Мокульский C.C. (под ред.) Хрестоматия по истории западноевропейского театра. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

В Англии к концу XVII века они систематически объединяются в колони-

альной системе, системе государственных займов, современной налоговой

системе и системе протекционизма. Эти методы в значительной мере покоятся

на грубейшем насилии, как, напр., колониальная система. Но все они

пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организован-

ным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения фео-

дального способа производства в капиталистический и сократить его пере-

ходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого об-

щества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая по-

тенция.

К. Маркс, Капитал, Критика по-

литической экономии, т. I (1867).

Госполитиздат, 1950, стр. 719—723,

725—727,737—738, 741—742, 746—748,

753—754.

[...] Современное исследование природы, как и вся новая история, ведет

свое летосчисление с той великой эпохи, которую мы, немцы, называем,

по приключившемуся с нами тогда национальному несчастью, реформацией,

французы—ренессансом

, а итальянцы —чинквеченто

и содержание кото-

рой не исчерпывается ни одним из этих наименований. Это—эпоха, начи-

нающаяся со второй половины XV века. Королевская власть, опираясь на

горожан, сломила мощь феодального дворянства и создала крупные, в сущно-

сти основанные на национальности, монархии, в которых развились современ-

ные европейские нации и современное буржуазное общество; и в то время как

горожане и дворянство еще продолжали между собой драку, немецкая кре-

стьянская война пророчески указала на грядущие классовые битвы, ибо

в ней на арену выступили не только восставшие крестьяне,—в этом уже не

было ничего нового,—но за ними показались предшественники современного

пролетариата с красным знаменем в руках и с требованием общности иму-

щества на устах. В спасенных при падении Византии рукописях, в вырытых

из развалин Рима античных статуях перед изумленным Западом предстал

новый мир—греческая древность; перед ее светлыми образами исчезли при-

зраки средневековья; в Италии наступил невиданный расцвет искусства,

который явился как бы отблеском классической древности и которого ни-

когда уже больше не удавалось достигнуть. В Италии, Франции, Германии

возникла новая, первая современная литература. Англия и Испания пере-

жили вскоре вслед за этим свою классическую литературную эпоху. Рамки

старого «orbis terrarum»

были разбиты; только теперь, собственно, была

открыта земля и были заложены основы для позднейшей мировой торговли

и для перехода ремесла в мануфактуру, которая, в свою очередь, послужила

исходным пунктом для современной крупной промышленности. Духовная

диктатура церкви была сломлена; германские народы в своем большинстве

прямо сбросили ее и приняли протестантизм, между тем как у романских

народов стало все более и более укореняться перешедшее от арабов и пи-

тавшееся вновь открытой греческой философией жизнерадостное свободо-

мыслие, подготовившее материализм XVIII века.

Это был величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до

того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая

породила титанов по силе мысли, страсти-и характеру, по многосторонности

и учености. Люди, основавшие современное господство буржуазии, были

всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченными. Наоборот,

они были более или менее овеяны характерным для того времени духом смелых

искателей приключений. Тогда не было почти ни одного крупного человека,

который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех

или пяти языках, не блистал бы в нескольких областях творчества. Лео-

нардо да Винчи был не только великим художником, но и великим матема-

165

тиком, механиком и инженером, которому обязаны важными открытиями

самые разнообразные отрасли физики. Альбрехт Дюрер был живописцем,

гравером, скульптором, архитектором и, кроме того, изобрел систему фор-

тификации, содержащую в себе некоторые идеи, которые много позднее были

вновь подхвачены Монталамбером

и новейшим немецким учением о фор-

тификации. Макиавелли был государственным деятелем, историком, поэтом

и, кроме того, первым достойным упоминания военным писателем нового

времени. Лютер вычистил авгиевы конюшни не только церкви, но и немец-

кого языка, создал современную немецкую прозу и сочинил текст и мелодию

того проникнутого уверенностью в победе хорала, который стал «Марселье-

зой» XVI века

. Герои того времени не стали еще рабами разделения труда,

ограничивающее, создающее однобокость влияние которого мы так часто

наблюдаем у их преемников. Но что особенно характерно для них, так это

то, что они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, прини-

мают живое участие в практической борьбе, становятся на сторону той или

иной партии и борются кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим

вместе. Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными

людьми. Кабинетные ученые являлись тогда исключением; это или люди вто-

рого и третьего ранга, или благоразумные филистеры, не желающие обжечь

себе пальцы.

