Левинас Э. Избранное: Трудная свобода

Подождите немного. Документ загружается.

смутили три еврея тремя замечательными произведениями: это Эрик Вейль, Реймон Арон

и Леви-Строс.

Что бы мы ни думали об осуществленном Розенцвейгом анализе иудейского сознания,

иудейского года, он позволяет нам, во имя самой философии, сопротивляться мнимым

необходимостям истории. Тот факт, что ритуальный год и осознание его цикличности,

предвосхищающей вечность, — не просто опыт, такой же действительный, как

историческое время и всеобщая история, но по-истине «предшествующий» этому

времени; что брошенный истории вызов может быть столь же реальным, что и сама

история; что партикуляр-ность народа отличается от единичности преходящей вещи и

способна служить ориентиром абсолютного, — вот то, чему нас учит Розен-цвейг. Что бы

вы ни думали о его ответе, он ставит вопрос, который в первую очередь должен задавать

себе ныне живущий еврей.

Столь патетически защищаемая Розенцвейгом мысль о том, что еврейский народ есть

вечный народ, составляет сокровенный опыт иудаизма. Мидраш свидетельствует о нем

более спокойно и более улыбчиво, вкладывая в него, быть может, его предельный смысл.

Изгнанные из дома Авраама, Агарь и Измаил скитаются по пустыне. Запас воды кончился.

Бог открывает глаза Агари, она замечает колодец и дает напиться умирающему сыну.

Ангелы протестуют перед Богом: Ты даешь напиться тому, кто потом заставит Израиль

страдать? Но Вечный отвечает: какое мне дело до конца истории? Я сужу каждого по

тому, что он есть, а не по тому, чем станет. Вечность иудейского народа — не

ожесточенная гонениями гордыня национализма. Независимость по отношению к истории

утверждает право человеческой совести судить мир, во всякое мгновение созревший для

суда, прежде конца истории и независимо от него, — иначе говоря, судить мир,

населенный личностями.

Иудейско-христианская дружба

Непредумышленный обмен взглядами, состоявшийся у нас с г-ном Жаком Мадолем на

четвертом Коллоквиуме франкоязычных еврейских интеллектуалов, стал для меня

существенно важным моментом. Не примите это за демонстрацию вежливости: я давно

знаю интеллектуальную отвагу Жака Мадоля и восхищаюсь ею. Но до сих пор мы по-

настоящему не общались. То, что он сказал нам на коллоквиуме, заслуживает повторения

перед вами, слушателями. По убеждению Мадоля, евреи, устремленные к мессианским

временам, не

495

напрасно ожидают, как все еще думают многие христиане, события, случившегося около

двадцати веков назад. Иудейское мессианское ожидание обладает, наверно, полнотой

смысла для христианина, ожидающего возращения Спасителя — ожидающего Парусин.

Еще не всё свершилось, даже для христианина. Евреи необходимы человечеству,

которому нечего больше ждать, ибо оно знает, что спасено, — необходимы для его

будущего. Присутствие иудеев напоминает конформистам всех мастей, что не всё идет к

лучшему в этом лучшем из миров.

До сих пор мне казалось, что дружба между евреями и христианами опирается на их

общую принадлежность к человечеству, к современному миру, к Западу. Конечно, с

иудейской точки зрения христианство оправдывало себя: оно несло монотеизм

язычникам. Но чем был иудаизм в глазах христиан? Пророчеством, пережившим

собственное исполнение. Воплощенным свидетельством неудачи. Девой с завязанными

глазами. Остатком. Пережитком. Анахронизмом. Ископаемым. Реликвией. Вещественным

доказательством. И вот Мадоль придает нам в лице христиан значение в будущем и в

жизни. Оно может преобразить самый смысл иудейско-христианс-ких отношений.

Но Мадоль также напоминает нам, какому призыву отвечает его мысль: Леон Альгази

однажды высказал пожелание, чтобы его друзья-христиане уважали, помимо иудеев, сам

иудаизм. Неслыханному требованию целостного еврея отвечает это тотальное признание

христианина. Таков Альгази, таков Мадоль!

v Расстояния

...Пусть господин мой пойдет впереди раба своего... я пойду медленно...

