Левинас Э. Избранное: Трудная свобода

Подождите немного. Документ загружается.

время открытое для всех, — вот истинная суверенность Израиля. Его величие основано не

на его политическом, художественном или даже научном гении (несмотря на их

многообещающий характер), но на гении религиозном! Таким образом, авторитет

государства, осуществляемого еврейским народом, идет от религии, которую вытесняет

современная политическая жизнь.

Парадокс был бы неразрешимым, если бы этот религиозный гений не заключался именно

в борьбе против индивидуального восторга с его опьянением — за трудное и мудрое дело

справедливости. Эта религия, где Бог освобождается от Сакрального, — эта современная

религия была установлена фарисеями, размышлявшими над Библией, в конце эпохи

второго Храма. Она стоит над государством,

508

но уже реализовала в себе само понятие о том духе, который возвещается современным

государством.

В сборнике, опубликованном в Нью-Йорке на иврите, Хаим Гринберг, глава отдела

культуры «Agence Juive», собрал статьи нескольких израильских авторов, посвященные

отношению между религией и государством

. Когда читаешь эти тексты, служащие

прежде всего свидетельствами, поражает та легкость, с какой совершается переход от

религии к этике. Создается впечатление, что не мораль присоединяется к догме, но

«догма» и есть сама мораль. Громкие слова — «любовь», «божественное присутствие» —

конкретизируются с подлинным величием в низких делах обеспечения продовольствием,

наличия рабочих мест, решения жилищного вопроса. Вопреки мистической

восторженности, которая, в соседстве с христианством, воодушевляет либеральные или

правоверные тенденции в диаспоре, израильтянин переживает известный контакт с Богом

в социальных начинаниях. Вера в Бога не побуждает к справедливости — она и есть

установление справедливости. Но разве речь идет о справедливости как абстрактном

принципе? Разве религиозное воодушевление не ориентировано, в конечном счете, на

саму возможность Общества, возможность человеку увидеть лицо другого?

Значение государства Израиль заключается не в осуществлении древнего обетования и не

в первых шагах эры материальной обеспеченности, которая им знаменуется, — но в

представившейся наконец возможности воплотить в жизнь социальный закон иудаизма.

Иудейский народ жаждал своей земли и своего государства не из стремления к

бессодержательной независимости, а ради дела своей жизни, которое он смог наконец

начать. До сих пор он исполнял заповеди; позднее он занялся искусством и литературой,

но все эти свершения, где он выражал себя, оставались как бы пробами сил затянувшейся

молодости. И вот наступает наконец время создать шедевр. Мучительно быть

единственным народом, определяющим себя через учение о справедливости, и в то же

время быть единственным народом, не имеющим возможности воплотить его в жизнь.

Разорванность, ощущение рассеяния. В подчиненности государства социальным

обетованиям иудаизма выражается религиозное значение воскресения Израиля, чье

присутствие на земле, как и в древние времена, оправдывается практикой справедливости.

Именно в этом пункте дело выходит за рамки политического события. И именно в этом

пункте возможно наконец провести черту между религиозными и нерелигиозными

евреями. Противостояние между ними — это противостояние между теми, кто взыскует

государства ради справедливости, и теми, кто взыскует справедливости ради того, чтобы

обеспечить выживание государства.

509

***

Но не являются ли религиозными те, кто занят делом, — нерелигиозные, другие?

Различение, годное для диаспоры, где обряды, отделенные от поддерживающего их Дела,

неким магическим образом сохраняют иудаизм, — годится ли оно на заре новой эры? Не

следует ли видеть истоки бунта против обрядовости в противостоянии этим пережиткам

магии; не открывает ли он доступ к подлинной сущности ритуализма? Несомненно,

существует абсолютная связь между справедливостью и законченной цивилизацией

иудейского ритуализма, которая выражает ее предельную осознанность. Пожалуй, именно

в справедливости киббуца вновь дает о себе знать ностальгия по обряду. Но — при

условии, что люди, не доверяя неосознанным порывам, захотят осмыслить эту

справедливость. Религиозный либерализм восходил от обряда к чувству смутной

религиозности. Он ожидал от истории обратного хода, и это достигается в лучших семьях.