И исследование природы совершалось тогда в обстановке всеобщей рево-

люции, будучи само насквозь революционно: ведь оно должно было еще завое-

вать себе право на существование. Вместе с великими итальянцами, от кото-

рых ведет свое летосчисление новая философия, оно дало своих мучеников

для костров и темниц инквизиции. И характерно, что протестанты переще-

голяли католиков в преследовании свободного изучения природы. Кальвин

сжег Сервета

, когда тот подошел вплотную к открытию кровообращения,

и при этом заставил жарить его живым два часа; инквизиция удовольство-

валась по крайней мере тем, что просто сожгла Джордано Бруно

Ф. Энгельс, Введение к «Ди-

алектике природы» (1875—1876).

К. Маркс, Ф. Энгельс, Избран-

ные произведения в двух томах, т. II,

М., 1948, стр. 51—53.

ГЕРЦЕН О КУЛЬТУРЕ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Наконец, после тысячелетнего беспокойного сна человечество собрало

новые силы на новый подвиг мысли; в XV веке пробуждаются иные требо-

вания, тянет утренним воздухом. Настала эпоха переделывания. Внима-

ние людей обращалось более и более на реальные предметы, на морские пу-

тешествия, совершенные тогда на новую часть земного шара, на странную

и отчасти обидную для схоластиков мысль Коперника [...]. В Италии всего

ранее раздались новые требования: мечтатель Риензи

вспомнил древний

Рим и хотел восстановить его; ему рукоплескал Петрарка, восстановитель

классического искусства и поэт на вульгарном наречии

. Греки наезжали из

Византии и привозили с собой руно, схороненное у них в продолжение де-

сяти веков. Друг Козьмы Медичи, Марзилий Фицин

, превосходно перево-

.дил Платона, Прокла и Плотина. Самое изучение Аристотеля получило

новый характер; доселе Аристотель был каким-то подавляющим гнетом,

его изучали формально, механически, по уродливым переводам; теперь взя-

ли подлинник. Правда, умы были до того развращены схоластикой, что ни-

чего не умели понимать просто; чувственное воззрение на предметы было

притуплено, ясное сознание казалось пошлым, а пошлая логомахия

без

166

содержания, опертая на авторитеты, была принимаема за истину; чем узор-

чатее, щеголеватее, непонятнее были формы, тем выше ставили писателя.

Томы вздорных комментариев писались об Аристотеле; таланты, энергии,

целые жизни тратились на самую бесполезнейшую логомахию; но, между

тем, горизонт расширялся; собственное изучение древних писателей поневоле

заносило мысли, свежие и живые; влияние их было неизмеримо. Слабая,

непривычная к самомышлению, ленивая и формальная способность средне-

вековых умов не могла сама собою отрешиться от безжизненной формали-

стики своей; у нее не было человеческого языка, на котором можно было

бы говорить дело; наконец, ей было стыдно говорить о деле, потому что она

считала его вздором.

Вдруг найдена чужая речь, готовая, стройная, выражавшая превосходно

то, чего схоластические доктора и не умели, и не смели высказать; мало

этого—чужая речь опиралась на славные имена. Чувствующие свое не-

совершеннолетие нашли новые авторитеты и восстали против старых. Все

заговорило цитатами из Вйргилия, Цицерона, а от Аристотеля, напротив,

стали отрекаться. Патриций представил в половине XVI века папе Григо-

рию XIV сочинение, в котором обращал его внимание на противоречие ари-

стотелевского учения с церковью; этого противоречия не заметили лет пять-

сот кряду добрые схоластики и доказывали догматы Аристотелем, Аристо-

теля—догматами

. Наконец, в одном из древнейших средоточий схоластики

и чуть ли не в самом главном, в Париже, явился Гус

перипатетизма

—Пьер

la Ramée

, и объявил, что он против всех готов защищать тезис: «Все учение

Аристотеля ложно». Крик негодования раздался между учеными, он дошел

до дворца Франциска I; король назначил над ним суд для того, чтобы осу-

дить его. Рамус защищался, как лев, но пощады не было; его прогнали,

обвинили, и он после этого пошел скитаться по всей Европе, изгоняемый

и преследуемый, бранясь, переезжая с места на место. Пятьдесят лет бо-

ролся этот человек с Аристотелем и, наконец, погиб в борьбе. Он пропове-

дывал против Стагирита

точно также, как гугеноты проповедывали против

папы. Сходство его с протестантами очень велико; он был прозаичнее,—может

быть пошлее, площе своих врагов, площе многих комментаторов Аристо-

теля (Помпонация, например),—но у него были практические и своевременные

требования; он гнушался формализмом и словопрением; ему хотелось прило-

жения, пользы; он был ниже Аристотеля так, как многие протестанты ниже

католического воззрения; но он боролся с Аристотелем схоластики так, как

протестанты с католицизмом XVI века.