Быт 33, 14.

Свобода слова

Итак, Хрущев отрекается от доклада о Сталине, который был опубликован в прессе в

прошлом году; все знали его как автора этого доклада, чего он до сих пор никогда не

опровергал.

Этот текст, повествующий о многих имевших место фактах, о которых знали или

догадывались, тем не менее оставлял некое непреодолимое впечатление странности. Быть

может, оно было вызвано тем, что разоблачаемые факты ставили под сомнение

искренность самих слов, их клеймящих, но и продлевающих их существование. Никогда

еще до сих пор эта крайняя ситуация, сконструированная логиками в абстракции, не

воплощалась с такой полнотой в исторической реальности. Безмерность реальности, в ней

приходящей — ее навязчивое присутствие в центре мышления людей, — наконец лишает

интеллектуальное головокружение его утонченной драгоценности. Непрерывный рост

коммунистической партии, завоевание ею мира, более быстрое, чем экспансия

христианства или ислама; ее кафолическая широта; вера, героизм и чистота ее молодого

задора; ее приверженность, в теоретическом плане, великим гуманистическим идеям, на

которые она в конечном счете притязает — никогда не пытаясь, подобно фашизму,

устраивать философский маскарад, переряжая добро в одежды зла, а зло выдавая за добро,

— всё это приучило нас слышать в этом движении поступь самой Судьбы.

Этому мифу был нужен туман, его окружавший и возвышавший тот мозг, который

безошибочно мыслил это несокрушимое движение вперед. Противоречия утрачивали в

нем саму свою абсурдность. Неверующие, трезвые головы, насмешники возмущались,

«судили свыше», смеялись — но часто не веря самим себе. И вот религия враз потеряла

свои тайны и свою непогрешимость. Революционное движение вернулось к

естественному и человеческому масштабу после тридцати лет мифологического величия.

Борьба, прежде эпическая, отныне подвергалась случайностям стратегии и тактики. Разве

для

497

борцов духовный риск и опасность не пришли на смену неколебимости простецов? И

разве сторонние наблюдатели, которые — по крайней мере, в Европе — чувствовали себя

неуютно, словно пассажиры в поезде, сидящие спиной к локомотиву, разве они не должны

были вновь оказаться на коне? Эта новость была в их пользу: история не имеет смысла.

Те, кто держал ключ от ее последней загадки, заблудились, словно непосвященные.

Тотальность взрывалась. Но уже возвещала о себе более обширная тотальность, где этим

колебаниям предстояло самортизироваться. Реабилитация жертв сталинизма оставалась

столь же странной, что и процессы в Москве или Праге, где они были осуждены на

основании признаний. Ссора и примирение с Тито, казалось, — часть того же события.

Тольятти, в полемике со своими советскими шефами, был почти такой же галлюцинацией,

как Дунсинанский лес

*, двинувшийся на Макбета и вызвавший в нем леденящее чувство.

Опровержение Хрущева и события конца года должны были устранить раскол системы.

Наиболее обескураживающее обстоятельство десталинизации — абсолютная утрата

доверия к языку, который она воскрешает на уровне коллективного опыта. Больше нельзя

верить словам, потому что больше нельзя говорить. Дело не в том, что свобода слова еще

не коснулась самой большой партии на земле или что люди пользуются этой свободой,

чтобы лгать. Нельзя говорить, потому что никто не может заговорить, не свидетельствуя

тотчас совсем о другом. Психоанализ и социология выслеживают собеседников. Слова

суть симптомы или надстройки. И потому вскрики и движения при попытке проснуться

составляют часть того кошмара, который они должны были прервать.

Западное сознание с его знаменитой трезвостью и ясностью уже не уверено в собственном

бодрствовании. Сомнение в реальности зримых образов не дает ему сил выйти из мира

фикций. Это подозрение, вкрадываясь в сон, не дает ему ни дневного света, ни очертаний

подлинных вещей. Я мыслю, но, может быть, не существую. Мистификация разоблачена

— но в очередной мистификации, и отрицание отрицания не становится утверждением.

