Левинас Э. Избранное: Трудная свобода

Подождите немного. Документ загружается.

и жертвенность. Не подлежит сомнению, что эта идентичность, географически

локализуемая на протяжении всей Священной истории и почти всей истории Запада,

обладает мощным влиянием на чувства и волю. Но эту мощь она дарует всем мессиан- /

ским институтам Израиля, всем тем, кто вырывает нас из косности и безмятежности, из

рассеяния и отчуждения, пробуждая в нас по-

требность в Абсолюте.

548

Воскрешение государства Израиль, жизнь, исполненная опасностей и чистоты, более не

отчуждены от своих дважды религиозных начал: Святая земля воскрешается

государством, несмотря на принимаемые им профанные формы. «Подняться» в Израиль

— для французского еврея означает, конечно, не сменить национальность, а ответить на

призвание. Другие произносят обеты, вступают в монашеские ордены, отправляются в

миссионерские странствия или записываются в революционную партию. Евреи слышат в

призыве Святой земли новые истины своих старых книг и вступают в религиозную

судьбу, которая не исчерпывается догматикой: она есть история, которую даже ее

собственные границы не могут определить. Она взрывается. К Небу? Какая разница! Но

такова Священная история. Эта судьба смутно предчувствовалась многими французскими

израильтянами, которые, быть может, не пойдут дальше предчувствий и наверняка не

думали о новых истинах, — многими французскими израильтянами, не сумевшими

объяснить чувств, охвативших их в мае-июне 1967 г.

Истина и судьба, которые заключаются не в политических и национальных категориях.

Они угрожают приверженности к Франции не более чем угрожают ей другие духовные

начинания, хотя наше — из числа самых древних и возвышенных. Быть вполне

сознательным иудеем, вполне сознательным христианином, вполне сознательным

коммунистом — значит всегда находиться на пути к заблуждению в Бытии. И вы тоже,

друг мусульманин, мой не-ненавистный враг в шестидневной войне! Но именно таким

начинаниям собственных граждан великое современное государство, призванное служить

человечеству, обязано своим величием, своей внимательностью к настоящему и своим

присутствием в мире.

Размышления о еврейском образовании

Существование израильтян, желающих оставаться израильтянами — даже вне всякой

принадлежности к государству Израиль — зависит от еврейского образования. Однако

религиозное обучение — в том смысле, в каком его понимают у католиков и

протестантов, — недостаточно в качестве формулы еврейского образования.

Чтобы убедиться в этом, вовсе нет нужды вновь открывать дебаты о сущности иудаизма.

Религия, нация, реальность, отражающая

549

эти категории, — какая разница! Мы можем избежать подобных метафизических

вопросов и придерживаться эмпирических данных. Еврейское образование, сведенное к

религиозному обучению, не обладает действенностью уроков катехизиса. Воспитатели

могут засвидетельствовать это. Свидетельством тому служит также малое число детей,

посещающих знаменитые курсы по четвергам и воскресеньям; скудость понятий,

усвоенных этим малым числом детей; относительная немногочисленность людей,

объединенных в рамках культурных ассоциаций.

Эта неудача — если оставаться, как мы и хотим, на строго педагогическом уровне —

определяется следующей основной причиной: древнейшая из современных религий

неотделима от знания древнего языка — иврита; а знание иврита не дается без труда.

Иудаизм неотделим от него не только потому, что его богослужение совершается на

иврите, а верующие являются его основными участниками. Строго говоря, верующим

можно было бы предложить переводы. Иудаизм неотделим от еврейского языка потому,

что иудеи повсюду составляют религиозное меньшинство. Если отделить их от глубокой и

реальной жизни, одушевляющей своим точным ритмом эти квадратные буквы, иудаизм

будет сведен к нищете теоретической догмы.

В мире, где ничто не является иудейским, только в тексте на иврите отзывается и

перекликается эхо учения, которое ни один собор, ни одна пластическая форма, ни одна

социальная структура не вырывает из его абстрактности. Христианское религиозное

образование может довольствоваться общими понятиями, потому что христианская

цивилизация присутствует рядом, придает этим понятиям конкретный смысл и ежедневно

подтверждает их.

Понятия, которые еврейский ребенок воспринимает по воскресеньям и четвергам в тени

синагоги, ограничиваются — без иврита — схемами. Их смысл размывается или

рассеивается перед христианскими формами, с которыми уже давно связан сам западный

гуманизм.

