Левинас Э. Избранное: Трудная свобода

Подождите немного. Документ загружается.

ребячеств нацелены эти детские наивности! Мир больше не управляется колдовством.

Славная философия! Вот уже давно еврей, сохранивший или восстановивший связь с

иудаизмом, не отваживается называть себя верующим в ответ на сочувственные

расспросы друзей: он понимает, что его хотят выдать за кого-то вроде мага.

Иудаизм, сведенный к культу, не имеющий продолжения в других формах духовной

жизни; исповедание в рамках единичного учреждения, академический иудаизм, не

обязывающий ни к каким героическим поступкам и злоупотребляющий

сверхъестественным, как любая другая религия, — способен ли он выжить? Возможен ли

еще иудаизм? Но статуя с завязанными глазами, украшающая боковой портал собора в

Страсбурге, не видит собственного света.

535

Годы накануне и после Второй мировой войны уже высветили те рамки, тесноту которых

я попытался показать. Их можно было разглядеть в песнях Эдмона Олега. В еврейской

жизни Франции появились три новых факта; и катастрофа, которая обрушилась на нас с

приходом национал-социализма, полностью выявила их значимость. Вот эти три факта,

вплетенные в реальность: основание государства Израиль и присутствие этого

государства в сознании людей; возникновение и развитие молодежных движений;

возобновление иудейских штудий в рамках этих движений и в школах полного дня,

учреждавшихся начиная с 1935 г. Дом молитвы, открытый в мир: вот их общий смысл.

Поиски пространства! Какова бы ни была преходящая политическая философия

крупнейших созидателей государства Израиль, оно не является для нас одним из

государств в раду прочих. Оно обладает плотностью, насыщенностью, далеко

превосходящей его размеры и политические возможности. Оно как бы воплощает протест

против мира, гулко повторяя на обширных пространствах зримой реальности наши

мысли, до сих пор остававшиеся субъективными. Молодежные движения переносят в

жизнь каждого дня и каждого мгновения иудаизм, практиковавшийся старшим

поколением лишь раз в неделю или в осенний сезон. Молодежь ищет в этих учениях

смысл конкретного дела, которое призван взять на себя современный человек. И

передовые раввины, с которыми мы солидарны, приветствуют и поддерживают эти

новшества. В центре Латинского квартала возникает очаг учения, слишком тесный для

такого количества стремящейся к нему и собирающейся вокруг него молодежи.

Возвращение к текстам ставит нас на уровень нашей подлинной сущности, которую

обеднило и исказило «понятие моисеева исповедания». Великие книги иудаизма наконец

предоставляют нам декорации, исчезнувшие после того, как всё свелось к невнятной

литургии, Они восстанавливают равновесие перспектив и размеров, которое строители

соборов утвердили в христианском пространстве. Строители иудаизма вычеканили в

своих книгах детально-четкую архитектуру. В самом деле, настало время вывести на свет

современного мышления соборы, скрытые в текстах.

Иудейская мудрость неотделима от знания библейских и равви-нистических текстов;

еврейский язык направляет внимание читателя на истинный смысловой уровень этих

текстов, глубочайший в Бытии. Во все более однородном мире ничто не способно

противостоять давлению, выталкивающему нас наружу, кроме познания: познание есть

единственная сила возвратного движения. Иудаизм может выжить лишь при условии, что

его будут знать и распространять светские люди, вне всякого иудаизма содействующие

совместной жизни людей.

536

Еврейская школа нового типа — школа, не дающая подготовки к какой-либо церковной

деятельности, — должна занять в общине первостепенное место. Школа полного дня, где

изучение еврейского языка и основополагающих текстов осуществлялось бы под

руководством высококвалифицированных преподавателей и где об иудеях говорилось бы

не в заботе об их исторической критике или дешевом благочестии, а в попечении об их

внутренней истине, каковы бы ни были пути их исторического слияния. Тексты,

способные научить, а не остатки или отложения прошлого.

Но для того чтобы такая школа была вполне эффективной, она не должна оставаться в

изоляции. Необходимо переосмыслить структуру того целого, куда она должна

встроиться, и наметить наряду с синагогой — быть может, к ее вящей славе — новые

институты.

В центре внимания должна стоять средняя школа, цели которой отличались бы от целей

благотворительности. Нужно привлечь к ней учеников, заставить их предпочесть, вопреки

ожиданиям, еврейскую школу школе публичной. Следовательно, нужно предложить им в

этой школе и лучшие материальные условия, и более высокий интеллектуальный уровень.

