унизить такое-то высокое звание, оскорбить таких-то спесивых своих зри-
телей—отселе робкая чопорность, смешная надутость, вошедшая в посло-
вицу (un héros, un roi de comédie
8
), привычка смотреть на людей высшего
состояния с каким-то подобострастием и придавать им странный, нечелове-
ческий образ изъяснения. У Расина (например) Нерон не скажет просто:
«Je serai caché dans ce cabinet»
7
,—но: «Caché près de ces lieux, je vous verrai,.
Madame»
8
. Агамемнон будит своего наперсника и говорит ему с напыщен-
ностью: «Oui, c'est Agamemnon»
9
..-.
О народной драме и драме «Марфа
посадница» (1830). А. С. П у ш к и н,
Поли. собр. соч., т. VII, изд. Акаде-
мии наук СССР, 1949, стр. 214—215.
4
Каким чудом посреди сего жалкого ничтожества, недостатка истинной
критики и шаткости мнений, посреди общего падения вкуса вдруг явилась
толпа истинно-великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII ве-
ка? Политическая ли щедрость кардинала Ришелье, тщеславное ли покрови-
тельство Людовика XIV были причиною такого феномена? Или каждому
народу судьбою предназначена эпоха, в которой созвездие гениев вдруг
является, блестит и исчезает?.. Как бы то ни было, вслед за толпою бездар-
ных, посредственных или несчастных стихотворцев, заключающих период
старинной французской поэзии, тотчас выступают Корнель, Паскаль, Бос-
сюэт и Фенелон, Буало, Расин, Мольер и Лафонтен. И владычество их над
умственной жизнью просвещенного мира гораздо легче объясняется, нежели
их неожиданное пришествие.
У других европейских народов поэзия существовала прежде появления
бессмертных гениев, одаривших человечество своими великими созданиями.
Сии гении шли по дороге уже проложенной. Но у французов возвышенные
умы с 17-го столетия застали народную поэзию в пеленках, презрели ее бес-
силие и обратились к образцам классической древности. Буало, поэт, ода-
ренный мощным талантом и резким умом, обнародовал свое уложение, и сло-
весность ему покорилась. Старый Корнель один остался представителем
романтической трагедии
10
, которую так славно вывел он на французскую
сцену.
Несмотря на ее видимую ничтожность, Ришелье чувствовал важность
литературы. Великий человек, унизивший во Франции феодализм, захотел
также связать и литературу. Писатели (во Франции класс бедный и насмеш-
ливый, дерзкий) были призваны ко двору и задарены пенсиями, как и дво-
ряне. Людовик XIV следовал системе кардинала. Вскоре словесность сосре-
доточилась около его трона. Все писатели получили свою должность. Кор-
нель, Расин тешили короля заказными трагедиями, историограф Буало
воспевал его победы и назначал ему писателей, достойных его внимания,
камердинер Мольер при дворе смеялся над придворными. Академия первым
правилом своего устава положила: хвалу великого короля. Были исключе-
ния: бедный дворянин (несмотря на господствующую набожность) печатал
в Голландии свои веселые сказки о монахинях
11
, а сладкоречивый епископ
в книге, исполненной смелой философии
12
, помещал язвительную сатиру на
прославленное царствование... Зато Лафонтен умер без пенсии, а Фенелон
в своей епархии, отдаленный от двора за мистическую ересь.
Отселе вежливая, тонкая словесность, блестящая, аристократическая,
немного жеманная, но тем самым понятная для всех дворов Европы, ибо выс-
шее общество, как справедливо заметил один из новейших писателей, со-
ставляет во всей Европе одно семейство.
О ничтожестве литературы русской
(1834). А. С. Пушкин, Поли,
собр. соч., т. VII, изд. Академии
наук СССР, 1949, стр. 310—312.
575