Один сон перетекает в другой и рассказывается персонажам следующего сна, в котором

растворился предыдущий. Словно в «Игроках» Гоголя — уже таких кафкианских — все

карты подтасованы, вся прислуга подкуплена и всякая попытка разрубить безнадежно

спутанный узел лишь тянет дальше ужасающе непрерывную нить. Обман через тысячи

щелей просачивается в мир, не давая ему опомниться. На рассвете шулеры обставили

закоренелого шулера, играя в открытую. Одолеть раскрывшуюся ложь — не значит

вступить в истину, но лгать сверх пределов. На всякого мудреца довольно простоты!

498

Эта бесконечность лжи есть бессилие порвать с нею. Политический тоталитаризм

опирается на тоталитаризм онтологический. Бытие мыслится как некое целое. Бытие, где

ничто не кончается и ничто не начинается. Ничто не противостоит ему, никто не судит

его. Нейтральная анонимность, безличный и безъязыкий универсум. Больше нельзя

говорить, ибо чем иным гарантировать значение речи, если не другой речью, за которую,

однако, никто не ручается?

В этом бессловесном мире узнаваем весь Запад. От Сократа до Гегеля он шел к идеалу

языка, где слово идет в счет лишь в силу вечного порядка, приводимого им в сознание.

Это маршрут, в конце которого говорящий человек чувствует себя частью

выговариваемого дискурса. Смысл языка зависит уже не от намерений, какие в него

вкладывают, а от связного Дискурса, которому говорящий лишь предоставляет

пользоваться своим языком и устами. Не только марксизм, но всякая социология и всякий

психоанализ свидетельствуют о языке, где главное заключается не в том, на что нам

указывают слова, но в том, что они скрывают. Язык на замке, цивилизация афа-тиков. Так

слова вновь становятся немыми знаками анонимных инфраструктур, будто утварь

мертвых цивилизаций или неудачи нашей повседневной жизни. Из-за связности слово

лишилось слова. Отныне нет такого слова, которое было бы правомочно возвестить миру

конец собственного бесправия.

Нет другого достоверного слова, кроме того, что исторгается из своего вечного контекста,

чтобы вернуться на произносящие его человеческие уста, чтобы лететь от человека к

человеку, чтобы судить историю, вместо того чтобы служить ее симптомом, следствием

или уловкой. Слово речи, которая абсолютным образом начинается в том, кто ее держит,

и движется к абсолютно обособленному другому. Учительское слово, которого Европа

больше не умеет расслышать. Резкое слово.

И в этом, абсолютно точном смысле — без всякого привкуса святости — слово

пророческое.

Иудаизм и современность

В убожестве повседневности человеческое сообщество не похоже на миф о самом себе.

Высокому призванию оно соответствует только своими интеллектуалами (своими

стариками), внимательными к основаниям бытия, и своей молодежью, готовой к

самопожертвованию ради идей, то есть способной к экстремизму. Наверно, западные

евреи 1945-1960 гг. обнаружили свою сущность не в том, что принимали обращение,

меняли имя, делали сбережения или карь-

499

еру. В абсолютном смысле слова они продолжали Сопротивление. Карьера не исключает

строгости ума и мужества, трудного везде. Молодые люди снимались с места, чтобы ехать

в Израиль или чтобы жить где-нибудь в Орсэ или Ахене, либо — на других путях — ради

освобождения Человека принимали бесчеловечные догматические идеи, поверив им на

слово. Так что ситуация евреев в наше время требует радикального осмысления. Его язык

не всегда лжив. Мы хотели бы предпринять этот анализ со всей деликатностью и

осмотрительностью, каких требует подобная тема в журнальной статье. Ведь без такого

обобщения рассмотрение положения еврейства во второй половине столетия опять

свелось бы к нескончаемой проблеме антисемитизма.

Религиозный век или атомный век — эти характеристики современного мира, лозунги или

проклятия, скрывают более глубокую направленность. Несмотря на все насилия и

безумия, какие разыгрываются у нас на глазах, мы живем в пору философии. Людей в их

деятельности поддерживает уверенность в том, что они поступают разумно, пребывают в

согласии с поддающимися расчету силами, реально направляющими события; двигаются

по ходу истории. Для очистки их совести этого достаточно. Не только прогресс науки,

раскрывающей предсказуемую игру сил в материи, но и сами человеческие свободы (и

даже мышление, осознающее эту игру) якобы регламентируются рациональным

порядком. Скрытый в глубинах Бытия, он раскрывается и выставляется на свет сквозь

хаос современной истории, сквозь страдания отдельных людей, их желания, страсти и

победы. Восходящее индустриальное общество упразднит все противоречия,

раздирающие человечество. Но тем самым — и внутренний суд человека. Разум восходит,

словно некое фантастическое солнце, делающее прозрачной затененность творений.