Если эмансипированный иудаизм смог выжить в течение полутора столетий, несмотря на

прогрессирующее оскудевание гебраистики — а это оскудевание было именно

прогрессирующим, по мере отдаления от эпохи, когда существовали моральные и

социальные жизненные структуры, пронизанные иудейским знанием, — он выжил

потому, что его атмосфера надолго была перенесена в семейную остановку. Но семейные

воспоминания не способны в долговременной перспективе заместить цивилизацию.

550

В наши дни поняли строгую зависимость еврейского образования от гебраистических

штудий.

Создание еврейских школ полного дня, где ивриту отводится подобающее место, как

языку общей культуры, стало возможным благодаря проницательности, делающей

большую честь руководителям наших общин.

В школах Альянса на севере Африки, в обычной африканской школе такой теоретический

взгляд был принят всегда.

Во Франции, конечно, нельзя было надеяться охватить еврейскими школами все

юношество; но, по крайней мере, мы могли рассчитывать на формирование значительного

ядра евреев, получивших иудейское образование.

И тем не менее в работе самих этих школ, где учебными программами значительное

количество времени было отведено еврейским штудиям, не удалось достигнуть полной

эффективности. Мы думаем, что проблема коренится не только в квалификации учителей,

среди которых есть замечательные профессионалы, и не в неравном уровне подготовки

учеников в области гебраистики.

Трудности в еврейском образовании ставят проблему более общего характера.

Гебраистика не пользуется у молодежи тем авторитетом, какой ей хотели бы придать, —

как если бы передаваемая в этой науке культура утратила свое гуманитарное значение и

не могла сравняться с духовной пищей, которую предлагает окружающая цивилизация.

Такое подозрение кощунственно, но, по правде говоря, дело именно в этом.

В самом деле, за последние столетия история иудаизма привела к определенному

ослаблению того, что можно было бы назвать потенциалом еврейской культуры.

Культура, как известно, — это не набор археологических достопримечательностей,

которым чувство благоговения само по себе придавало бы значимость и

привлекательность. Культура - это совокупность истин и форм, отвечающих запросам

духовной жизни и просто жизни. Но они могут отвечать им только тогда, когда включают

в себя историю и присутствуют в умах. Но сегодняшняя еврейская культура, в ее

преднамеренно светских формах, живет во вчерашнем мире. Она еще не достигла уровня

западных цивилизаций — уровня, который один только и мог бы придать авторитетность

более скромному, среднему еврейскому образованию в глазах думающих и склонных к

сравнениям подростков.

Что касается ее религиозной формы, еврейская культура перестала быть — по вине

нескольких поколений, не ведавших интеллекту-

551

альных запросов, - тем источником мысли и жизни, той целостной цивилизацией, каковой

она является по преимуществу. Она навязывает себя лишь во имя традиции, которая не

есть основание бытия; она навязывает себя во имя благочестия, которое не есть разум.

Традиционализм или пиетизм — это формы правоверия, но не формы учения.

Для того чтобы непреходящие ценности иудаизма, заключенные в великих текстах

Библии, Талмуда и их комментаторов, могли питать наши души, они должны снова начать

питать наш ум. Именно вера в их ценность побуждает нас требовать от них этого

существенного питания. Если присутствие подлинной еврейской цивилизации — светской

или религиозной — не будет ощущаться благодаря курсам еврейского языка в наших

средних — и даже начальных — школах, то, невзирая на время, затраченное на изучение

иврита, он останется вопросом выбора, в пользу которого просто будет попираться право

на выбор.

III

Таким образом, оказывается, что религиозное образование требует занятий гебраистикой

и что успех этих штудий в средней, нормальной или начальной школе зависит от высшего

образования, развитие которого составляет, пожалуй, самую неотложную задачу

современного еврейства, в том числе израильского. Несомненно, нужно пересмотреть

формы еврейской культуры, некритически усвоенные из традиции. Но, в отличие от

упований либерализма, речь идет не о том, чтобы провести отбор и сокращение расходов

при распоряжении наследством, принимая которое надеются предотвратить банкротство

почтенного дома.

Напротив, нужно расширить иудейское знание и, по существу, возвести его в ранг науки.

Но пусть нас поймут правильно: возвести иудаизм в ранг науки — не значит подчинить

источники филологическому исследованию. Между тем в последние сто пятьдесят лет

именно это и делали.