Около того же времени является торжественная и непрерывающаяся

процессия людей, мощных и сильных, приготовивших пропилеи

новой

науке; во главе их (не по времени, а по мощи) Джордано Бруно, потом

Ванини

, Кардан

, Кампанелла

, Телезио

, Парацельз

и др. Главный

характер этих великих деятелей состоит в живом, верном чувстве тесно-

ты, неудовлетворительности в замкнутом круге современной им науки,

во все поглощающем стремлении к истине, в каком-то даре прови-

дения ее.

Время восстания против схоластики исполнено драматического инте-

реса. Читая биографии, развертывая писания энергических людей, рвавших

цепи, которые опутывали науку, вы увидите разом двойную борьбу, в ко-

торую они были вовлечены. Одна совершается в их душе—борьба психи-

ческая, трудная, волнующая их беспрерывно, придающая многим из них

эксцентрический, почти судорожный вид. Другая борьба—наружная, окан-

чивающаяся на костре, в темнице, ибо схоластика, устрашенная нападками,

-спряталась за инквизицию, смертными приговорами возражала на смелые

тезисы противников и, вырывая их язык клещами палача, заставляла

умолкать. Многих удивляет шаткая непоследовательность их и мужествен-

ная воля,—неполнота, так сказать, их мысли и полнота самоотвержения;

но разве можно сразу отделаться от исторических предрассудков? Не от

167

непонимания зависит эта шаткость. Истина всегда бывает проще нелепости,

но ум человека—вовсе не одна возможность понимания, не tabula rasa

он засорен со дня рождения историческими предрассудками, повериями

и проч.; ему трудно восстановить нормальное отношение свое к простому по-

ниманию, особенно в то время, о котором идет речь. Что удивительного,

что Парацельз верил в алхимию, Кардан называл себя магом

? Им трудно

было вырвать из груди мнения, освященные веками, трудно было примирить

их с восходящим светом сознания. Они, впрочем, и не сделали этого. Они

были так восторженны, что не могли порядком установиться; это—эпоха

первой любви, упоения, не знающего меры, эпоха новости поражающей;

не ищите у них строгой, наукообразной формы; ими только открыта почва

науки, ими только освобождена мысль; содержание ее понято больше серд-

цем и фантазией, нежели разумом.

Века должны были пройти прежде, нежели наука могла развить мето-

дой те истины, которые Джордано Бруно высказал восторженно, пророчески,

вдохновенно. Это принятие в кровь и плоть своих убеждений придало им

их личную мощь, поддержало их в борьбе внешней: гонимые, скитальцы из

страны в страну, окруженные опасностями, они не зарыли из благоразум-

ного страха истины, о которой были призваны свидетельствовать; они выска-

зывали ее везде; где не могли высказывать прямо, одевали ее в маскарадное

платье, облекали аллегориями, прятали под условными знаками, прикры-

вали тонким флёром, который для зоркого, для желающего ничего не скры-

вал, но скрывал от врага: любовь догадливее и проницательнее ненависти.

Иногда они это делали, чтобы не испугать робкие души современников;

иногда, чтобы не тотчас попасть на костер. Легко в наше время человеку

развивать свое убеждение, когда он только и думает о более ясной форме

изложения; в ту эпоху это было невозможно. Коперник скрывал свое откры-

тие авторитетами, взятыми из древних философов, и, может быть, одно

это спасло его лично от гонений, впоследствии обрушившихся на Галилея

и на всех последователей его. Надобно было хитрить... «Хитрость,—говорит

один мыслитель,—женственность воли, ирония дикой силы». Макиавелли

знал кой-что об этой хитрости. Все вместе придавало тогдашним деятелям

характер трепетного беспокойства и волнения. Они не были в полном миру

ни с собою, ни с окружающим. Истинно спокоен или человек, принадлежа-

щий зоологии, или тот, кто, однажды кончив с собою, видит согласие своих

внутренних убеждений с наружным миром. Они были беспокойны, потому

что окружающий их порядок становился пошлым и нелепым, а внутренний

был потрясен; разглядев то и другое, они не могли скрыть своего распа-

дения, не могли не быть беспокойными. Таким людям, как Бруно, не дается

великий талант счастливо и спокойно жить в среде, прямо противоположной

их убеждениям. [...]