Но если обряд действителен, он рождается только в мужественной зрелости действия и

мысли.

Религия и религиозные партии не обязательно совпадают. Справедливость как основание

бытия государства — вот религия. Она предполагает высокую науку справедливости.

Государство Израиль будет религиозным через осмысление своих великих книг, которые

оно не вправе забыть. Оно будет религиозным в силу самого акта, который утверждает его

в качестве государства. Оно будет религиозным — или его не будет.

Но как читать эти книги? Исследования, объединенные Гринбергом в указанном

сборнике, являют дух Торы, возвещая сущностные ценности демократии и социализма,

достойные воодушевлять передовое государство. Здесь возможны сомнения. Для чего, в

конце концов, связываться с Торой? И как приложить ее к настоящему времени, столь

отличному в политическом, социальном и экономическом отношении от устроения,

предусмотренного Законом? Этим вопросом задается один из авторов сборника

Исполнять закон — не значит прежде восстановить устаревшие институты; не идет речь и

о том, чтобы оставить все современные формы жизни за пределами иудаизма.

Политическая и социальная ситуация, описанная в Библии и Талмуде, — пример заданной

ситуации, которую закон сделал человечной. Отсюда возможно вывести справедливость

для любого положения дел.

Это идея, которую мы считаем фундаментальной. В самом деле, великие книги иудаизма

— не притчи, открытые произволу поэтического воображения, и не схематичные понятия,

но примеры, ни в чем не искажающие те бесконечные отношения, из которых соткано

полотно

510

социального бытия. Они взывают к истолкованию столь же строгому, сколь расплывчаты

притчи, и столь же богатому, сколь бедны понятия. Каждый прикасался к Талмуду, но

стоит только человеку найти настоящего учителя, это сразу заметно. Другие называют это

оцеживанием комара! Нужно высвободить из старых примеров содержащиеся в них

принципы и категории, чтобы затем приложить их к новым ситуациям. Это значит, что

между еврейским государством и учением, призванным его вдохновлять, помещается

знание. Потрясающее знание. Отношение между еврейским государством и еврейской

религией — не отваживаюсь сказать «Церковью» — есть учение.

Нарастающее иссякание на Западе талмудических и гебраисти-ческих штудий в XIX в.

привело к тому, что прервался светский контакт иудаизма с этой пророческой моралью, на

исключительность которого он притязал. Оторванная от раввинистической традиции,

которая обеспечивала этот контакт самим чудом его непрерывности; усвоившая себе

отныне, через современную ей философию и филологию, весь так называемый научный

инструментарий престижных западных университетов, — эта мораль, словно поэма в

переводе, несомненно утратила свои самые характерные и, быть может, самые

мужественные акценты. Сведя ее к тому, что всем известно, растеряли то, чему она

должна была нас научить.

Теперь задача в том, чтобы вернуться к самым сильным сторонам раввинистической

экзегезы. Эта экзегеза заставляла говорить сам текст, в то время как критическая

филология говорит о тексте.

Одни принимают его за источник знания, другие — за вещь. Вопреки своему методу и

кажущемуся смирению, критическая история претендует на то, что она уже преодолела

любопытство к эксгумированным археологическим находкам и не в большей степени

приглашает нас пользоваться этими дряхлыми истинами, нежели рубить лес каменным

топором. Напротив, все кажущиеся уловки и ухищрения другого метода заключаются в

том, чтобы спасти текст от несчастья быть книгой, то есть вещью, и заставить снова

звучать живой и сильный голос учения.

От нарастания нигилизма к плотскому иудею

Быть взрослым человеком между 1939 и 1945 гг. и пережить окончание войны — значит

несомненно присутствовать при зарождении новой волны человечества. Смена поколений

не обязательно должна выражаться в форме антагонизма. Но возвратное движение

искажает перспективу. В истории мы притязаем лучше видеть издалека. Сдвиг

заключается именно в этом утверждении прав истории. На-

511

цистские гонения и, вскоре после массовых уничтожений, удивительное осуществление

сионистской мечты — основание государства, где жить в мире означает жить рискованно,

— мало-помалу становятся историей. Это страдание, в котором было сожжено всё, и это