XIX век только и занимался филологией иудаизма. Пятьдесят веков были расписаны по

каталожным карточкам — безбрежная гебраистическая эпиграфика, собрание эпитафий,

— из которых важно было извлечь исторические свидетельства и расположить их на

пересечениях влияний. Какое обширное кладбище! Могилы ста пятидесяти поколений!

Филолог, подвергающий текст критическому исследованию, может испытывать нежность

ко всему этому трогательному фольклору, но на мгновение он, как критический ум,

оказывается умнее своего объекта. Он рискует увековечить это

552

мгновение. Ритм его мышления определяется одним лишь пере-биранием карточек.

Возвести иудаизм в достоинство науки, мыслить иудаизм — зна-

чит снова сделать его тексты научающими.

До сих пор талмудические тексты никогда не воспринимались на Западе всерьез. Истины

Талмуда принимаются лишь тогда, когда они

! согласуются с тривиальнейшим здравым смыслом; в них не слышат

еще неоконченного диалога, который они ведут со всем миром, вновь поставленным под

вопрос.

Чистая филология, недостаточная для понимания Гёте, недоста-

I точна и для понимания рабби Акивы или рабби Тарфона

*. Настало

время дать наконец слово рабби Акиве и рабби Тарфону, если мы

ι хотим остаться евреями, то есть причислять себя к ним.

' Столь же недостаточна и чистая набожность. Еще возможно до-

биться успеха в обучении восторженности, заставить с воодушевлением принимать

положения, которые требуют признания разумом и ценой комплексного усилия; но

чистые эмоции, даже когда они чисты или тепличны, слывут мнениями и не имеют

будущего. Ничто не внушает к себе действительного уважения — следует признать это, —

если не отмечено печатью интеллекта. Никаких деше-

вых приобретений! Слишком многие молодые люди легко рассуж-

дают о кризисе мышления. Единственное, что делает честь Новому времени, — это

осознание разума, в чем узнаёт себя иудаизм. Только углубленные исследования сделают

возможным среднее и начальное образование, которое не разочарует и не забудется при

первом соприкосновении с миром. А ведь нам в этом мире жить, работать и творить.

Образование и молитва

Молитва — одна из самых трудных вещей как для философа, так и для верующего.

Даже если философ на своем пути, идущем от очевидности к очевидности, придет к такой

очевидности, которая превыше очевидности, ему еще много нужно потрудиться, чтобы

понять молитву. Возможна ли речь, обращенная отсюда, снизу, к тому, что лежит «по ту

сторону языка»? А когда будет установлена возможность подобной речи —

экстравагантной, в этимологическом смысле слова, — останется еще понять, каким

образом она способна рационально умолить Того, Кто знает все человеческие невзгоды;

прославить Того, Кто есть всяческая слава; освятить Того, Кто есть всяческая святость.

Для потомков греков — какой скандал!

553

Обычный верующий не менее философа рискует оскандалиться. Он не мог бы высказать

"словами свой молитвенный опыт. Обычный верующий (во всяком случае, в сегодняшнем

мире) скандален уже самим признанием своей веры: одним он кажется буржуазным

конформистом, придерживающимся удобных, оберегающих его безмятежность идей;

другие видят в нем колдуна, странную личность, которая поддерживает отношения с

таинственным и магическим миром. Но главное - как возможно вызвать молитву,

затрагивающую самые сокровенные глубины каждого, не впадая в нескромность, в

бесстыдство?

Выдающиеся ораторы, выступавшие до меня, обошли все эти опасности тем, что брали

молитву как уже существующую социальную реальность и задавались вопросом о ее

истории и ее эмоциональной действенности. Подобно им, я предпочел бы отказаться от

трудной роли философа и свидетеля. Я знаю, конечно, что скандал часто дает приют

трудным истинам. Я убежден, что, в конце концов, философ и верующий призваны понять

друг друга. Но я знаю также, что нужно быть глубоким философом и искренним

верующим, но ни то, ни другое нельзя выставлять напоказ перед столь многочисленной

публикой.

Так что я ограничусь двумя размышлениям гораздо менее амбициозного свойства и вот с

какой целью: во-первых, чтобы утверждать, что в иудаизме первое место по праву

принадлежит молитве, но не на этом сосредоточена благочестивая мысль, высказанная по

поводу оснований французского иудаизма; во-вторых, чтобы фактически отвести ей лишь

второе место.