Люди, утратившие тени! Ничто более не способно ни поглотить, ни отразить этот свет,

уничтожающий саму интериор-ность сущего.

Пришествие разума из философии — и в этом своеобразие нашей эпохи — не есть

завоевание вечности, обещанное Логосу античной мудростью. Разум не озаряет мысль,

исторгаемую из хода вещей, чтобы господствовать над ними в диалоге с неким богом —

единственным, по мнению Платона, достойным собеседником. В реальности ничего

нельзя найти в диком или чистом состоянии: отныне и впредь всё уже оформлено,

трансформировано или осмыслено человеком — даже природа, небо и лес. Стихии

являются нам через цивилизацию, язык, литературу, промышленность, искусство.

Интеллигибельное прочитывается в печати, налагаемой на вещи трудом смертных; в

перспективах, открываемых обреченны-

500

ми на гибель городами и империями. Отныне в этой эпопее или драме

интеллектуальности человек выступает скорее актером, чем мыслителем. Реальность

являет себя — то есть сверкает интеллигибельным светом — в истории, куда встраивается

всякое человеческое начинание как плод конечных свобод, которые в результате предают

замыслы человека, осуществляя их, но не властвуя над их осуществлением. Назначение

индивида в том, чтобы в нужный момент сыграть свою роль в драме разума, а вовсе не в

том, чтобы объять эту драму.

Что имеет значение, так это быть подлинным, а не быть в истине; быть вовлеченным, а не

познавать. Искусство, любовь, дело возносят человека над теорией. Талант важнее, чем

мудрость и самообладание. Не обеспечил себе ли некий еврейский интеллектуал из-за Ла

Манша громкий успех несколько лет назад, разъезжая по Англии с лекциями и измеряя

ценность иудаизма талантом и оригинальностью евреев, утративших всё иудейское?

В этом потворстве смертности, которое именуют историческим сознанием, для каждого

речь идет о том, чтобы дождаться момента — разумеется, преходящего, но единственного,

— когда он сможет оказаться на высоте истекающего времени, разгадать адресованный

ему призыв. Ответить на призыв преходящего мгновения! Важно не опоздать. Таков

ангел, у которого, согласно Мидрашу, была единственная возможность пропеть песнь

перед Престолом Вечного — единственное, только ему принадлежащее, мгновение во

всей вечности Бога. Антагонист Израиля, этот ангел был опасной случайностью и попал в

историю как раз в ночь накануне этого единственного мига в его судьбе.

После Освобождения евреям приходится бороться с Ангелом Разума, который часто их

домогался и не оставляет в покое даже спустя два столетия. Несмотря на опыт гитлеризма

и разочарования ассимиляции, великое призвание жизни звучит как призыв к

универсальному и однородному обществу. Речь идет не о том, чтобы решить, совместим

ли модернизм современной жизни с соблюдением Субботы и ритуальных запретов в

принятии пищи и не нужно ли облегчить иго закона. Эти важные вопросы встают перед

людьми, уже принявшими решение в отношении иудаизма. Они уже сделали свой выбор в

пользу правоверия или реформы, в зависимости от того, как они представляют себе

строгость, мужество и долг. Первые — не обязательно лицемеры, вторые — не

обязательно сторонники легких путей. Но это внутренний, домашний спор.

Дело в том, что иудейского сознания здесь больше нет. Словно дом без мезузы

*, вот оно

— абстрактное пространство, пересекаемое мирскими идеями и упованиями. Их ничто не

задерживает, ибо

501

ничто не принимает. Даже протест интериорности ломается под их неудержимым

напором. Иудаизм диаспоры больше не имеет внутреннего пространства. Он слишком

далеко зашел в мир, которому тем не менее противостоит. Противостоит ли?