мужество начать всё заново еще вчера воспринимались как признаки самого

избранничества или проклятия, то есть — невзирая на противоположные знаки, с

которыми их оценивают — как признаки равно исключительной судьбы. Современники

носили ожог в груди, словно они видели слишком много запретного и навсегда были

обречены позору за то, что выжили. Об этом прекрасно сказал Эли Визель

*. Чем бы ни

была мысль того поколения — бунтом, отрицанием, сомнением или уверенностью,

обретшей славное подтверждение в унижениях, — она несла на себе печать предельного

испытания. Для самих христиан, через двадцать веков анахронического существования,

иудаизм вновь сделался театром Божественной Комедии. Именно на таком уровне

создавалось государство Израиль. Оно воскресло в 1948 г. как вызов, брошенный всем

социологическим, политическим, историческим вероятностям. Сионистская мечта,

родившаяся из того, что есть самого верного, самого постоянного, самого подлинного в

ностальгии, восходила к первоистокам Откровения и откликалась на самые возвышенные

чаяния. Она постепенно становилась реальностью ценой трудов и жертв, требуемых

величием задачи и невидимых для тех, кого не преследовала эта мечта, кто видел рядом с

этими нищими лачугами только жалчайшую из земель Востока, где вместо молока и меда

чередовались лишь пустыни и болота.

Западное еврейство внезапно оказалось вблизи своей забытой традиции, которая, как оно

думало, утратила смысл после века философствования, спиритуализации и неизбежной

критики. И вот этот фундаментальный опыт тоже оспаривается, как и само учение,

которое, благодаря этому опыту, появляется на горизонте.

Начало положили наши враги: они поставили под сомнение факты и цифры. Этот процесс

продолжился среди нас. Несказаное, должное стать словом, не становясь литературой, на

устах тех, кого низлагали перед лицом истины — Льва Полякова, Люсьена Штейн-берга,

Йозефа Биллига и всей этой когорты, вскормленной духом Яд Вашем

*, — оказалось'во

власти воображения многотиражных романистов. Они ставили мизансцены. Они вели

спектакль. Бесстыдство и святотатство оправдывались талантом — как если бы Искусство

могло найти в этих формах, еще теплых и кровоточащих жизнью, выражение для этой

жизни и этой крови. Были разработаны идеологии. Идеологию мученичества перед лицом

смерти сменила уже пригодившаяся прежде идеология мученичества ради

512

справедливости. В ней мы, евреи, предстаем виновниками собственного уничтожения.

Вскоре, лишенное всякой подлинной тайны, это больше не вызывающее веры бумажное и

беллетристическое таинство исчерпает себя в социологических, экономических и

политических необходимостях. В нем не останется ничего от того смысла, который,

помимо знания причин, проясняет события, призывая людей и нации к бытию. Вот уже

молодой и успешный автор сводит геноцид концлагерей к проблемам, которые встают в

связи с положением рабочих на заводах Рено. Религиозный конформизм и плоский атеизм

рождаются одновременно. Угасание неизгладимого за истечением срока давности кажется

им высшим деянием Времени и Духа. И разве на Соборе

* мы не слышали, как от

заседания к заседанию затихают отзвуки грозы, о чьих апокалиптических раскатах тщетно

пытался напомнить, среди всеобщей сумрачности, кардинал Беа? Что касается Израиля,

его значение государства подчеркивали с таким упорством, что полностью свели его к

политическим категориям. Но его строители вдруг оказались в числе колонизаторов;

независимость Израиля тотчас была названа империализмом, подавлением местного

населения, расизмом. Факты отделились от Идеала. На смену эсхатологической мечте

пришли соблазны туризма; и через восемнадцать лет после основания государства

Израиль журналы на глянцевой бумаге все еще потчуют своих читателей одними и теми

же невероятными фотографиями, на которых мускулистые девушки радостно маршируют

навстречу восходящему солнцу. В этом мире так же мало проблем, как в мире рекламных

плакатов, восхваляющих современные электроприборы. Быть может, впервые в истории

евреи оказались отброшенными в сторону реакции, и сердце их разрывается между

инстинктивной уверенностью в своих привер-женностях и непростительным

прогрессизмом. Сомнение гложет души молодых, прогрессистский язык изменников

обманывает самих изменников.