Каков бы ни был последний смысл молитвы, ее высоты или глубины, — это коллективная,

близкая нам всем молитва, являющая свой последний смысл отважной нежности каждого.

Каково тогда общеизвестное и не без смущения признаваемое значение этого

коллективного опыта? В нем индивид через "число", миньян

*, восстанавливает связь с

общиной Израиля, рассеянной в пространстве и времени, а через это единство - связь с

высшим Единством. Присутствие и участие в служении, по отношению к которому

молитва обособленных людей часто есть лишь крайнее средство; усвоение формулировок

высокой древности, повторение самих изначальных мыслей, всех этих словесных жестов в

языке, который многие тысячелетия истории оставляют нетронутым, — всё это обращает

наше сознание к присутствию, к постоянству, к вечности Израиля. Таким образом, именно

то в наших молитвах, что наши реформированные братья принимают за бесплодную и

формалистскую косность, в действительности составляет силу и величие Неизменного.

Благодаря этому возможен стихийный, массовый, не

554

имеющий себе подобных опыт (и в этом смысле его нужно культивировать), — опыт

собирания Израиля. Но такой опыт не является коллективистским суррогатом, потребным

в скудости нашей трансцендентной пищи. Чувство присутствия Израиля и нашей

причастности к сообществу Израиля, вопреки пространству и времени, есть

фундаментальный опыт монотеизма. Близость божественного немыслима для

израильтянина вне присутствия израильского народа. В комнате без окон молитва

остается безответной. Бог близок всякому, кто призывает Его; но призвание предполагает

истину и открытость. Бог, предающийся разговорам наедине, вне Израиля, вне

уверенности в нескончаемое™ Израиля, в непрерывности его истории; вне солидарности

— через эту историю — с историей человечества, — такой Бог есть опасная абстракция,

источник не внушающих доверия опьянений. Согласно трактату Брахот, Вечный сам

каждое утро надевает тфиллин. Написанному на наших земных тфиллин: «Слушай,

Израиль, Господь, Бог наш, Господь один», на небесных тфиллин отвечает следующее:

«Кто подобен народу Твоему Израилю, единственному народу на земле?»

*. Поклоняться

Израилю не значит бежать от человечества, единого и единственного, к которому

склоняется и на которое простирается вечная мысль.

В этом смысле синагога, совершаемые в ней служения и словесные жесты молитвы,

заключающие в себе все прочие литургические жесты, составляют существо еврейской

жизни как жизни религиозной. Более того, в этом смысле молитва поддерживает даже

такой иудаизм, который больше не хочет быть религиозным. Именно синагога, а значит, и

молитва, объявшие собой все литургические жесты Израиля, вопреки соблазнам истории

приуготовили для еврейских националистов государство, которое можно превозносить.

Вот почему невозможно вытеснить молитву, если мы не хотим вытеснить иудаизм.

Но напрашивается другое замечание, педагогического характера, которое должно сделать

нас более осторожными в отношении подобного приоритета молитвы. Уже то, что

говорил главный раввин Шилли, имело именно такую направленность. В нынешнем веке

мы живем в открытом мире. Еврейское сообщество открыто всем видам деятельности в

мире. Но, сколь бы парадоксальным это ни казалось, деятельность в современном мире

утратила профан -ный, мирской характер. С одной стороны, наука, с другой —

политическая и социальная активность притязают удовлетворить собственную

человеческую потребность человека. Они выдают себя за пути спасения. Думающие и

деятельные люди - лучшие из наших современников — во всяком случае считают, что

никакое религи-

555

озное спасение невозможно, пока не удовлетворен голод разума и справедливости. С

точки зрения современного еврейского сознания в Европе, молитва, восстанавливающая и

укрепляющая иудаизм, больше не обладает достаточной открытостью навстречу Богу и

человечеству. Для целого поколения, воспринимающего свою интеллектуальную и

политическую судьбу через призму религии, она не способна связать эту мирскую

религию с религией Библии. Быть может, она является омегой, но не альфой иудаизма.

Иудаизм молитвенного дома перестал быть передаваемым. Своего рода папистский

иудаизм — скажем подходящее слово — умирает или уже мертв. Вот почему нам нужно

вернуться к иудейской мудрости; вот почему в этой наизусть затверженной мудрости

нужно разбудить дремлющий разум; вот почему иудаизм разума должен прийти на смену

иудаизму молитвы: иудей Талмуда должен прийти на смену иудею псалмов.