Ибо разум, излучаемый Ангелом (или Искусителем), освобождает от всех

партикуляризмов. Старое, обрушиваясь, тревожит наши неспокойные сны. Не так ли

осуществляется более великий, мужественный сон? Оторванному от реальности дешевому

оптимизму XIX в., идеализму никчемных одиночек приходит на смену преображение

бытия, благородное своей внимательностью к реальности, своей бескомпромиссной и не

знающей исключений логикой, нетерпимой и универсальной, словно религия. Наше время

определяется той величайшей важностью, какую приобретает в глазах людей это

преображение вещей и обществ, и тем вниманием, какое проявляют институциональные

религии к изменениям в этой земной жизни. Быть может, никогда еще религиозное и

профанное не были так близки друг другу. Как же тогда противостоять ветрам, уносящим

в своем круговороте всё то, что составляет личность иудея? После того как Разум пропел

отходную привилегированным откровениям, не манит ли он, словно пение сирен?

Поднимет ли иудаизм свое знамя против того, что тавтологически называют свободным

мышлением; против того, что совершается в этом конкретном мире? Не усомнился ли он,

вопреки вышедшим из него религиям, в возможности личного спасения, отделенного от

искупления видимой реальности? Эти религии ведут в счете. Они предлагают

сверхъестественные истины, таинства и утешения, которые не сможет упразднить никакая

наука. Завоевывая мир, разум предоставляет им право экстратерриториальности. Иудаизм

объединяет людей в идеале земной справедливости, чьим обетованием и осуществлением

является Мессия. Этика — самая первая религиозная эмоция иудаизма. Он не основывает

церквей ради целей, лежащих по ту сторону этики, но последовательно различает

«мессианство» и «будущий мир». Все пророки пророчествовали только для того, чтобы

возвестить приход мессианского времени; что же до будущего мира, «ничье око не видело

его вне Тебя; Бог исполнит его для того, кто ждет» (Санхедрин 99 а).

Итак, в этой битве с Ангелом есть странность и двойственность. Не двуличен ли

соперник? Не есть ли это сплетение — перекручивание вокруг себя? Что это — схватка

или объятие? Даже в самой впечатляющей борьбе Израиля за свою индивидуальность —

даже в основании государства Израиль, в его повсеместной власти над душами —

остается эта неуловимая двойственность: чего он добивается — сохранить себя в

современном мире или утопить в нем свою вечность?

502

Ибо на карту поставлена вечность Израиля, без которой Израиля нет. Схватка реальна.

Современный разум, преобразующий мир, угрожает иудаизму, как ничто другое. Но были

и другие угрозы. В свое время космология и научная история скомпрометировали

библейское знание; филология поставила под вопрос исключительный характер самой

Библии, растворив ее в море текстов, среди его бесконечных волн и водоворотов. На эти

нападки апология отвечала обсуждением выдвинутых аргументов; но верующие могли

противопоставить им прежде всего интериоризацию религиозных истин. Что нам до

разоблачений библейской космологии со стороны науки, коль скоро в Библии нет

космологии, а есть только образы, необходимые для неколебимой внутренней

уверенности; только персонажи, так много говорящие религиозной душе, уже

находящейся в абсолютном? Что нам до оспаривания историей и филологией датировок и

предполагаемого происхождения священных текстов, коль скоро эти тексты богаты

внутренними смыслами? Священные проблески индивидуальных откровений могли

вместе произвести свет, даже если они вспыхивали в самые разные моменты истории.

Чудо совпадения не менее удивительно, нежели чудо единого источника света. Вечность

открывалась в крепости внутренней жизни, где Израиль держался прочно, словно на

неколебимой скале.

Но вот современное мышление развенчивает вечность Израиля, ставя под вопрос саму

внутреннюю жизнь как место истины. Отныне истина проявляет себя в социальной

эволюции — этом необходимом условии любой идеи, возникающей в голове отдельного

человека. Только химеры и идеологии обходятся без социального базиса. Всё, что есть

рационального в иудейском откровении, объясняется экономическим и социальным

детерминизмом. Идеи, наделенные силой внутренней убедительности, зарождаются в

некоем безличном и анонимном становлении, которое цепко держит людей. Разум просто

лукавит с людьми: они воображают, будто мыслят, когда осуществляют его замыслы.