В это время возбужденности, энергии, люди со всех сторон протестовали

против средневековой жизни, везде отрекались от нее, во всем требовали пе-

ремены: церковь римская оканчивала борьбу с лютеранизмом страдательным

принятием протестантов за совершенное событие; схоластика решительно

видела несостоятельность свою против напора новых идей, т. е. идей древне-

го мира. Наука, искусство, литература—все переменилось на античный лад

так, как готическая церковь снова уступила место греческому периптеру

римской ротонде

. Классическое воззрение заставило людей ясно смотреть на

вещи; латинский язык Рима приучил к мужественной речи, к энергическому

обороту; до этого времени употреблялась латынь школы, бледная, искажен-

ная, неловкая и потерявшая свою душу, так сказать; древние писатели оче-

ловечили неестественных людей средневековых, разбудили их от эгоизма

романтической сосредоточенности и психических раздражений. Помните,

как Гете рассказывает в «Римских элегиях» влияние итальянского неба на

него, выросшего в сереньком климате Германии?—таково было действие клас-

сической литературы на ученых XVI столетия. «В сторону пошлые споры

168

схоластические!—воскликнул средневековый человек:—дайте упиться одами

Горация, дайте подышать под этим светлым лазоревым небом, насмотреться

на роскошные деревья, под тенью которых и кубки с соком виноградных гро-

здей дозволены и страстные объятия'любви перестают быть преступлением!»

«Humanitas, humaniora»

раздавалось со всех сторон, и человек чувствовал,

что в этих словах, взятых от земли, звучат vivere memento, идущие на замену

memento mori

, что ими он новыми узами соединяется с природой; huma-

nitas напоминало не то, что люди сделаются землей, а то, что они вышли из

земли

, и им было радостно найти ее под ногами, стоять на ней; католиче-

ская строгость и германская народная наклонность к грустной мечте при-

готовили к этому крутому перегибу! Конечно, если мы пристально всмотримся

в действительную жизнь средних веков, то увидим, что она более наружно

покорялась велениям Ватикана и романтическому

настроению; жизнь

везде восполняла полутайком недостаточные и узкие основания средневе-

кового быта, довольствуясь периодическими раскаяниями, наружными фор-

мами и потом, для большего удобства, покупкой индульгенций. Тем не менее

тогдашняя жизнь была сумрачна, натянута; сосед скрывал от соседа под

условными формами и простую мысль, и мелькнувшее чувство; он стыдился

их, он боялся их. Романтизм имел в себе много задушевного, трогательного,

но мало светлого, простого, откровенного; конечно, человек и тогда преда-

вался радости, наслаждениям, но он это делал с тем чувством, с которым му-

сульманин пьет вино: он делает уступку, от которой сам отрекался; уступая

сердцу, он был унижен, потому что не мог противостоять влечению, которого

не признавал справедливым. Грудь человеческая, из которой невозможно

было изгнать реальных подробностей, тяжело подымалась, рвалась к жизни

более ровной; всегдашняя натянутость так же надоела человеку, как всег-

дашнее вооружение рыцарю; хотелось мира внутреннего,—этого романтизм

дать не мог: он весь основан на несогласии, на противоречиях; его любовь—

платонизм и ревность; его надежда—в могиле; безвыходная тоска—основа

его внутренней жизни; вся его поэзия —в этой роющейся тоске, вечно сосре-

доточенной на своей личности, вечно растравляющей мнимые раны, из ко-

торых текут слезы, а не кровь; в этих мучениях—вся нега эгоистического

романтика, добродушно считающего себя самоотверженным мучеником,

искомый мир, искомый покой представляли на первый случай искусство древ-

него мира, его философия. К суровому готическому воззрению начали при-

виваться мягкие, человеческие элементы древней цивилизации; романтик стал

догадываться, что первое условие наслаждения—забыть себя; он стал на ко-

лени перед художественными произведениями древнего мира; он научился

поклоняться изящному бескорыстно; мысль греко-римская воскрешена для

него в блестящих ризах; в тысячелетнем гробу успело предаться тлению

то, что должно было истлеть; очищенная, вечно юная, как Ахилл, вечно

страстная, как Афродита, явилась она людям,—и люди, всегда готовые

увлечься, оскорбительно забыли романтическое искусство, отворачивались

от его девственных красот и стыдливой закутанности. Поклонение древнему

искусству—не временная прихоть; оно ему подобает; это единственное право,

оставшееся за ним на вечную жизнь; это его истина, которая прейти не мо-

жет; это бессмертие Греции и Рима; но и готическое искусство имело свою

истину, которую уничтожить нельзя было; в эпоху противодействия некогда

делать такой разбор.