И вот почему нужно также с большим доверием и, быть может, с большей

требовательностью следить за всем тем, что в нашей молодежи устремлено к

великодушному действованию, даже если эта молодежь больше не соблюдает иудейского

этикета или открыто отвергает его. Есть самоотверженность, которая искупает отречение.

Отворачиваясь от евреев без иудаизма, но без иудаизма поступающими как евреи, мы

рискуем остаться с иудаизмом без евреев.

Сожалею, что не могу согласиться с моим почтенным другом, главным раввином Парижа,

но не только путем упрощения или изменения культа мы сумеем передать дар молитвы,

который сперва нужно получить. Наша коллективная молитва парадоксальным образом

стала молитвой изолированных индивидов. Хранители традиции, хранители мессианских

институтов, — их миссия, требующая напряжения сил, терпения и внимательности,

священна. Но для толпы чтение утренних газет сделалось, по меткому выражению,

утренней молитвой. Нужно очень многое сделать, чтобы привести эту молитву к нашим

достопочтенным требованиям, которые властвуют над временем, не игнорируя его.

Остается многое сделать, но нужно хоть что-то делать. В синагоге рядом с избранными

стоит много тех, кто ходит сюда просто по привычке; а среди покинувших синагогу,

унесенных ветром мира, есть много высоких душ, захваченных абсолютным.

Будем откровенны. Мы, другие, для кого стены синагоги близки и дружественны, — где

находим мы самое убедительное подтверждение нашей истине? Где ищем мы знамения, о

которых верующие не говорят, но которые все еще нужны самым верным, чтобы

подкрепить их верность? Разве в синагогах, пусть даже в день Очище-

556

ния, когда они переполнены толпами людей? Разве наши поиски знамений не

устремляются к менее привычным мыслям, к менее освященным местам, к менее

уверенным людям? Более чем в торжественности служб, наше избранничество, то есть

наша неуклонимая ответственность, пронизывает и запечатлевает нас в грозовых

вспышках гения Талмуда, если мы еще способны их разглядеть. В согласии с иным

порядком несомненность избранничества является нам всякий раз, когда иудейское

присутствие дает о себе знать среди людей, сражающихся и умирающих за праведное

дело; всякий раз, когда в почти невразумительных словах древняя весть, которая

направляет эти праведные сражения, не знающие даже ее характерных черт,

высвечивается, словно чудом. Но необходимо быть открытым и для других знаков. И вот

уже строители лучшего мира - во имя разума игнорирующие его Суд — заключают и

замуровывают наших сыновей, словно живые кирпичи в библейском Египте, о котором

говорит Талмуд; и вот уже в этих единообразных блоках, должных предвосхищать

равенство человечества, обнаруживает себя — странно вызревая в столь однородной

материи! — Различие, под которым ворочается, упорная и трудная, свобода.

За еврейский гуманизм

Сейчас, в середине века, рядом с государством Израиль, ведущим борьбу за

существование, иудаизм диаспоры ищет для себя содержания. Небольшие группы людей

поддерживают тесную связь с синагогой, но не всегда уверены в том, что смогут

обеспечить это для своих детей. Во всех социальных классах ослабела набожность, до сих

пор скреплявшая общины. Окружающие культуры непреодолимо искушают молодежь

своими художественными ценностями, социальным опытом, политическим идеалом.

Осознанная и неосознанная принадлежность к великим историческим нациям Запада едва

окрашена еврейским сентиментализмом. Еврейство больше не является ни религией, ни

особым народом. Из столь малосодержательной сущности, по правде говоря, невозможно

вывести существования.

Те, кто не желает смириться с таким концом, обращаются к еврейскому языку и к

еврейской школе, где его преподают детям. Но и здесь не удается избежать мучительных

сомнений: идет ли речь об изучении еще одного живого языка? И не означает ли

еврейская школа возврата к конфессиональной школе?

Мы хотели бы показать, что, не предрешая религиозного выбора, обучение ивриту и

еврейская школа, которая должна видеть в

557

таком обучении свое главное призвание, ни в чем не изменяют идеалу светской школы, и

что изучение иврита связано с тем, что сегодня способно придать смысл иудаизму. Оно

связано с еврейским гуманизмом, который не может оставаться равнодушным к

современному миру, где ищет себя всё человечество.