Пророчества исполняются игрой исторических сил — подобно тому, как синтезируются в

лабораториях искусственные нефть или каучук.

На этот раз волны рациональной истории размывают саму твердыню Израиля.

Происходит эрозия Абсолютного.

Но ведь эта вечность Израиля — не привилегия нации, которая исполнена гордыни или

питается иллюзиями. Она исполняет определенную функцию в домостроительстве бытия,

будучи необходимой для рационального действования как такового. Разве в этом,

ставшем историческим, мире не должен быть кто-нибудь столь же древний, как и сам

мир? Современный мир, лишенный всякой устойчи-

503

вости, испытывает чувство фрустрации. Разве справедливость, ради которой и взывали к

разуму, не требует отступления на твердую почву интериорности, личностности?

Личность необходима для справедливости, прежде чем быть необходимой для самой себя.

Личность нуждается в вечности. Самые проницательные мыслители нашего времени

искали ее. Те, кто настаивает на вовлеченности в том смысле, в каком ее понимает Сартр,

забывают, что его главная забота — обеспечить свободу выхода при условии

вовлеченности. Это приводит к нигилизму в его самом благородном выражении: к

отрицанию той предельной вовлеченности, каковой является для человека его собственная

сущность.

Но идти на уступки перед проблемами, поставленными существованием, чтобы все выше

и выше взлетать над реальностью, — значит прийти в конечном счете к невозможности

жертвенности, то есть к уничтожению себя. Именно в этом пункте иудаизм встраивается в

современный мир. Он встраивается в него, освобождаясь от него — освобождаясь

утверждением неприкосновенности сущности, верности закону ригоризма. Это не

означает возврата к состоянию вещи, ибо такая верность разрушает легко возникающие

чары причин и следствий, отныне давая возможность судить о них.

Иудаизм есть несовпадение со временем, имеющее место в самом совпадении: в

радикальном смысле слова, он есть анахронизм, сосуществование юности, внимательной к

реальности и горящей нетерпением ее изменить, со старостью, всё видевшей и

восходящей к началу вещей. Забота о том, чтобы соответствовать времени, не составляет

высшего императива человеческого существования, но уже есть характерное выражение

самого модернизма — отказ от интериорности, от истины, покорность смерти и, в низких

душах, довольство наслаждением. Монотеизм и его нравственное откровение — это

конкретное, по ту сторону всякой мифологии, осуществление изначального анахронизма

человеческого существа.

Иудаизм глубже, чем история, не от нее он получает смысл и не делается ее добычей. Вот

почему он не ищет освобождения от времени в статусе мертвой цивилизации, вроде

античной Греции или Рима. Эти последние подвержены ходу событий даже в своих

могилах. «Когда я умру, — гаворил рабби Иоси бен Кисма ученикам, — заройте мои

останки поглубже в землю, ибо ко всем пальмам Вавилона однажды будут привязаны

кони персов, и не будет в Израиле гробницы, которая не послужила бы корытом для овса

коням мидийцев».

Презирая эту ложную вечность, иудаизм всегда хотел быть одновременно и

вовлеченностью, и свободой. Человек, глубже всех вовлеченный в жизнь — тот, кто не

может молчать, пророк — есть так-

504

же и самый обособленный человек, менее всего способный стать институцией. Только

ложный пророк наделен официальными функциями. Мидраш с одобрением рассказывает,

как Самуил отклонял все приглашения во время странствования по Израилю. Повсюду он

нес с собой собственный шатер и собственную утварь. И Библия проводит эту идею

независимости, даже хозяйственной, вплоть до того, что изображает пророка Илию

питающимся воронами.