То, что возвещается в конце этой двадцатилетней эволюции, есть возврат сил, которым

мы в действительности подлежали после нашей эмансипации. Это не силы Зла. Опасность

ассимиляции — если она еще сохраняет какой-либо смысл — связана не с тем значением,

какое заключает в себе любой национализм. Она связана с сущностной двойственностью

замечательно свободной мысли, которую невозможно отвергнуть, но которая не

защищена против тирании, то есть нигилизма. Ибо во все то время, пока она длится, она

вопрошает о победителях сегодняшнего, завтрашнего и послезавтрашнего дня.

Фактически она столь почтительна, что ей грозит опасность быть пойманной в ловушку

свершив-

17 Избранное: трудная свобода 513

шегося факта. Подобные заблуждения исправляются ценой ошибок, преступлений, войн и

революций. Горе всем, кто принимает решение, пока его суровая истина еще находится в

процессе становления. Эта свободнейшая в мире мысль есть в то же время самая рабская

из всех.

Пророки иудаизма не философствуют по следам или в предвидении победителей. Они

разделяют победу и истину. Они различают добро и зло, не заботясь о смысле истории.

Быть вечным народом означает, наверно, вот это: не пророчествовать задним числом, как

это делает диалектика; различать правое и левое, а потому правых и левых; не

соглашаться с тем, что ученики рабби Акивы получали уроки человечности и гуманизма

для того, чтобы оправдывать насильников, или что выжившие могут стать на место жертв

и тем самым снять вину с убийц; оспаривать значимость понятий вроде национал-

социализма или единственной партии — понятий, представляющих собой противоречие в

терминах; не верить, что возможно после Гитлера оправдывать гитлеровцев, не перестав

тем самым разделять боль своего народа и находиться в авангарде Революции. В том, что

подобное возможно, даже сам Жан-Поль Сартр, которым я восхищаюсь и которого очень

люблю, не смог бы нас убедить.

Как только диалектика доходит до этого пункта, необходимо тотальное сопротивление

ассимиляции. Не отрекаясь от логики, можно вспомнить, что наряду с Израилем,

истолкованным духовно — с очевидной равнозначностью Израиля и Всеобщности, —

существует фактический Израиль, фрагментарная реальность, проходящий через историю

как жертва, носитель традиции и достоверностей, который в своих благородных писаниях

не дожидался конца истории. Израиль равен человечеству; но человечество несет в себе

также бесчеловечность, и тогда Израиль соотносит себя с Израилем, с иудейским

народом, с его языком, его книгами, его законом, его землей. После стольких дерзновений

существования, свободного от всякой узды и всякого критерия, сущность Израиля взывает

к нам и умиротворяет нас; после стольких безудержных внутренних авантюр, после

безнационального гуманизма и — порой — безопасного идеализма, поверх любых

конфронтации с последней модой в области того, что выдает себя за актуальность,

необходимо слышать совершенное повелевание, которое звучит сквозь века, «укрепляет

душу», «умудряет простых», «веселит сердце», «просвещает очи» и являет суды, кои «все

праведны»

Осознание себя избранным народом подразумевает осознание некоей исключительной

судьбы. Всякая нация

достойная этого имени, избранна. Но в той мере, в какой мы не

противоречим са-

514

мим себе, делая подобное высказывание, мы уже находимся в области над-национального.

Отныне избранничество каждого народа совпадает с его способностями к осуществлению

общей задачи, которые он черпает из своей молодости или долгого прошлого, носителя

универсального смысла, не позволяющего народам стареть.

Но избранничество приобретает более глубокий смысл, когда оно к тому же выражает

ответственность, от которой ни одна нация не вправе уклониться. Каждая должна

вести себя так, словно она одна призвана отвечать за всех. Та моральная суверенность,

которую великие народы сохраняют в мире, отныне может существовать только через

ограничение политических суверенитетов. Но для наций, как и для отдельных личностей,

моральная суверенность испытывается на способности умереть во имя идеи. Поскольку

истины неотделимы от символов, их выражающих, и от обрядов, их прославляющих, та

граница уступок, за которой человек признается отступником и изменником,

прочерчивается с полной определенностью в глазах всех. За один запрещенный жест, за