Еврейский гуманизм: формулировка, равно подозрительная как в отношении

существительного, так и в отношении прилагательного! Затасканное, преувеличенное,

двусмысленное слово «гуманизм» тем не менее способно обозначить систему принципов

и поведения, освобождающих человеческую жизнь от авторитета мифов, от смятения, ими

вносимого во взгляды, и от жестокости, увековечиваемой ими в нравах. Но в таком случае

мы определили не просто гуманизм, а уже гуманизм еврейский. Его понятие остается

светским. Оно не исчерпывает сущности всех форм, какие принимал иудаизм на

протяжении веков, но присутствует в любой из них. Таким образом, иудаизм поистине

находится на перекрестке веры и логики.

Мендельсон внушил современным людям точку зрения, которую Спиноза позаимствовал

у Маймонида: древнейший из монотеизмов есть не религия откровения, а Закон

откровения. Его истина универсальна, как разум; его правила и нравственные

установления, составляющие особый вклад иудаизма, оберегают эту истину от порчи.

Превосходство иудаизма заключается уже в том, что он не подменил собою разум, не

совершил насилия над духом. Но его гений имеет практическую направленность:

избежать вырождения в мышлении людей, в ходе интеллектуальных завоеваний. То есть

существует эрозия истин, хранимых или передаваемых с помощью абстракций.

Существует выраженная связь между духовностью идей и телесностью нравов — стихией,

где последние истины сохраняются в неприкосновенности и откуда они черпают силы.

Таким образом, XVIII век, захваченный вечными идеями — настолько, что они казались

ему действенными и эффективными даже в состоянии бледных абстракций, — не вполне

оставался в неведении относительно опасности, какой грозит отставание нравов от идей и

вообще непоследовательность истин, отделенных от поведения; идей в отрыве от

культуры. Вот почему универсальные идеи распространились повсюду, даже за пределы

Европы-, но нигде не сохранили своего подлинного лица! Голый интеллект поднимается

на вершины, но не удерживается на них. Разум, эта служанка-госпожа истины, уступает

идолопоклонству мифов, которые ее соблазняют, предают и порабощают. Согласно

иудаизму, истина находит верные символы, оберегающие ее от воображения, только в

практическом подходе, только в Законе. Неотделимые от Библии великие тексты

раввинистичес-кого иудаизма излагают этот Закон, которым держатся главные ис-

558

тины. Разумеется, они излагают его не в виде кодекса, или догматического трактата, или

сборника цитат на потребу богословам, или рецептов духовности. Они отражают целый

мир, в который нужно проникать терпеливо, как проникают, например, в греческий мир -

благодаря дисциплине, труду, методичности, грамматике, острому чувству наличия здесь

духовной, а не только филологической проблемы; бестрепетному вопрошающему духу.

Это прежде всего — и в самом высоком смысле слова — литература и цивилизация.

Монотеизм, ее одушевляющий — опаснейшая, ибо высочайшая, из абстракций -

заключается не в том, чтобы устроить уставшему от собственных несовершенств человеку

личную встречу с Богом-утешителем, а в том, чтобы сообщить божественное присутствие

человеческой справедливости и человеческому усилию, как сообщают дневной свет глазу

— единственному органу, способному видеть. Видение Бога есть моральный акт. Эта

оптика и есть этика. Будем недоверчивы к прямым контактам, к осязанию.

Библия, ясно и отчетливо представленная в комментариях великой эпохи до и после

разрушения второго Храма, когда достигает расцвета древняя и непрерывная традиция,—

это книга, которая ведет нас не к таинству Бога, но к гуманным задачам людей.

Монотеизм есть гуманизм. Только простаки усматривают в ней богословскую

арифметику. Книги, в которые вписан этот гуманизм, ожидают своих гуманистов. Для тех,

кто хочет продолжить иудаизм, задача состоит в том, чтобы заставить открыть эти книги.

К этому сводится монотеистическая миссия Израиля, если еще надо гордиться ею после

всех тех, кто, не зная истоков — книг и добродетелей еврейства - кичится тем, что учит

единственности Бога народы земли, лучше нас знающие эту абстракцию.

