Левинас Э. Избранное: Трудная свобода

Подождите немного. Документ загружается.

Вновь обрести мир — значит вновь обрести детство, таинственным образом свернутое в

Месте: это значит открыться свету про-

521

сторов, колдовству природы, величественному стойбищу гор; это значит бежать по

тропинке, вьющейся среди полей; это значит ощутить единство, создаваемое мостом,

перекинутым с одного берега на другой, и архитектурой построек, присутствием дерева,

светотенью лесов, таинством вещей — кувшина, стоптанных крестьянских башмаков,

сверканием графина с вином на белоснежной скатерти. Само Бытие реального кажет себя

из-за этих особых моментов опыта, отдавая и вверяя себя на хранение человеку. И

человек, хранитель Бытия, извлекает из этого дара свое существование и свою

истинность.

Учение изысканное и новое. Всё то, что в течение столетий нам казалось добавлением к

природе, сделанным человеком, ныне засверкало в сиянии мира. Произведение искусства,

будучи блеском Бытия, а не человеческим изобретением, заставляет сверкать это до-

человеческое сияние. Миф проговаривается в самой природе. Природа вживлена в этот

праязык, который, запрашивая нас, впервые основывает человеческий язык. Нужно, чтобы

человек умел слушать, слышать, отвечать. Но слышать этот язык и отвечать ему — не

значит предаваться логическим рассуждениям, выстроенным в систему знаний, а обитать

в месте, присутствовать. Укорененность. Хотят воспользоваться этим термином; но

растение недостаточно укоренено, чтобы служить определением интимной близости с

миром. Немного человечности удаляет от природы, много человечности возвращает нас к

ней. Человек обитает на земле более укорененно, чем растение, всего лишь тянущее из нее

питательные соки. То, что сказывается в праязыке мира, предполагает более тонкие, более

многочисленные и более глубокие связи.

Вот он — вечный соблазн язычества, за пределами инфантилизма идолопоклонства,

давным-давно преодоленного. Сакральное, просачивающееся через мир: быть может,

иудаизм есть не что иное, как отрицание этого. Вырубка священных рощ — теперь мы

понимаем чистоту этого мнимого вандализма. Таинство вещей есть источник всяческой

жестокости в отношении людей.

Вживленность в ландшафт, привязанность к Месту, без которой универсум сделался бы

ничего не значащим и почти не существующим, есть именно рас;сечение человечества на

туземцев и чужаков. И в такой перспективе техника менее опасна, чем гении Места.

Техника упраздняет привилегию этой укорененности и соотносимого с нею изгнания. Она

освобождает от такой альтернативы. Речь идет не о возврате к кочевничеству, которое не

менее оседлости не способно выйти из определенного ландшафта и климата. Техника

вырывает нас из хайдеггеровского мира и из суеверий Места. Отны-

522

не возникает шанс: разглядеть людей вне ситуации, где они разместились; дать воссиять

человеческому лицу в его обнаженности. Полям и деревьям Сократ предпочитал город,

где можно встречаться с людьми. Иудаизм — брат сократовской вести.

Что восхищает в подвиге Гагарина, — это, конечно, не его великолепный аттракцион,

поражающий воображение толпы; не спортивное достижение, побившее все рекорды

дальности, высоты и скорости. Что гораздо важнее — это вероятный прорыв к новым

знаниям и новым техническим возможностям; это мужество и личные достоинства

Гагарина; это наука, сделавшая возможным его подвиг, и вся предполагаемая им, в свою

очередь, самоотверженность и жертвенность. Но что, быть может, важнее всего, — это

факт, что было покинуто Место. В течение одного часа человек существовал вне всякого

горизонта: всё было небом вокруг него — вернее, всё было геометрическим

пространством. Человек существовал в абсолютности однородного пространства.

Иудаизм всегда был свободен в отношении мест: так он сохранял верность более высокой

ценности. Библия знает лишь одну Святую Землю — сказочную Землю, извергающую

неправедных; землю, где нельзя укорениться безоговорочно. Как сдержанна Книга Книг в

описаниях природы! «Земля, текущая молоком и мёдом»: ландшафт обрисован в пищевых

терминах. В начальной фразе: «Было же это ко времени созревания винограда» (Числ 13,

21) на мгновение высвечивается гроздь, наливающаяся под жаркими лучами щедрого

солнца.