Но это существенное содержание, неприкосновенное для истории, нельзя выучить, словно

катехизис, или резюмировать в виде символа веры. Его также нельзя ограничить

негативным и формальным провозглашением категорического императива, не заменить

кантианством. Еще менее оно может быть дано в силу некоторой привилегии либо

расового чуда. Оно стяжается в образе жизни — в ритуале и в щедрости сердца, где

человеческое братство и внимательность к настоящему соседствуют с вечной

отстраненностью от современности. Оно есть аскеза, воспитание борцов. Наконец, оно

стяжается и удерживается в том особом типе интеллектуальной жизни, который

представляет собой изучение Торы — это постоянное начинание, возобновление

содержания откровения, где могут подвергаться суду все ситуации, через которые

проходит приключение человека. Именно это и есть откровение: ставки еще не сделаны,

пророки и мудрецы Талмуда еще не знают об антибиотиках и ядерной энергии; но все

категории, необходимые для понимания этих будущих новшеств, уже находятся в

распоряжении монотеизма. Он есть вечное предшествование мудрости по отношению к

науке и к истории. Без него успех был бы равнозначен разуму, а разум — необходимости

жить в ногу со временем. Откуда идет суверенный отказ от успеха и моды — от монахов,

воздававших кесарю кесарево? Или от левых, не рискующих дойти до конца, к которому

подталкивает их политическое мышление, и вопреки разуму останавливающихся, словно

в приступе головокружения, на краю собственных выводов?

Не мессианства недостает человечеству, готовому надеяться и узнавать свои надежды во

всем, что предвещается, самоутверждается, одерживает победу и выдает себя за

достижение цели. Отныне всякий национализм — носитель мессианского провозвестия,

всякий народ — избранник. Монотеизм — это не только отвращение к идолам, но и чутье

на лжепророчество. Нужно особое терпение — нужен иудаизм, — чтобы отвергнуть

преждевременные мессианские притязания.

Эти молодые люди, горящие нетерпением действовать рационально и поворачивающиеся

к иудаизму спиной, потому что он подобен развеявшемуся сну и недостаточно проясняет

для них сиюми-

505

нутные проблемы — ту «обширную реальность, которая разыгрывается за пределами

иудаизма», — эти молодые люди забывают, что правомочие оспаривать в определенные

моменты значимость этого огромного мира, впечатляющего самим своим размахом,

составляет привилегию иудаизма и самое чистое учение, какое он несет людям. Они

забывают, что откровение дает ясность, а не рецепты; что вовлеченность сама по себе —

вовлеченность любой ценой, неколебимо-упрямая, сжигающая за собой все мосты, даже

те, по которым вновь приходят в себя, — не менее бесчеловечна, чем вовлеченность,

диктуемая страхом за свои удобства, в котором костенеет общество, превратившее

нелегкое дело иудаизма в исповедание, принадлежность буржуазного комфорта.

Несомненно, эти пылкие приверженцы вовлеченности подобны ученикам рабби Носи бен

Кисма, которые спрашивали Учителя: «Когда же придет Сын Давидов?» Наверно, уже они

свидетельствовали о бесплодности «галахических» споров, чуждых жгучим проблемам

мессианства, проблемам смысла и конца истории. Рабби Иоси уклонился от прямого

ответа: «Боюсь, вы требуете знамения». Ученики еще сочтут мудрость Учителя слишком

общей и абстрактной. Но уже сейчас они думают, будто мессианские времена

возвещаются в событиях истории, словно плоды в завязях, и что пору зрелости

освобождения можно с точностью предсказать, словно пору сбора урожая слив. Скажет ли

Учитель?

Ученики не потребуют знамений. Тогда рабби Иоси заговорит о периодичности истории,

о чередовании эпох величия и упадка, откуда мессианские времена не проистекают ни

логически, ни диалектически и куда им предстоит встроиться как бы извне: «Когда врата

этого города будут разрушены и построены, и вновь разрушены и вновь построены для

следующего разрушения, то строители не закончат еще свою работу, как придет Сын

Давидов».

Не замыкается ли Учитель в общих понятиях, чтобы избежать обсуждения проблем?

История отделена от своего завершения, политика — от морали. Строгая сцепленность

событий не гарантирует счастливого исхода. В нее не вписано знамений. Пусть так. Но

откажет ли Учитель в необходимых знамениях тем, кто уклоняется от добрых, но ложных

вестей? Откуда возьмет иудей силу для отказа и уверенность в основании собственного

бытия в этом мире, пересекаемом энергийными и жизненными потоками, где он — ничто;

потоками, изобилующими ключевой водой, поднимающей со дна все канувшие туда

первоначала и радостно уносящей строителей государств, режимов и церквей? Чтобы

сказать Нет, нужен критерий. Рабби Иоси даст требуемый знак: «Пусть воды Памаисской

пещеры превратятся в кровь! И они превратились в кровь» (Санхедрин 98 а).