Столь опасное в течение столетий решительное нет, которым евреи отвечали на призыв

Церкви, выражает не абсурдное упрямство, а уверенность в том, что важные человеческие

истины Ветхого Завета теряются в Новом. Но без Талмуда мы могли бы противопоставить

христианской традиции (пусть даже она моложе, чем традиция наших учителей) лишь

наше сомнительное чтение, индивидуальную прозорливость. Укрытые в наших древних

фолиантах, истины иудейского гуманизма сделались мышлением изолированного народа.

Страсть к справедливости, охватившая Запад после Ренессанса, разбила эту изоляцию, но

привела к тому, что евреи утратили секрет своей науки: они даже не подозревали, что она

выходит за рамки немногих воспоминаний, извлеченных из переводных книг.

Еврейский язык и тексты, с которыми он сущностно связан и которые раскрываются

только в нем, служат средством передачи трудной мудрости, исполненной заботы об

истинах, соотнесенных

559

с добродетелями. Эта мудрость столь же необходима, что и греко-римское наследие.

Хранимая в Библии, Мишне и Гемаре, эта цивилизация справедливости разворачивается в

науке, упрекать которую в мелочности дистинкций так же нелепо, как упрекать в ней

математику. В эту науку входят через школу.

Недавно Марк Кон напомнил о том, как Рабле мечтал о культуре, где наряду с латинским

и греческим не будут отсутствовать « ни арабский, ни еврейский языки». Алькофрибас

Насиер, извлекатель «пятой сущности», высвобождал элементы нового мира. Еврейская

школа диаспоры может служить этому идеалу, учреждая гебраистические штудии,

которые не несут человечеству некоей экзотической мудрости, но воскрешают одну из

душ его души. Они возвещают освобождение человека от мифов и отождествляют дух со

справедливостью.

Редкая привилегия иудейской религии заключается в том, что в ряд самых высоких

добродетелей она выдвигает познание собственных истоков. Такое познание способно

привести набожные души к формам жизни, требующим дальнейшего выбора. Оно не

навязывает выбора, как эллинский гуманизм не навязывает нам обязанность приносить в

жертву Асклепию петуха. Почва остается нейтральной. Не есть ли она отныне та почва, на

которой в наши дни, не требуя невозможного отречения от национальной

принадлежности, не предрешая религиозной вовлеченности, должен обрести продолжение

израильский завет? Открытие и сохранение еврейского гуманизма уже было бы

достаточным основанием бытия для еврейской школы в мире, где мы прежде всего хотим

образования, не разделяющего людей. Речь идет вовсе не о поддержании верований,

которые разделяют людей, а о том, чтобы спасти от забвения ноты, в течение веков

заставлявшие вибрировать сами эти верования и необходимые для гармонии человечества.

Антигуманизм и образование

Вплоть до относительно недавнего времени западное человечество искало в гуманизме

основание своего бытия.

В широком смысле гуманизм означал признание неизменной сущности по имени

«человек», утверждение его центрального места в домостроительстве Реальности и его

ценности как источника всех ценностей: уважения личности в себе и в другом, что

подразумевало охрану ее свободы; расцвета человеческой природы: мышления — в науке,

творчества — в искусстве, удовольствий — в повседневной

560

жизни; не знающего предрассудков удовлетворения желаний свободы и наслаждения в

других людях, а значит, утверждения справедливого закона, то есть разумного и

либерального государства — иначе говоря, государства, живущего в мире с другими

государствами и предоставляющего индивиду — важный момент! — максимально

обширную сферу частной жизни, на пороге которой закон останавливается. Ограничение

закона существенно для гуманизма, ибо гуманизм не видит, пожалуй, других законов,

кроме законов Государства и Природы.

В более узком смысле гуманизм означает культ его собственных принципов. Внутреннее

пламя гуманизма оживает при соприкосновении с определенными трудами и при

изучении определенных книг, которые послужили первым выражением и средством

передачи этих принципов, этих ценностей гуманизма.

Но, исходя из этого — как если бы гуманизм призван был реализоваться в человеческом

слове и как если бы человек не должен был еще только осуществить его, но отныне и

впредь уже находился в самой сердцевине, где сплетаются все причины, — гуманизм

хочет быть действием, имеющим вид красивых слов. Он означает принятие

определенного стиля, полухудожественного, полупроповеднического, всегда благородно-

щедрого; принятие языка изящной словесности, возвещающей все ценности. Тем самым

удовлетворение достигается в самом возвещении, словно оно и есть дело; а отсюда берет

начало прогрессирующее забвение действенной реализации этих благородных принципов

— их забвение в риторике и в идеологии.