Тамариндовое дерево, посаженное Авраамом в Беер-Шеве! Одно из немногих

«индивидуальных» деревьев Библии, встающее в своей свежести и живых красках, чтобы

пленить воображение среди стольких странствий по стольким пустыням. Но —

осторожно! Талмуд страшится, наверно, как бы мы не поддались его чарам под ветрами

Юга и не искали в нем смысла Бытия. Он пробуждает нас от мечтаний: тамариндовое

дерево — это аббревиатура: три буквы, какими пишется по-еврейски его название,

соответствуют начальным буквам слов пища, питье и жилище — трех вещей,

необходимых для человека и предлагаемых человеком другому человеку

*. Земля

существует для этого. Человек владеет ею, чтобы служить другим людям. Останемся

владетелями тайны, которой дышит земля. Быть может, именно в этом пункте иудаизм

дальше всего отстоит от христианства. Кафоличность христианства включает в себя

малых и трогательных семейных божеств — в культе святых, в местных культах.

Сублимируя их, христианство поддерживает благочестие укорененности, которое

питается видом родных мест и семейными, племенными, национальными

воспоминаниями. Вот почему оно заво-

523

евало человечество. Иудаизм не сублимировал идолов — он потребовал их уничтожения.

Как и техника, он демистифицировал Вселенную, расколдовал Природу. Своей

абстрактной универсальностью он коробит воображение и чувства; но именно он открыл

человека в обнаженности его лица.

Гегель и евреи

Профессор Буржуа из Лиона анализирует размышления Гегеля об иудаизме и

христианстве, которые содержатся в текстах Франкфуртского периода

. После некоторых

модификаций им предстояло войти в качестве составной части в систему, полностью

сложившуюся у Гегеля в Йене. Чтобы стала понятной их значимость, позволим себе

начать с нескольких педантичных фраз.

Гегелевская система представляет собой завершение мысли и истории Запада, понятых

как обращение судьбы в свободу, когда Разум пронизывает всякую действительность или

являет себя в ней. Неслыханное начинание! Общая мысль не должна больше отчуждаться

— в головах некоторых интеллектуалов — от индивидуального, которому она сообщает

интеллигибельность. Отделенное общее больше не есть общее: оно вновь оказывается

чем-то частным. Нужно, чтобы произошло его отделение от собственного отделения;

нужно, чтобы общее, опознаваемое в различном, оставалось в этом различном, откуда оно

было извлечено, — чтобы оно, согласно знаменитым формулировкам Гегеля, было

тождеством тождественного и не-тождественного, или конкретным всеобщим, то

есть Духом. Терминология, несомненно пугающая добропорядочного человека! Но ею

возвещается знание, которое не коченеет в специализации; Идея, которая не остается

абстракцией, но одушевляет своей формой — своей энтелехией — саму

Действительность. Осуществленностъ некоторой идеи все еще принадлежит к ее интел-

лигибелъности\ История человечества — религии, цивилизации, государства, войны и

революции — есть не что иное, как такое проникновение Разума в Бытие или его

откровение в Бытии, задолго до того, как мысль философа осознала этот факт,

сформулировав Систему.

Отсюда — предпринятое Гегелем во Франкфурте усилие, направленное на то, чтобы

локализовать иудаизм и христианство, подогнать их к Системе, в то же время подгоняя

Систему к Действительности и к Истории. Сама Система происходит из превознесения

греческого духа, когда отдельный человек чувствовал себя в Государстве «дома». То была

все еще частная гармония; современный мир реализует ее

524

во всеобщем. Иудаизм и христианство знаменуют ее важнейшие этапы. Таким образом,

высший смысл современности оказывается, по существу, греческим. Проф. Буржуа,

полностью владея материалом, излагает все эти перспективы и все движения суверенного

гегелевского разума в этих перспективах.