измененную формулу, за профанированную традицию принимают мученичество. Но

никакое отступничество не смогло бы затронуть принципов, исповедуемых — как это

подчас произносят бездумно — «в духе и истине». Ничто не способно воспрепятствовать

отступлению в глубины души. Самое главное находит время укрыться всякий раз еще

глубже: никогда не звучит сигнал к битве, никогда не наступает день славы. Бесконечные

ресурсы диалектики и ментальных глубин! Безритуальный мир, где спиритуализовано всё,

что не связано с концом времен, есть мир, где никто больше не умирает насильственной

смертью, кроме альпинистов и святых. Но в жизнь западного еврейства, которая

стремилась быть целиком внутренней, государство Израиль возвращает возможность

самоотверженности: это та иудейская ценность, которая вновь, как в эпоху, когда

крещению предпочитали палача, даже самым ассимилированным евреям казалась

достойной высшей жертвы. В этом смысле государство Израиль составляет величайшее

событие современного иудаизма.

Но судьба иудея, который является таковым не только по духу, который остается

ненавистным плотским иудеем, презираемым Паскалем, еще более таинственна. После

эмансипации он хотел быть в Европе все более свободным от буквы текстов. Он считал

устаревшим всё то, что казалось случайным в его традиционном наследии. Всё, что в этих

текстах могло отделить его от других, а в его обрядах показаться необычным, более не

возбуждало никакой страстности, способной к гневу. Еврейское сердце, еврейская душа с

ее сугубо внутренней идентичностью; скептическая улыб-

17* 515

ка! Лишь битвы мира стоили того, чтобы сражаться насмерть. И вот самая грубая и слепая

сила истории железной рукой прочертила линию — мифическую, воображаемую, но не

выбранную, не произвольную, — далее которой никакое отступничество невозможно.

Разумеется, мы не обязаны иудаизмом антисемитизму, что бы ни говорил Сартр. Но,

может быть, сокровеннейшая сущность Израиля, его плотская сущность, предшествующая

свободе, запечатлевшей его историю — эту очевидно универсальную историю, историю

для всех, всем видимую, — может быть, эта сокровеннейшая сущность связана с его

врожденной предрасположенностью к вынужденной жертве, к тому, чтобы подвергаться

гонениям? Речь вовсе не идет о мистическом искуплении, об искупительной жертве. Быть

гонимым, быть без вины виноватым — не первородный грех, а обратная сторона

универсальной ответственности, ответственности за Другого — древнейшей, чем любой

грех. Универсальность, на сей раз невидимая! Обратная сторона избранничества,

полагающего я даже прежде, чем оно будет свободно принять такое избранничество. Дело

других — увидеть это, если они хотят этим злоупотребить. Дело свободного я —

установить границы ответственности или взять ее на себя целиком. Но оно сможет это

сделать только от имени такой изначальной ответственности, от имени такого иудаизма.

Смысл истории

В конце концов философы озаботились смыслом истории, как пароходные компании

озабочиваются сводками погоды. Мысль больше не дерзает взлететь, не стремясь на

помощь победе. Примется ли философия обслуживать политику, после того как побывала

служанкой у теологии? Чтобы быть уверенным в ее достоверности, нужно принять во

внимание производственный потенциал народов и дерзость правительств: «Никогда не

принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью»

*, — всё

это мы изменили. Очевидность сияет с полной ясностью только в успехе. Марширующие

полки скандируют наши истины, и пусковые установки прежде ракет разрушают нашу

волю, которая должна была усмотреть некоторую идею ясно и отчетливо.

Эта болезнь мышления снедает еврейскую душу. «Правильно ли мы идем?» — вот

единственный вопрос. Наши духовные вожди запаздывают. Сколько аполитичных

тонкостей попусту растрачено в дискуссиях относительно основоположений христианства

или при-

516

мирения науки и Библии! Дух больше не рискует искать спасения в этих опасностях

счастливых времен — времен без истории.