Европа приняла древнюю образованность так, как Россия во время

Петра I приняла, в свою очередь, образованность европейскую. Нельзя не

заметить, впрочем, что классическое образование, распространившееся по

всей Европе, было образованием аристократическим; оно принадлежало

неопределенному, но, тем не менее, действительному сословию образованных

людей proprie sic dictum

, легистам

, духовным, ученым, рыцарям, по мере

того, как они из вооруженной аристократии переходили в придворную, на-

конец, всем материально обеспеченным и праздным. Крестьяне, городская

169

чернь, т. е. бедные мещане, работники, пролетарии, не только не участвовали

в этой перемене, но резче и глубже распались с искусственно образованною

средой, нежели прежде. Новые языки, вошедшие около того же времени

в употребление, не сблизили их; на вульгарных наречиях писались и говори-

лись латинские и греческие мысли, так, как в средних веках по-латыни

говорились, конечно, вовсе не римские вещи. Массы от этого переворота впали

в глубочайшее невежество; прежде для них были трубадуры, легенды; про-

поведники говорили для них, монахи посещали их, была между высшим об-

разованием и ими связь; теперь все талантливое, образованное захватило

элементы, чуждые народу, ничего не говорящие его сердцу; и заметьте при

этом, что новая цивилизация не успела так переработаться в сущность

принявших ее, чтобы позволить им свободно, т. е. по-своему, выражаться.

Поэты, воспевая греческих богов и римских героев, целиком брали свои

восторги у Виргилия; прозаики писали и говорили цицероновски,—печальная

и безучастная толпа не слушала их: она лишилась своих певцов со сказками

и сагами, потрясавшими так сильно сердца ее знакомыми звуками и родны-

ми образами. Это распадение с массами, выращенное не на феодальных

предрассудках, а вышедшее полусознательно из самой образованности, ус-

ложнило, запутало развитие истинной гражданственности в Европе. Аристо-

кратия образованности, знания несравненно оскорбительнее аристократии

крови: она не основана на непосредственности, на темной вере, а на созна-

тельном превосходстве, на гордом пренебрежении масс; искусственная обра-

зованность, которая шла на замену феодальному готизму, была надменная

и смотрела свысока; вы можете найти эту надменность во всех ее представи-

телях, в Вольтере и Болингброке

точно так, как в доктринёрах револю-

ции 30-го года и в берлинских кафедральных философах. Но гений Европы

не потерялся от этого раздвоения, не стал ходить с понурой головой, опла-

кивая былое и приходя в отчаяние, что не умеет переварить в себе совершив-

шегося события. Мало ли временного зла проходит рядом с вечным благом,

даже в частной жизни одного семейства, не только в сложной многоначаль-

ной жизни целого народа; зло, несчастное, но иногда необходимое условие

добра, проходит; добро остается; сильная натура перерабатывает в себе

зло, борется с ним, побеждает; сильная натура умеет выпутаться из затрудни-

тельных обстоятельств, умеет похоронить милое себе и, оставаясь верной

ему, итти на новое действование и на новые труды; а слабые натуры теряются

в своем плаче об утрате, хотят невозможного,—хотят прошедшего, не умеют

найтись в действительности и, как этрурийские жрецы

, поют одни

похоронные песни, не имея смысла разглядеть новой жизни и брачных

гимнов ее.

Если классическое образование миновало массы и отрезало от них выс-

шие сословия, то, напротив, реформация со своими расколами не миновала

их. Мистицизм и учения, возбужденные протестантизмом, его таинственная

простота, явившаяся заменить величественный ритуал католицизма, его

догматические вопросы дотронулись до совести каждого человека.

Даже британская натура забыла свое практическое настроение и броси-

лась в лабиринт теологических тонкостей; про Германию и говорить

нечего. [...]

Основания реформационного воззрения столько же способствовали на-

укообразному развитию мышления, сколько феодализм мешал ему; пытли-

вое исследование получило законное право; вглядываясь пристально в

споры того времени и манеру их, чувствуешь отраду и грусть; вы видите,

что мысль побеждает, что ей дают везде место, что она признана, но с тем

вместе видите, что она суха, холодна, формальна, что она убила бы жизнь,

если бы жизнь можно было убить. В науке победа над средневековым воззре-

нием не была так торжественна, так полна, как в области искусства: Рафаэль,

Тициан, Корреджо сделали невозможным дуализм в эстетике; в науке като-

лический идеализм, называвшийся схоластикой, был побежден протестант-

170

скои схоластикой, называемой идеализмом. Как художественность составляет

управляющий характер греческой эпохи, так точно отвлеченное мышление

является главной чертой эпохи реформационнон,—дуализм школьный и до

чрезвычайности прозаический; с развитием его жизнь мелеет, становится

бесцветнее.