Итак, ни иудаизм, ни христианство не достигают конца пути: они способствуют

достижению окончательной истины, но в то же время заключают в себе и устаревшие

элементы. Они получают выражение в критическом дискурсе Гегеля. Христианство, этот

предпоследний этап истории, выражается в формулировках, в которых сегодняшний

христианин, быть может, не всегда узнает себя, но которые ничем его не заденут,

особенно если в его глазах Ветхий Завет уже не заключает в себе никакого свидетельства.

Что касается иудаизма, критический дискурс высказывается — и в гегелевских текстах, и

в их суммарном изложении у проф. Буржуа — в доктрине, поддерживающей

аргументацию, которой до сего дня питается антисемитизм. Была ли она источником

такой поддержки или была, несмотря на всё величие Гегеля, ее следствием? Разумеется, у

Гегеля речь идет не о «частном предвосхищении всеобщей критики политического

натурализма или национализма, которая будет развита в зрелой гегелевской системе» (с.

117). Критика затрагивает иудаизм лишь в той мере, в какой он представляет в жизни

Духа стадию «разделения всеобщего (духовного) и частного (природного)» (с. 54). Но

отсюда непосредственно следует, что «иудейский дух есть отрицание духа» (ibid.). Далее

идут резкие формулировки, чью терминологическую двойственность враги иудеев

никогда не желали понять, и в первую очередь не желали дать понять другим.

Антисемитизм, обоснованный в Системе — то есть в абсолюте: какая удача!

Когда удается сбить диалектические опоры дедукции — ина-ковость, природу,

негативность и т.д., — во всей наготе открываются хорошо известные темы — отчасти

древние, отчасти новые. Разделейность всеобщего и частного, в которой якобы

удерживается иудаизм, означает господство, «ибо враждебное способно вступать только в

отношение господства» (ее. 36-37). «Акт, посредством которого Авраам основывает

иудейский народ, есть акт разделения, разрыва всех связей с окружением» (с. 38). «Кадм,

Данай и прочие тоже покидали родину — но в битве; они искали другой земли, где были

бы свободны, чтобы любить. Авраам не желал любить и быть свободным для этого» (ibid.

в примечаниях). Проф. Буржуа комментирует: «В этом смысле иудаизм есть абсолютный

антитезис гегелевского идеала свободы, осуществление уродства, как эллинизм был

осуществлением красоты... Итак,

525

существование Авраама — это существование того, кто отделяется от природы как

предмета любви и утверждает ее в качестве предмета потребления... Иудей привязан

не к <идее, а к животному существованию>. Одним словом, Авраам, или иудаизм, по

существу есть повторное впадение в животность». И далее (с. 40): «Выжить, сохранить

себя для удовлетворения своих потребностей, остается главным для Авраама... Таким

образом, в существовании Авраама безраздельно доминировала забота о самосохранении,

о собственной безопасности среди превратностей природы... Авраам — это мыслящее

животное — мыслит именно как животное». Бог Авраама — всего лишь «абсолютизация

его дремлющей животности, его пассивного материализма» (с. 43).

Противоестественная и противоречивая позиция. Она отдает должное трагической судьбе

еврейства, признаваемой Гегелем. Но «великая трагедия еврейского народа — не

греческая трагедия: она не способна пробудить ни страха, ни сострадания, ибо то и другое

рождается только из судьбы, необязательной ошибки прекрасного существа; эта же

трагедия не может вызвать ничего, кроме отвращения» (с. 53-54).

Читая этот репертуар — который мы сокращаем, дабы не переписывать целые страницы

книги, — мы спрашиваем себя: отражает ли «Еврейский вопрос» Маркса, никогда не

цитировавшийся Лениным, только незнание реальной структуры еврейских масс XIX в.?

Не обязан ли он своим возникновением инфильтрации гегелевской философии

франкфуртского периода, с ее учением о невозможности сострадания? Не черпала ли сама

гитлеровская пропаганда полными пригоршнями из этих источников, которые вновь

открывает нам в 1970 г. французский университетский ученый, ни в малейшей степени не

дистанцируясь от них! Мы понимаем стремление к объективности, одушевляющее

ученого. Но известно ли ему, что если иудаизм и является интеллектуальным течением,

чьи идеи (может быть!) были восприняты христианством, а также «упразднены» или

«законсервированы» (может быть!) в гегельянстве, он также остается — по праву или в

силу ошибки, но несомненно — символом веры, духовностью, принципом солидарности,

основанием бытия и, во всяком случае, причиной смерти миллионов его современников?