Тот факт, что всё значительное, что возникает в мире, непременно изменяет его; что

Царство Божье, которое не от мира сего, вводит в заблуждение людей, — этот факт есть

великий урок иудаизма, лучше всего усвоенный политическими народами. Но он же

сделал их рьяными сторонниками мессианства. Они отрекаются от собственного разума,

чтобы искать его в событиях - носителях мессианского смысла, в событиях, где разумение

рождается из кровавого столкновения нашего человеческого безумия с кротостью — как в

загадке Самсона, с его свирепой и всеистребляющей силой. Жестокость принимается за

логическую строгость, преступления — за праведные дела. Трагическое непонимание

прерванного урока: слишком рано дали отставку учителю, начавшему повторяться. Он

учил действию в истории; но в глазах евреев люди могут жить вопреки ему в течение

девятнадцати столетий.

Таково было долготерпение иудаизма, его высокое страдание, его трудный урок. Такова

его старинная доктрина. Вспомните о Гилле-ле, который глядит на череп убийцы,

плавающий на поверхности воды. Великий Учитель отказывает убийцам убийцы в

достоинстве судей. Преступления часто получают возмездие в истории, но было бы

напрасно ждать от истории правосудия. Ее анонимное протекание, когда мораль не

делается ее судьей, — это серия убийств, повторяющихся по цепочке. Вспомните об этом

странном ироническом месте из талмудического трактата Рош ха-Шана, согласно

которому Кир — это Дарий

*. Какое невежество, шокирующее современных эрудитов!

Или — какая суверенность! Великие мгновения истории не дают никакого критерия для

суждения. Они сами подлежат суду.

Не подчинять Закон справедливости неумолимому ходу событий, при необходимости

изобличать их абсурдность или безумие — это и значит быть иудеем. Чисто

отрицательное определение. Принадлежность к Израилю определяется вовсе не тем, что в

один прекрасный день человек решает сохранять хладнокровие перед лицом войн и

мятежей. Нужно стоять одной ногой в Вечности. Суровая дисциплина познания,

ежедневные упражнения для того, чтобы зацепиться за отвесно вздымающуюся скалу —

быть может, Тора есть именно это. Только так исполняется на земле и для людей

привилегированная возможность быть свободным существом, которое судит историю,

вместо того чтобы предстать перед ее судом.

Вот уже сто пятьдесят лет, как иудаизм постепенно утрачивает такую свободу. Это и есть

его настоящий кризис. Вот уже сто пятьдесят лет, как во всех формах своего

существования, включая сио-

517

низм, он считает себя переживающим мессианские времена. Никто не глуп настолько,

чтобы изобличать необходимые и законные договоренности с эпохой. Но правы ли мы,

когда очертя голову бросаемся в историю, ищем в ней директив и навсегда, без надежды

вернуть, отдаем ей душу, которая сильней опасностей эпохи?

Торопить конец — величайшая опасность, губительный соблазн которой предвидит

Талмуд. Эфраимляне в Египте хотели освободиться, не дожидаясь Моисея и его Закона;

отправившись в Землю Обетованную, они столкнутся там с филистимлянами и будут

истреблены

*. Талмуд не учит здесь ни суеверию благоприятных и неблагоприятных

часов, ни гёльдерлиновской доктрине зрелости времен, ни бесплодной пассивности так

называемого ортодоксального благочестия, которое дожидается чудесного пришествия

Мессии, но парализует усилия, необходимые в нашем бедственном и униженном

положении. Благая весть о неудаче, о страдании ради страдания, о смирении не слишком

талмудична. Книга рассказывает здесь о гибельном нетерпении, которое случается во все

времена. Быть может, оно прекрасно в своей юности, отваге, вере. Но дело в том, что во

всякое мгновение — пусть даже последнее мгновение истории — оно уничтожает тот

интервал, который позволяет различить образец и творение. В самых необходимых

вовлеченностях будем учиться сохранять дистанцию по отношению к тому, что навязчиво

представляет себя как славное достижение цели. Это время еще не «наступило».

Терпение!

Светлое и темное

Огни Хануки

* горели в еврейских домах восемь дней. Их свет нарастал постепенно, в

музыкальном ритме крещендо. Одна свеча в первый вечер, две назавтра, три на

послезавтра, и так последовательно вплоть до триумфального сияния восьмого дня.