Письма об изучении природы (1845—

1846). А. И. Герцен, Избранные

философские произведения, т. I,

Госполитиздат, М., 1946, стр. 217—

220, 223—226. 231.

Истинная жизнь, непризнанная, отринутая, стала предъявлять свои

права; сколько ни отворачивались от нее, устремляясь в бесконечную даль,

голос жизни был громок и родственен человеку; сердце и разум откликну-

лись на него. Вскоре к нему присоединился другой сильный голос; класси-

ческий мир восстал из мертвых. Романские народы, в которых никогда и не

погибала закваска римская, бросились с восторгом на дедовское наследие.

Движение, совершенно противоположное духу средних веков, стало заяв-

лять свое бытие во всех областях деятельности человеческой. Стремление

отречься от прошедшего во что бы то ни стало обнаружилось: захотели по-

дышать на воле, пожить.[...]

Среди всего этого движения новый мир «нарождался»; его дыхание стало

заметно везде. Храмом Петра в Риме человечество торжественно отреклось

от готической архитектуры. Браманте

и Буонаротти

лучше хотели не-

чистый стиль de la renaissance

, нежели суровый оживы

. Это очень понятно.

Готизм, без сомнения, в эстетическом смысле, отвлеченном от истории,

несравненно выше стиля восстановления

, рококо и других, служивших

переходом от готизма к истинной реставрации древнего зодчества. Но го-

тизм, тесно связанный с католицизмом средних веков, с католицизмом Гри-

гория VII

, рыцарства и феодальных учреждений, не мог удовлетворить

вновь развившимся потребностям жизни. Новый мир требовал иной плоти;

ему нужна была форма более светлая, не только стремящаяся, но и наслаж-

дающаяся, не только подавляющая величием, но и успокаивающая гармо-

нией. Обратились к древнему миру; к его искусству чувствовалась симпатия;

хотели усвоить его зодчество, ясное, открытое, как чело юноши, гармонич-

ное, «как остывшая музыка»

. Но много было прожито после Рима и Греции,

и опыт, глубоко запавший в душу, говорил в то же время, что ни периптер

греков, ни римская ротонда не выражают всей идеи нового века. Тогда по-

строили «Пантеон на Парфеноне»

, и неопытные, боясь прямой линии, иска-

зили пилястрами, уступами и выступами античную простоту; переворот этот

в зодчестве был шагом назад искусства и шагом вперед человечества. Свое-

временность его доказала вся Европа; все богатые города построили свои

храмы Петра. Готические церкви оставили недостроенными для того, чтобы

воздвигать церкви в стиле восстановления. Одна Германия, по превосход-

ству готическая, оставалась долее верной своему зодчеству, но она мало воз-

двигала в эту эпоху: глубокие раны и истощение не дозволяли ей много строить.

Против таких всеобщих фактов возражать нечего; надо стараться их понять;

человечество грубо не ошибается целыми эпохами. Храм нового стиля сви-

детельствует об окончании средних веков и их воззрения. Готическая архи-

тектура сделалась невозможной после храма Петра: она сделалась прошед-

шей, анахронизмом.

Пластические искусства освобождались, в свою очередь. Готическая

церковь делала иные требования на живопись, нежели храм Петра. Визан-

тизм выражает один из существенных моментов готической живописи. Не-

естественность положения и колорита, суровое величие, отрешающее от земли

и от земного, намеренное пренебрежение красотою и изяществом состав-

171

ляет аскетическое отрицание земной красоты; образ—не картина: это сла-

бый очерк, намек. Но художественная натура итальянцев не могла долго

удержаться в пределах символического искусства и, развивая его далее

и далее, ко времени Льва X, со своей стороны, вышла из преобразовательного

искусства в область чисто художественную. Великие, вечные типы dei di-

vini maestri

облекли во всю красоту земной плоти небесное, и идеал их—

идеал человека преображенного, но человека. Рафаэлевы мадонны представ-

ляют апофеозу девственно-женской формы, но его мадонны не супранату-

ральные

, отвлеченные существа, это—-преображенные девы. Живопись,

поднявшись до высочайшего идеала, стала снова твердой ногой на землю,

а не оставила ее. Византийская кисть отреклась от идеала земной чело-

веческой красоты древнего мира. Итальянская живопись, развивая ви-

зантийскую, в высшем моменте своего развития отреклась от византизма и,

повидимому, возвратилась к тому же античному идеалу красоты; но шаг был

совершен огромный: в очах нового идеала.светилась иная глубина, иная

мысль, нежели в открытых глазах без зрения греческих статуй. Итальянская

кисть, возвращая жизнь искусству, придала ему всю глубину духа, разви-

того словом божиим.