Неужели историки философии до такой степени лишены памяти по отношению к

ближайшему прошлому и внимательности к настоящему? Что касается монотеистических

религий, идущих от Авраама и обретающих примирение в его отеческом лоне, — в

хорошее положение они попали!

Разумеется, перед лицом сказанного Гегелем нелегко возвысить голос — не только

потому, что мысль робеет, но и потому, что язык

526

кажется недостаточным. Нет ничего смехотворнее, чем «высказывать мнение» о Гегеле,

причислять его — чтобы умалить или прославить — к мистикам или романтикам,

антисемитам или атеистам. Приблизительные термины нашего обиходного языка, пусть

даже университетского, — не то средство, с помощью которого возможно понять того, кто

впервые позволяет придать действительный смысл терминам. Бедный язык, на котором

мы говорим! Он не имеет начала. Ни одно слово не первично: чтобы определиться,

каждое взывает к другим словам, которые еще предстоит определить. Мы выражаемся на

языке, не обеспечившем собственных оснований. Мы довольствуемся тем, что говорим на

воздух. Великая философия — это, быть может, не что иное, как язык, чудесным образом

обретший в Греции — либо еще как-нибудь — обоснованный исходный пункт. Отныне

его дискурс в состоянии высказывать истину всех прочих дискурсов. Чудо — или образ —

Запада. Исток науки? Не знаю. Но после Гегеля мы пользуемся некоей новой

стилистической фигурой: философия говорит правду о... об искусстве, политике, религии.

Гегель, позднее Маркс, а в наши дни — Фрейд говорят правду о наших привязанностях и

достовер-ностях, о нашем глубинном.

Вот только перед лицом очевидных перехлестов, в которые впадает во имя своих

возвышенных построений, пожалуй, самый великий мыслитель всех времен и народов,

никто не задаст себе вопроса: нет ли у языка иной тайны, нежели та, что идет от греческой

традиции, и другого источника смысла? Не может ли быть, что так называемые

«представления» — то есть «не-мысли» — Библии заключают в себе больше

возможностей, чем философия, которая их «рационализирует», но не способна отставить?

Не зависит ли смысл от Писаний, его возобновляющих, и способно ли абсолютное

мышление охватить Моисея и пророков? Иначе говоря, не нужно ли выйти из Системы,

пусть даже пятясь, через ту самую дверь, через какую, по мысли Гегеля, в нее заходят?

По праву исключения

Освободиться от партикуляризмов означает для наследников греко-римского мира

сопоставить— в дискуссии либо войне — свои достоверности с достоверностями других.

Заря истины восходит, и первый жест универсализации прочерчивается тогда, когда я

осознаю наличие связных дискурсов, отличных от моего и существующих рядом с ним, и

когда я пытаюсь найти с ними общий язык. Таким образом, жизнь истины и ее распрос-

527

хранение мыслятся как гражданская жизнь, как политика. Уважать другого — это в

первую очередь учитывать его мнение.

Всякий дискурс в соприкосновении с другим дискурсом расширяется. Сталкиваясь друг с

другом, различные утверждения обкатываются. Сама война есть свидетельство этой

страсти к конфронтации; она требует от победителя признания и согласия. Нет других

войн, кроме религиозных. Империализм — это универсализм.

Между войнами, проистекающими из партикуляризмов, и насилием тех, кто хочет

сократить их в государстве, разве нет места абсолютно мирному и аполитичному

универсализму? Он заключался бы в том, чтобы любить людей больше, чем заботиться об

их дискурсах: чтобы не выстраивать свою истину из осколков сталкивающихся мнений, не

усматривать в последовательности человеческих безумий прогресс Разума, а в хрупких

институтах эфемерных государств — вечные структуры. «Презирать всякую вещь и

любить всякого человека» — девиз, избранный Леоном Брюнсвиком в его юношеских

тетрадях. Разве мнения не суть вещь в человеке?