Вплоть до странного и таинственного ночного мрака, которому предстоит окружить

светильник после сей заключительной иллюминации. Но этот разгорающийся и

нарастающий свет отличен от пламени, пылающего в очаге, — того, что освещает и

согревает круг семьи. Огонь очага, при всем его гостеприимстве для прохожих, обещает

радости, вкушаемые у себя дома, за закрытыми дверями. Огни Хануки светят вовне. Закон

предписывает ставить светильник там, где дом остается открытым на улицу, где

внутренняя жизнь граничит с жизнью публичной. Эти свечи горят не для одной семьи, не

для одного народа, но несут весть всем. Они не приглашают к общению в тесном кружке,

но возвещают чудо. Что это за весть? Что это за чудо?

518

Идет ли речь о воинских подвигах Иуды Маккавея, свершенных во II в. до общепринятого

летосчисления? Идет ли речь о его победе над Антиохом Эпифаном, захватчиком Иудеи,

гонителем веры, осквернителем Храма? Героизм горстки идеалистов, бросивших вызов

мировой державе, всегда тревожил воображение евреев. Воспоминание об этой борьбе и

победе льстило нашей национальной гордости; но, кроме того, оно укрепляло нашу веру в

превосходство слабого, который силен справедливостью, над сильным, уповающим лишь

на свою силу. Это воспоминание не только в течение столетий служило утешением для

гонимого иудейства, но, несомненно, еще и сегодня поддерживает мужественных бойцов

молодого государства Израиль. И конечно же, оно заслуживает публичного прославления.

Но даже если оно содержит в себе существо нашей вести, содержит ли оно его целиком?

Ведь слабый, бросаясь в жестокую битву, рискует привыкнуть к этому насилию, на

которое он временно вынужден был пойти. Откажется ли он впоследствии от военно-

политических путей, избранных на время? Он оказывается вовлеченным в тот мир,

который хотел разрушить. Безоглядно вовлекаться в войну или политическую борьбу, эти

абсолютные принципы, — значит в какой-то степени предавать собственные принципы.

Какую-то — лучшую — часть себя следовало бы уберегать даже от самых праведных

битв. Религиозная мысль Израиля отваживается судить этих победоносных воинов.

Хасмонеи рискованным образом сосредоточили в своих руках священство и высшую

политическую власть. Учители Талмуда сознают и изобличают опасность даже

справедливого насилия.

Учители Талмуда, которые ввели праздник Хануки в иудейский литургический год и

которым мы обязаны ежегодной церемонией зажигания огней, не рассказывают историю

Хасмонеев. Они затрагивают ее лишь походя. Талмуд молчит о национальном

освобождении Израиля в эпоху Иуды Маккавея, удерживая из него лишь один

легендарный эпизод. Вот что было сказано об этом в трактате Ша-бат(216):

Что означает Ханука? Учители говорят: в двадцать пятый день месяца Кислева

начинаются дни Хануки. Восемь дней не совершают никаких траурных обрядов, не

соблюдают постов. Когда греки ворвались в Храм, они осквернили все масло, какое там

было. Когда дом Хасмонеев одержал верх, в Храме нашелся лишь один сосуд с чистым

мас-1ОМ, запечатанный печатью Первосвященника. Масла должно было хватить на

поддержание огня (постоянно горевшего в Храме) лишь на один день. Но совершилось

чудо: масла из сосуда хватило на восемь дней. На следующий год было установлено

празднество в память этих дней, сопровождающееся хвалебными и благодарственными

песнопениями.

519

Итак, для нас Ханука — это чудо света, который богаче питающих его энергий; чудо

«большего», происшедшего из «меньшего», чудо превосхождения. Сопротивление

Хасмонеев тоже было таким светом, отделившимся от своих материальных источников.

Но талмудический текст восстанавливает для национально-освободительной войны — то

есть войны, отстаивающей культуру, — постоянный горизонт чуда. Речь идет о

повседневном чуде духа, предшествующем культуре. Это пламя, возгорающееся от

собственного жара: гений, изобретающий неслыханное, хотя всё уже сказано; любовь,

вспыхивающая вопреки несовершенству любимого существа; воля, решающаяся

действовать, несмотря на парализующие ее препятствия; надежда, освещающая жизнь в

отсутствие разумных оснований для надежды; терпение, преодолевающее то, что должно

было его убить. Речь идет о бесконечных ресурсах духа, который в своих созидательных

потенциях превосходит добродетели техники: без расчета, без прошлого, он радостно

изливается в пространство, чтобы светить другим — безвозмездно и чудесно.

