Таким образом, Розенцвейг восходит к религии, которая не есть ни особая институция
среди прочих человеческих институций (примерно такой смысл ей придавали в
выступлениях сегодняшнего утра), ни форма культуры, ни комплекс верований или
мнений, дарованных особой благодатью и соседствующих с рациональными истинами.
«Разделение людей на религиозных и нерелигиозных не заходит далеко. Речь вовсе не
идет о какой-то особой предрасположенности, которой одни обладают, а другие не
обладают, — пишет Розенцвейг матери в конце октября 1913. — Речь идет о вопросах,
которые настойчиво встают перед каждым человеком и которых избегают, либо
отказываясь от действия — слабое средство, если иметь в виду возможное бессмертие, —
либо отрекаясь от разума, слепо подчиняя его человеку, моде, страстям и т.д.».
Десятью годами позже, в известной статье «Новое мышление» («Neues Denken»), он
пишет: «Исключительность иудаизма и христианства состоит именно в том, что, даже
став религиями, они сохраняют в себе способность освободиться от этого естества
религии, находят в себе силы повернуться к открытому полю реальности. Все религии,
кроме иудаизма и христианства, при своем возникновении основывались как особые
институции. Только иудаизм и христианство стали просто религиями, в специальном
смысле слова, да и то ненадолго. Они никогда не были основаны, всегда представляя
собой нечто абсолютно нерелигиозное»
52
.
Таким образом, мы обязаны Розенцвейгу — думаю, что это самоочевидно, но слово
«религия» вызывает такую острую реакцию одним своим звучанием, что все равно будет
лучше повторить это, — мы обязаны Розенцвейгу напоминанием о совсем ином
представлении о религии, нежели то, с которым сражается светская культура и которое
изначально полагается возникающим в домостроительстве бытия на том же уровне, что и
философская мысль. Никто не был враждебнее, чем Розенцвейг, к этому елейному,
мистическому, гомилетическому, клерикальному пониманию
16 Избранное трудная свобода 481
религии и религиозного человека — пониманию, которое реформаторское движение,
нападая на целостность обряда, так никогда и не смогло преодолеть; более того, чьи
непристойные стороны оно только подчеркнуло всем этим выставлением напоказ так
называемой религиозной души.
Но каким образом возможно структуре реальности — такой, какой ее выявила
европейская философия «от Ионийских островов до Йены» — противопоставить равную
ей в своем праве на истину онтологию религиозной истины; противопоставить новое
мышление, которое может быть столь же суверенным, что и мышление от Фалеса до
Гегеля? Именно эту задачу преследует «Звезда спасения».
Утверждение Фалеса о том, то «всё есть вода», служит, согласно Розенцвейгу, прототипом
философской истины. Оно отбрасывает истину опыта, чтобы редуцировать неподобное,
чтобы высказать то, что есть по сути вся эта реальность, и объять феноменальную истину
в этом Всём.
В самом деле, для античной космологии всё сводится к миру, для средневековой теологии
— к Богу, для идеализма Нового времени — к человеку. Эта тотализация достигает
предела у Гегеля: только Всё истории наделяет сущие смыслом, служа мерой их
реальности, охватывая собой людей, государства, цивилизации, саму мысль и мыслителей.
Личность философа сводится к систематизированной ис- l тине как отдельный ее момент.