Некий инакомыслящий от иудаизма однажды спросил рабби Абаху с легко угадываемой

иронией: «Когда состоится пришествие Мессии?» И рабби Абаху ответил: «Когда тьма

окутает людей, которые с тобой». Такой ответ, в начале IV в. н. э., должен был бы

ознаменовать плачевный упадок духа универсализма. В самом деле, собеседник рабби

Абаху восклицает: «Ты проклял меня!» Но учитель привел стих из Исайи (60, 2): «Ибо

вот, тьма покроет землю, и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его

явится над тобою»

Истина, которой учит иудаизм, не распространяется, собирая в своей универсальности

клочки истины, рассеянные по всем человеческим цивилизациям. Быть может, именно

поэтому она распространяется так мало.

Сама идея братского человечества, объединенного общей судьбой, есть откровение

Моисея, которое, пустившись в плавание под христианским флагом, утвердилось на

самых отдаленных берегах. Но — к чему спорить? —форма, в которой этот изначальный

универсализм возник в иудейском мышлении и в иудейской чувственности, не похожа на

тот масштабный процесс ассимиляции различий, взаимных уступок и компромиссов

(пусть даже они будут синтезами), который разворачивается как политическое

становление — вернее, как прогресс истины, собирающей под свои знамена всех

разумных людей. Несомненно, именно в этом заключается смысл таинственной апологии,

где Моисей отстаивает исключительность божественного присутствия в Израиле. Уже

Моисей не хотел возводить истину ни к политической истории, ни к сравнительной

этнографии.

528

Не волнуйтесь, свет не составляет исключительной прерогативы Израиля, а мрак —

достояния остального человечества. Моисей был уверен в этом не меньше нас. Цитируя

стих 2 главы 60 книги Исайи, рабби Абаху не забывает и стих 3, обещающий свет Израиля

всем народам и всем государствам земли. Но для него этот свет не может сиять подобно

соблазнительным и влекущим порождениям политического детерминизма, как если бы

они были светом самой реальности. Нужно, чтобы умолкли авторитеты. Борьба пророков

против идолопоклонства была направлена не против статуй из камня и дерева, но против

этого миража бесконечно возобновляющихся свечений. Быть может, Израиль означает в

первую очередь сообщество людей, свободных от этой чарующей галлюцинации.

Не навязывать своих взглядов войной, но и не искать в контактах с многочисленными

цивилизациями столкновения, из которого брызнет свет, — такая позиция заслужила

иудаизму прочную репутацию партикуляризма, которой ничто не способно поколебать.

Она пугает даже самого современного еврея. Так остается непризнанной универсальность

сияния, на которое тем не менее претендует пророческая истина. Презрение к изобилию

мнений и политических фанатизмов, из них проистекающих (или ими вдохновляемых),

опирается на любовь к людям, которым истина предлагается подчас в виде призыва или

даже инвективы, но никогда — путем насилия, никогда в смешении.

Такое упорство в игнорировании исторических обстоятельств не смогло бы, однако,

выдержать испытания, не смогло бы доказать свою подлинность иначе, кроме как в

мужестве отречения и полной отрешенности. Конкретно это означает: отсутствие

гарантий и положение жертвы. Такова была судьба иудаизма до эмансипации.

Эмансипация ввела иудаизм в историю. Он признал разумность дискурсов мира сего и

отказался от непрочности своего положения. Он вышел из щелей Бытия. Тем самым

возвестила о себе неоспоримо крупнейшая революция в его внутренней жизни.

Внимательность к миру — и к его политическому становлению — в значительной мере

объясняется новым духом, повеявшим над Европой с 1789 г., когда должны были

исполниться пророчества. Но принятая таким образом история скоро вышла в душе еврея

за рамки того смысла, каким наделили ее эти события. Отныне история явилась ему

осмысленной во всех своих проявлениях; отныне еврей участвовал в событиях, стремился

к ответственности, а на бытовом уровне — к «благам цивилизации». Отныне становилось

неизбежным противостояние всем его верованиям.

Свои достоверности он соразмеряет со всем фольклором мира. Так умирает пророческий

универсализм. Возможно ли судить ис-

529

торию, к которой принадлежишь, с которой связываешься и компрометируешь себя?

Возможно ли принадлежать миру и отбрасывать, не впадая в безумие, оба термина

альтернативы, навязываемой событиями?