В поэзии совершался свой переворот. Рыцарство в поэзии теряет свою

созерцательную важность и феодальную гордость. Ариосто, играя, улыбаясь,

рассказывает о своем Орланде; Сервантес со злой иронией объявляет миру

бессилие и несвоевременность его; Боккаччо раскрывает жизнь католи-

ческого монаха; Рабле идет еще дальше с отважной дерзостью француза. [...].

Во Франции и в Италии в это время возрастал и усиливался ложный клас-

сицизм

. Палладий в своем сочинении об архитектуре с презрением говорит

о готизме; слабые и бесцветные подражания древним писателям ценились,

выше исполненных поэзии и глубины песен и легенд средних веков. Антич-

ное увлекало своей человечностью, своим примирением в жизни, в красоте.

Через античное вырабатывалось новое. В науке, в политике даже, про-

является тот же дух.

Дилетантизм в науке (1843).

А. И. Герцен, Избранные фило-

софские произведения, т. I, стр.37—-

40.

ПРИМЕЧАНИЯ

Классики марксизма об эпохе формирования буржуазного общества

Джемс Стюарт (1712—1780)—английский экономист, один из позднейших пред-

ставителей меркантилизма.

Томас Маколей (1800—1859)—английский либеральный историк, фальсифициро-

вавший историю Англии.

Когда Энгельс писал эти строки (в 1880 г.), термин «Ренессанс» еще не имел обще-

европейского распространения и оставался чисто французским.

Итальянский термин «Чинквеченто» («Cinquecento») в дословном переводе означает

«шестнадцатый век».

Orbis terrarum—земной шар (jam.).

Марк-Рене де Монталамбер (1713—1799)—выдающийся французский военный

инженер, специалист по фортификации.

Энгельс имеет здесь в виду знаменитый лютеранский гимн, начинающийся словами:

«Наш бог—нерушимая крепость» («Eine feste Burg ist unser Gott»).

Мигель Сервет (правильнее—Сервето и Ревес, 1511 —1553)—испанский богослов

и врач. Выпустил памфлет против догмата «троичности» бога, сожженный церковниками.

Бежал от преследований во Францию, где сначала работал в типографии в Лионе, а затем

учился медицине в Париже. В 1553 г. анонимно опубликовал трактат «Восстановление

христианства», в котором нападал на вождя реформации Кальвина. Когда Сервет после

этого проезжал через Женеву, Кальвин велел его схватить и предать суду. Сервет был

публично сожжен вместе со своей «еретической» книгой. Сервету принадлежит открытие

т. н. малого круга кровообращения.

Джордано Бруно (1548—1600)—великий итальянский ученый, философ и писа-

тель, яркий представитель материализма и атеизма т. и. Возрождения, смелый критик

схоластики и борец против католической церкви. Мировоззрение Джордано Бруно отра-

зило процесс ломки феодальных устоев и возникновения буржуазных отношений в Запад-

172

ной Европе XV—XVI веков. Оно складывалось в борьбе с богословским мировоззрением

.феодальной эпохи и под непосредственным влиянием нового прогрессивного естествозна-

ния. Бруно был последователем и пропагандистом гелиоцентрической системы мирозда-

ния, созданной открытиями гениального славянского ученого Коперника. Развивая

учение Коперника, Бруно учил о бесконечности вселенной и бесчисленности миров,

о неуничтожаемости материи и ее безграничной творческой мощи. Католическая церковь

обвинила Бруно в ереси и безуспешно добивалась его отказа от своего учения. Бруно

был сожжен на костре в Риме 17 февраля 1600 г.

Герцен о культуре Возрождения

Кола ди Риенци (1313—1354)—итальянский политический деятель, гуманист,

провозвестник идей буржуазно-революционной диктатуры, борец за воссоединение Италии.

Попытался восстановить Римскую республику и правил ею с титулом «трибуна».

«Вульгарным наречием» итальянские гуманисты вслед за Данте называли живой

итальянский язык, противопоставляя его книжному латинскому языку, являвшемуся

языком церкви, науки и высокой литературы, подражавшей античным авторам.