Но только что процитированный текст корректирует эту дерзкую мудрость другой

мудростью. Творчество, свобода, постоянное обновление. Целиком ли высказано чудо

духа этой его революционной сущностью? Дух веет, где хочет. Но всякий ли веющий

ветер уже есть дух в силу одного лишь этого пренебрежения границами? Разве

преступление границ уже есть преодоление? Для нас наши огни не могут гореть просто

безвозмездно. Прежде чуда этого щедрого света — и как его условие — свершилось

другое чудо. Темное чудо, о котором забывают. Его забывают в блеске огней, всё более

ярких и торжествующих. Но если бы в разграбленном и оскверненном неверными Храме

не нашлось малого сосуда с чистым маслом, который, будучи запечатан

Первосвященником, оставался неведомым для всех, но неприкосновенным, в течение всех

тех лет, когда светильник пребывал пустым, — тогда не было бы и чуда Хануки. Нужно

было, чтобы сохранилось хоть немного прозрачного, нетронутого масла.

Это ночное, замкнутое в себе существование в тесноте забытого сосуда! Это

существование, избавленное ото всех сомнительных контактов с внешним миром;

летаргическое существование, пробившееся сквозь длительность; жидкость, дремлющая

на обочине жизни, словно учение, сохранившееся в какой-нибудь затерянной иешиве

Существование подпольное, изолированное в своем подземном убежище от времен и

событий; вечное существование, зашифрованная весть от священника к священнику;

крупица чистоты в мире, предающемся смешению! Это чудо традиции, условие и

обетование не ведающей принуждения мысли, которая не хочет оставаться эхом,

подголоском эпохи.

520

Этот щедрый свет, затопляющий мир! Ты впитываешь в себя нашу подпольную, нашу

вечную жизнь, равную самой себе. Ты празднуешь эти дивные часы, сокрытые в темноте.

Хайдеггер, Гагарин и мы

Нужно срочно защитить человека от технологий нашего века. Человек утратил в них свою

идентичность, чтобы стать шестеренкой в огромном механизме, где проворачиваются

люди и вещи. Отныне существование равнозначно эксплуатации природы; но в вихре

этого самопожирающего начинания не удержаться ничему устойчивому. Одинокий

бездельник, слоняющийся по полям в уверенности, что располагает собой, в

действительности — просто клиент гостиничной и туристической индустрии, входящий,

сам того не зная, во все расчеты, статистические выкладки и планы. Никто не существует

сам по себе.

В таком заявлении есть доля правды. Техника опасна. Она угрожает не только личной

идентичности людей, но грозит взорвать планету. Однако враги индустриального

общества в большинстве своем реакционеры. Они забывают о великих надеждах нашей

эпохи либо пренебрегают ими. Ибо никогда еще вера в освобождение человека не была

так крепка в душах. Она обязана своим существованием не тем возможностям, какие

открывают перед детским инстинктом скорости новые машины и новые источники

энергии; не тем удивительным механическим игрушкам, какие искушают вечную

детскость взрослых. Эта вера составляет одно с потрясением оседлых цивилизаций, с

разрыхлением залежалых пластов прошлого, со стиранием локальных цветов, с

расщеплением всех тех громоздких и неуклюжих вещей, на которые опираются все виды

человеческого партикуляризма. Нужно быть недоразвитым, чтобы притязать на них как на

основания бытия и отвоевывать для них место в современном мире. Развитие техники —

не причина, а следствие такого облегчения человеческой субстанции, избавляющейся от

ночных кошмаров.

Я думаю об авторитетном течении современной мысли, зародившемся в Германии и

наводнившем языческие закоулки нашей западной души. Я думаю о Хайдеггере и

хайдеггерианцах. Хотят, чтобы человек вновь обрел мир. Люди потеряли мир. Они

больше не знают ничего, кроме материи, встающей перед ними, некоторым образом пред-

стоящей их свободе. Они знают лишь пред-меты.