Отвергать актуальность, не принимая изгнания, ставшего ненавистным, — это звучит

фальшиво, как бессильный и голословный морализм. Нет ничего смехотворнее

благополучного еврея, приверженного всем тщетам мира, забывшего все трудные учения

— и неизменно обнаруживающего в себе пророческое сознание. Куда серьезнее кажется

воля того, кто разом отрицает эти безмерные опасности и это избранничество ради

опасностей истории и политической деятельности.

Вот только время от времени странные сумерки прерывают дневной свет истории, свет

разделяется на бесчисленные колеблющиеся и раздвоенные языки, твердая земля уходит

из-под ног, события начинают кружиться в адском круговороте вокруг сознания, вновь

ставшего бездомным. И те достоверности, которые насмехаются над противостоянием,

вновь поднимаются из забытых глубин.

Hic et mine

...После разрушения Храма Вечный посвящает четверть своего дня обучению детей...

Авода Зара, 3 Ь.

Каким образом возможен иудаизм?

Несколько недель назад нам напомнили — в присутствии самых известных людей этой

страны — ту ясную и отчетливую вдею, на которой зиждится во Франции еврейское

сознание. Различие между нацией и религией, между всеобщим и частным, публичным и

приватным, политической жизнью и жизнью внутренней — это различие помещает

судьбу израильтян в надлежащие рамки и служит защитной мерой против случайных

разливов еврейской души.

Почтенные институты, составляющие костяк еврейской общины, свидетельствуют о

прочности этой спинозистской идеи. Она превосходно регулирует наши обязанности по

отношению к нации и обеспечивает наши гражданские права. Она — цитадель,

укрывающая нас от несправедливости. Да не посмеем тронуть ее!

Но признаем урок фактов, чтобы придать этой блестящей и неоспоримой идее более

точное содержание. Раздел еврейской духовной энергии был неравным, когда одна ее

часть воплотилась в формах французской нации, а другая устремилась во внутреннюю

жизнь. Гражданская жизнь стала крупным событием в нашей истории Нового времени.

Эти потомки пророков оказались решительно неспособными ко внутренней жизни.

Еврейский ум блестел все ярче в адвокатских конторах, в университетах, в искусстве и

литературе, в парламенте, в государственных учреждениях, в промышленности и бизнесе,

— бестрепетный на военной службе, отважный у власти. Влияние синагоги и общины

падало, несмотря на столько выдающихся людей, ей преданных; несмотря на столько

имен, произносимых с гордостью. Обычаи забывались, и иудеи, которых становилось все

меньше, входили в синагоги как существа отвлеченные и равнодушные. Иудаизм не

только режет глаз неверием своих неверных приверженцев. В нем сохранилось или

появилось — быть может, вследствие внешнего бла-

531

гополучия, по контрасту с ним — что-то экзотическое, пыльное, ограниченное.

Учреждения, школы, собрания лишены блеска, не имеют горизонта и устаревают с

момента открытия. Настоящие события, настоящие дела — в другом месте. "Всё

еврейское неуклюже", — еще недавно говорил один влиятельный лидер еврейских

организаций; причем, как мне передали, он употребил другое прилагательное — более

вульгарное, жестокое и неблагозвучное.

Откуда эта неуклюжесть? Она проистекает из того взгляда, весьма распространенного в

позавчерашнем мире, согласно которому религия означает литургическое отношение с

Богом. Интериорность, в которую отныне должна вписываться судьба Израиля, свелась к

внутреннему пространству молитвенного дома. Благотворительность сделалась

продолжением такого благочестия. Раввины превратились в служителей культа. Мудрецы,

мыслители, святые предстали в облике клириков. Школа отныне означала раввинскую

семинарию; а другие школы призваны были открыть отстающим — или отсталым —

доступ к национальной жизни. Иудаизм — община, лишенная смысла нации — превратил

свою духовную жизнь в личнеишее дело. Она отдается на откуп специалистам по

духовности, решая свою судьбу в особых местах, в особые дни, в особые часы, в

присутствии клиентуры специалистов, причем подчас специалистов на жалованье.

