями «свое - чужое». Процесс придания событию

сюжетности включает в себя поименование персонажей, определение

их иерархии в соответствии с ролевыми (словесными и

поведенческими) характеристиками, соблюдение формульности образов

и поступков персонажей. Важно, чтобы в сюжете присутствовали два

протагониста - Герой и Злодей, а сам сюжет структурировался бы как

их конфликт в виде драматической борьбы Добра и Зла с открытым

финалом.

Как пишет Е.И. Шейгал, «содержание политической

коммуникации на функциональном уровне можно свести к трем

составляющим: формулировка и разъяснение политической позиции

(ориентация), поиск и сплочение сторонников (интеграция), борьба с

противником (атональность). Соответственно, в семиотическом

пространстве политического дискурса будем разграничивать три типа

знаков: знаки ориентации, интеграции и атональности.

Эта функциональная триада проецируется на базовую

семиотическую оппозицию политического дискурса «свои - чужие»:

ориентация есть не что иное, как идентификация агентов политики (кто

есть кто? где свои и где чужие?), интеграция - сплочение «своих»,

атональность - борьба против «чужих» и за «своих» (Шейгал, 2000, с.

121-122).

Оппозиция «свои - чужие» представляется культурной

константой, одним из важнейших противопоставлений в жизни и

устройстве общества, сохраняющих свое значение на протяжении веков

(Степанов, 2004), наряду с другими концептуальными оппозициями,

отражающими архетипные представления об устройстве мира

(«мужской - женский», «старший - младший», «верх - низ», «жизнь -

смерть», «свет - тьма» и др.) (Маслова, 1997).

339