Марсилио Фичино (1433—1499)—итальянский писатель-гуманист и философ,

возродивший интерес к философии Платона. Возглавлял во Флоренции Платоновскую

академию, основанную Козимо Медичи.

Логомахия (греч.)—дословно «словопрение», схоластический спор о словах, не

доходящий до существа вещей.

Схоластика, начиная с XIII века, широко использовала философию Аристотеля

для обоснования учения церкви. При этом схоластика, по выражению Ленина, «убила

в Аристотеле живое и увековечила мертвое». (В. И. Ленин, Философские тетради, 1947,

стр. 303).

Ян Гус (1369—1415)—чешский религиозный и социальный реформатор, нанесший

жестокий удар учению католической церкви. В данном случае Герцен употребляет его

имя в нарицательном смысле.

Перипатетизм—учение перипатетиков, философов школы Аристотеля.

Пьер Ла-Раме (по-латыни—Рамус, 1515—1572)—французский философ и ученый,

предшественник Декарта, один из Ъсновоположников рационалистического метода в фило-

софии.

Стагирит—прозвание Аристотеля, который был уроженцем города Стагиры.

Пропилеи—преддверие (греч.). В данном случае слово «пропилеи» употреблено

Герценом в переносном смысле (введение в науку).

Лючилио Ванини (1586—1619)—итальянский философ-материалист, сожженный

на костре во Франции за атеизм.

Джеронимо Кардано (1501—1576)—итальянский математик, врач, философ

и астролог.

Томмазо Кампанелла (1568—1639)—великий итальянский социальный рефор-

матор, один из виднейших представителей раннего утопического социализма.

Бернардино Телезио (1508—1588)—философ-материалист, один из основополож-

ников итальянской натурфилософии.

Парацельз—псевдоним Теофаста Гогенгейма (1493—1541), знаменитого немец-

кого врача и естествоиспытателя, «первого профессора химии от сотворения мира» (по

выражению Герцена в его собственном примечании к этому месту).

Tabula rasa (лат.)—гладкая доска, в переносном значении—чистый лист.

Даже Бэкон Веруламский не мог совершенно отделаться от астрологии и магии

(примечание А. И. Герцена).

Периптер—тип прямоугольного античного храма, со всех сторон обрамленного

колоннами.

Ротонда—здание, имеющее в плане форму круга, с куполом.

Humanitas—человечество, humaniora—человеческое (лат.).

Vivere memento—помни о жизни; memento mori—помни о смерти (лат.).

Герцен намекает здесь на связь корней слов; humanus—человеческий и humus-

земля.

Словами «романтизм», «романтический» Герцен обозначает здесь идеалистическое,

спиритуалистическое мироощущение, присущее людям феодального средневековья и про-

тивопоставляемое им жизнерадостному, материалистическому мировоззрению антич-

ного общества.

Proprie sic dictum—в собственном смысле слова (лат.).

Легисты—средневековые юристы, изучавшие только светское римское право.

Генри Сент-Джон, виконт Болингброк (1678—1751)—английский политический

деятель и философ-деист, приятель и единомышленник Вольтера.

Этруски—италийский народ, покоренный римлянами в конце III века до н. э.

Религия этрусков носила мрачный и жестокий характер.

Браманте (1444—1514)—знаменитый итальянский архитектор, строитель храма

Петра в Риме, изобретатель перспективных декораций.

Микель-Анджело Буонаротти (1475—1564)—великий художник итальянского

Возрождения—живописец, скульптор, архитектор и поэт.

173

De la renaissance—ренессанс, возрождение (франц.).

Ожива—стрельчатый свод, присущий зданиям готической архитектуры и являю-

щийся одной из наиболее характерных черт готического стиля.

Герцен называет «стилем восстановления» то, что в истории изобразительных

искусств принято называть стилем Ренессанс.

Папа Григорий VII (в миру—Гильдебранд, 1015—1085)—один из крупнейших

деятелей средневековой католической церкви, боровшийся с императорской властью за

идеалы папской теократии. »

Выражение «застывшая музыка» (об архитектуре) принадлежит немецкому фило-

софу Шеллингу.

Наименование храма Петра в Риме «Пантеоном на Парфеноне» принадлежит

Виктору Гюго.

Dei divini maestri—божественных мастеров (итал.).

Супранатуральные—сверхъестественные.

Ложный классицизм (или ложноклассицизм, лжеклассицизм, псевдоклассицизм)—

оценочный термин, означающий стиль, основанный на внешнем, механическом подража-

нии античной поэзии и искусству и подчиняющий творчество поэта или художника незыб-

лемым канонам и правилам.