Подобный стиль жизни не только преждевременно приводит иудаизм в музейное

состояние, но и предает его глубинную сущность. Концепция, замыкающая его в таком

состоянии, делает его жертвой религий, с которыми он имеет внешнее сходство. Кроме

того, такая концепция анахронична и более не отвечает религиозным запросам

современников. Наконец, она особенно несправедлива к иудаизму, который бьется и

задыхается в стенах церкви. Критиковать мысль, усматривающую в культе наивысшее

выражение религиозной жизни, — не значит противостоять этому культу. Нетрудно, но

жестоко критиковать такую критику, которая хотела бы, чтобы культ не умирал от

недостатка верующих, от молчания верующих; которая постулирует модус

существования, без которого культ - ничто. Синагога, не имеющая фундамента, не смогла

бы уцелеть. Нужно искать условия, при которых она возможна. Ибо факт не подлежит

сомнению: сведенная к самой себе под штормовыми ветрами нашей эпохи, Синагога

оставила пустыми синагоги.

В самом деле, между христианством, которое даже в светском государстве присутствует

повсюду, и иудаизмом, который не отваживается поднять голову, опасаясь разрушить

этой нескромностью пакт об эмансипации, разыгрывается неравная партия. Светское

государство встраивает в свою секуляризованную сущность формы католи-

532

ческой жизни. Между строго рациональным порядком политического существования и

мистическим порядком веры помещаются промежуточные реалии, находящиеся в

диффузном состоянии — нерациональные и не-религиозные. Они пронизывают собой

политическую жизнь. Они омывают ее, словно лимфой. Церкви вписываются в

ландшафты, которые будто всегда их ждали и поддерживают их. Об этой христианской

атмосфере не думаешь, как не думаешь о воздухе, которым дышишь. Юридическое

отделение Церкви от государства вовсе не рассеяло ее. Законный ритм времени

отбивается католическими праздниками; кафедральные соборы служат ориентирами для

деревень и городов. Искусство, литература, мораль, чьи классические основания были

заложены темами христианства, еще и сегодня питаются этими темами.

Фенелон, Боссюэ, Паскаль и божественный Расин являются для молодежи не просто

образцами стиля: королями! Кто дерзнул бы их не знать? Но наши подростки

приобщаются к ним в рамках светской культуры, где эти короли не могут не царить. И

наши подростки, вскормленные еврейскими букварями, чтобы мямлить невразумительные

молитвы, склонятся — если они умны - перед суверенной мыслью этих мэтров.

Сохранение этой религиозной христианской атмосферы за фасадом национальной жизни,

претендующей на религиозную нейтральность, объясняет, например, такой

поразительный, на первый взгляд, феномен, как очередной выход на европейскую

политическую сцену партий, признающих себя христианскими. Церкви черпают влияние

не из катехизиса, а из всех тех реалий, какие христианство породило в ходе истории и

которыми оно питается. Силу христианства составляет христианская культура,

распространенная повсюду, а вовсе не благочестивые проповеди или приходская газета.

Мы — единственные в мире, кто стремится к религии без культуры.

Вхождение евреев в национальную жизнь европейских государств привело к тому, что

они задышали этой атмосферой, целиком пропитанной христианством. И это предвещало

крещения. Вовсе не кюре соседней церкви обратил наших детей и братьев, но Паскаль,

Боссюэ, Расин, строители соборов в Шартре и других городах. Не следовало оставлять с

ними наших детей безоружными и наедине. Иудаизм, понятый как синагога, свелся к

некоему абстрактному исповеданию, которое даже не фигурирует в списках гражданского

состояния. С этим иудаизмом нас связывали только трогательные семейные

воспоминания, народные мелодии да кулинарные рецепты.

Сведение религии к частному культу анахронично и составляет вторую причину наших

трудностей. Не то чтобы культ сам по себе

533

казался нам устаревшим; но, становясь ревниво-частным делом, он дышит тепличным

воздухом, не служит продолжением жизненной энергии, не продолжается в жизни.