506

Памаис — один из трех легендарных источников, оставшихся открытыми к концу Потопа;

Памаис — исток Иордана

*. Воды всех целей истории, всех национализмов (даже

иудейского национализма), бьющие подобно неудержимым силам природы; воды всех

крещений и всех исчезновений, воды всех мессианизмов! Следуя своим путем, люди не

могут отвратить взгляда от проливаемой ими невинной крови.

Государство Израиль и религия Израиля

Идея религиозной привилегированности Израиля в конце концов надоела всем. Одни

видят в ней неоправданную гордыню, другие — невыносимую мистификацию, которая во

имя некоего возвышенного предназначения лишает нас земных радостей. Быть похожими

на все народы земли, с их полицией и кинотеатрами, кафе и прессой — какое достижение!

Какое удовлетворение — едва утвердившись на земле, иметь наконец, подобно всем

«современным нациям», свою маленькую проблему взаимоотношения между

государством и церковью.

Это чувство удовлетворения туриста при виде еврейской униформы и почтовой марки

принадлежит, несомненно, к нашим внутренним радостям. Устоять перед ним трудно.

Оно навязывается силой контраста, порождаясь самим присутствием отвергаемого

прошлого в настоящем. Оно выявляет одержимость традиционным иудейским идеалом и

в то же время всё то, что есть лживого в его завершенности, ставшей буквальной. Оно

свидетельствует также о том престиже, каким пользуется в глазах современных людей —

пусть даже евреев — всё, что несет на себе штемпель государства.

Вольно некоторым обличать это идолопоклонство! Говорить так — значит не понимать

природу современного государства. Государство не есть идол именно потому, что оно

обеспечивает человеку возможность полного самоосознания. Человеческая воля, эта

смешная воля — она хотела бы, да не может волить универсум, который сама отталкивает.

Суверенность государства заключает в себе универсум. В суверенном государстве

гражданин наконец-то может волить. Он действует абсолютно. Досуг, безопасность,

демократия знаменуют обладание ситуацией, начало свободного бытия.

Вот почему современный человек — в его достоинстве гражданина и, еще более,

гражданина на службе государства — признаёт его духовную природу. В судьбе западных

народов государство представляет их человеческое усовершение. Совпадение политики и

ду-

507

ховности знаменует зрелость человека, ибо духовная жизнь, как и жизнь общественная,

очищается от полумрака всего сентиментального, фрагментарного, частного, чем еще

питаются религии. Возвышение к духовному больше не равнозначно одержимости

Священным. Духовная жизнь без священного! Только грубое аналитическое мышление

могло притязать на то, что люди, забыв Бога, найдут себе другого бога. Упадок религий,

конституированных в виде церквей, неоспорим. Он объясняется не злодейством людей, а

возникновением государств. В сравнении с универсальностью политического порядка

порядок религиозный неизбежно принимает оттенок беспорядочности и клерикализма.

Современный, гуманистический человек есть человек-в-государстве; он является, поверх

всякой вульгарной мелочности, подлинным антагонистом религии, даже в самом

государстве Израиль.

*** '

Но достаточно ли восстановления государства Израиль для политической жизни? И

способна ли эта жизнь, пусть даже она будет жизнью духа, вместить в себя иудаизм?

Бедное государство, какое противоречие! Заёмная, словно свет спутников, сможет ли его

суверенность возвысить души людей до полного владения собой? Очевидно, что Израиль

утверждает себя иначе.

Религиозная история продолжает в бесконечность, в головокружительную глубину

прошлого скромные пределы его территории. Но, в отличие от национальных историй, это

прошлое древней цивилизации простирается над нациями, словно звездное небо. И тем не

менее мы — та живая лестница, которая ведет к небу. Не в том ли уникальность

израильского прошлого, что оно принадлежит вечности и — одновременно — нам? Это

явленное неоспоримым иудейским опытом особое право называть своим учение, в то же