Внутренняя жизнь, которая сводится к посещению храма, прерывающему повседневные

дела человека, прежде чем он вернется к серьезным занятиям, — такое положение

удовлетворило бы безмятежный мир, где вечное и повседневное спокойно существуют

каждое на своем месте. Христианские церкви удобно расположились в таком различении,

положив начало академизму духовности, в котором внутренняя жизнь избавлена от всех

обязательств. Сегодня сами церкви чувствуют себя стесненно в тех рамках, которые они

создали, и возвращаются к жизни, о чем свидетельствуют своей волей и мужеством

наиболее выдающиеся из их приверженцев. Для иудаизма такая ситуация ущербна. Она

неприемлема в XX в.; в 1959 г. жизнь не допускает подобных благостных разделений и

приватизации Вечного. Напротив, все вопросы, требующие нашего решения и ставящие

нас в отношение с себе подобными, затрагивают частный характер нашего существа в

самой его глубине. Нравственная чистота, нравственное достоинство осуществляются не

наедине с Богом, а среди людей. Еврейский Бог никогда не терпел подобных встреч с

глазу на глаз. Он всегда был Богом людских множеств. Мы должны обращаться к своему

иудаизму не только в день Киппур

\ в час молитвы об усопших, а каждый день и среди

живых. Но мы вернее всего служим этой религии привычных нам часов, забыв о

безмерности Бога, которую не мог бы вместить ни один храм. Растущее недоверие к

религии объясняется не обесцениванием Бога, а его одомашниванием. Люди получают

удовлетворение от доставляемой ею возможности иметь чистую и безмятежную совесть.

Духовными людьми становятся, как становятся аптеками.

Таким образом, нынешнее охлаждение евреев к собственному культу в значительной мере

объясняется тем фактом, что заключенное в нем абсолютное свелось к самому этому

культу. Между тысячелетним опытом, где приверженность к истине оставалась великой

жизненной задачей, и службой в синагоге, где слушают орган, — немалая дистанция.

Двадцать веков прожить иудеями или маррана-ми среди опасностей, 4To6j>i закончить

красивыми ритуалами! Испытать посреди социального спокойствия метафизическую

тревогу и присутствие Священного всё равно удобнее в другом месте. Но как только

великое дело иудаизма предлагается человеческому стремлению к абсолютному, верность

крепнет. Воздвигнуть на засушливой и негостеприимной земле справедливое государство

- эта задача влечет в Израиль людей, покинувших синагоги. Дело не только в том, что

такая задача не противоречит агностицизму и не требует

534

обрядов, хотя отчасти и в этом тоже, — но в размахе начинания, в том, что оно отзывается

во всей жизни человека.

И это приводит меня к третьему пункту. Иудаизму тесно в том понятии религии, которое

сформулировано социологией; он не ограничивается заботами, предполагаемыми в душе

верующего религиозной психологией. Я сослался бы на свидетельства, которые другим

могут показаться не заслуживающими доверия, но, по-моему, их нужно принять всерьез и

отнестись к ним с уважением. Принадлежность к иудаизму с особенной напряженностью

выражена именно в тех, кто не придает ей никакого религиозного смысла, а подчас даже и

вовсе никакого смысла, — в тех, кто, по словам Жерома Линдона, лишь одно может

сказать по этому поводу: «Я еврей». Таинственное возвращение из самых отдаленных

мест совершается в самых отважных умах. Они исповедуют иудаизм, питая враждебность

ко всем конфессиональным проявлениям. Точно так же они отказываются отождествлять

иудаизм с еврейской национальностью, с еврейским государством, и еще менее того — с

мнимой еврейской расой. Эти люди пытаются найти своей приверженности множество

оправданий, но фактически живут смутными доводами сердца, где эти лишенные

подпитки доводы укрываются и томятся тревогой. Они приходят из большей дали, нежели

оправдания. Последний, холодный отблеск древнего пламени, вот уже сто пятьдесят лет

не получающего пищи! Странные отраженные блики! Они не дают света и не способны

передаваться другим: огонь, ничего не сжигающий и не пожирающий. Но эти отсветы

свидетельствуют о духовности, которая чужда общепринятой религиозности.

Классическая схема, согласно которой всемогущий Бог помогает человеку или несет ему

гибель, человеку, исполненному доверия или страха, не выражает сущности иудаизма.

Чтобы оценить меру напыщенности, влагаемой в обычное слово «религия», послушаем

атеистов: «Пустота неба», или: «В ожидании Годо», или: «Бог умер». Против каких