Мы живем в стране, где властвует конкуренция. По крайней мере, старшие классы надо

комплектовать по принципу строгого отбора. Стиль еврейской школы не должен

напоминать лицей, готовый принять сотни учеников; еврейская школа должна быть

очагом интенсивной работы, мастерской неутомимого труда.

Но еврейская школа, где могут также готовиться профессиональные учителя, должна

опираться, с одной стороны, на высшее еврейское образование — традиционное и

современное, на исследовательскую деятельность, научные публикации; а с другой

стороны — на еврейскую интеллигенцию, которая является носительницей еврейских

знаний и питает их, и чьи ряды призваны пополнить выпускники еврейской школы. Таким

образом, Община должна интересоваться еврейскими исследованиями на факультетах

Парижа и Страсбурга, где они главным образом сосредоточены.

Даже под руководством евреев эти исследования сохраняют исторический и философский

характер. Община нуждается в истинах, дарующих жизнь. Ей необходимо доктринальное

философское образование, но предоставляемое на уровне интеллектуальной готовности к

нему. Такое образование возможно в светской стране только в результате усилий самой

общины. Вызванное необходимостью, оно во всяком случае должно поддерживаться в

состоянии согласованности и единства. Плюрализм тенденций не исключает единства

институции, где они могли бы группироваться. Высшее еврейское образование будет

предназначено для учащейся молодежи, подготов-

537

ленной к его получению в еврейской школе или в ходе предварительного обучения. В

другой форме, приспособленной к запросам и привычкам молодежи, до сих пор не

получавшей еврейского образования, оно попытается пробиться к будущей элите

французского еврейского общества. В конечном счете иешивы должны быть

интегрированы в систему высшего еврейского образования, а сотрудничество с ними

следует всесторонне рассмотреть и признать необходимым.

Вокруг еврейского лицея или высшего еврейского учебного заведения должно возникнуть

объединение многочисленных еврейских интеллектуалов, сознающее себя в качестве

такового, — интеллектуалов, знающих иврит, сведущих в основополагающих текстах и

придающих этим текстам жизненно важное значение. Такая интеллигенция уже

существует в рассеянном виде — нужно собрать ее воедино.

В провинциальных городах, где нет возможности открыть еврейскую школу полного дня,

еврейское образование должно гарантироваться в форме дополнительных курсов по

воскресеньям и четвергам. Общинные дома или центры, где возможно организовать такие

курсы, приобретут первостепенную значимость как благодаря учебному процессу, так и

вследствие объединения всех еврейских сил, которое ими совершается и чьим живым и

зримым выражением они становятся. Нужно признать воспитательное значение за самим

фактом собирания еврейской молодежи, независимо от повода.

Но еврейская школа в свободной стране вроде Франции не может претендовать на охват

всей еврейской молодежи. Поэтому ее деятельность не должна ограничиваться обучением

маленьких израильтян, посещающих школу полного дня, но будет продолжаться в

дополнительных курсах, в системе патронажа, в молодежных движениях, в организации

курсов и мероприятий во время каникул, в деятельности общинного дома.

Вот основные направления плана, который мог бы послужить основой еврейской

культурной политики во Франции, чтобы в конечном счете привести к основанию новых

институтов. Речь идет не о том, чтобы создать всё этр сразу, и тем более не о том, чтобы

что-то разрушить; но о том, чтобы иметь определенную линию поведения, определенную

ориентацию, критерии отбора.

Я ничего не сказал о глубинных вещах. Об истинной науке нельзя сказать ничего, что уже

не было бы самой этой наукой. Царского пути нет ни в математике, ни в иудаизме.

Формулы пусты или невразумительны без науки, в лоне которой они возникли. Нельзя в

обмен на акт обращения к иудаизму тотчас предложить портфель

538

всех тех ценностей, под которыми вы подписываетесь. Пресловутых еврейских ценностей,

именуемых ценностями условно, ибо они представляют собой не что иное, как поступки и

обязанности. Но в отношении этих вещей требуется хотя бы минимум доверия, даже если

человек более не способен к вере.

Истинная культура не может подытожить себя, ибо она коренится в самом усилии, ее

культивирующем. В этом весь смысл моих слов. Требовать некоего резюме культуры -

значит в новой форме проявлять нетерпение, присущее тем, кто в йом Киппур, во время

Неила

*, рассчитывается со всеми долгами и требует завершения иудаизма, не положив

ему начатков. Вечное отвращение к усилиям и к часам однообразия, из которых слагаются

культуры! Когда двадцать веков назад некий римлянин спросил у Гиллеля, в чем

сущность иудаизма, то даже не предложил ему сесть, пока тот будет отвечать. Нужно

было стоять на одной ноге, дабы избежать длиннот. Вся соль апологии — в этой детали. И

ответ Гиллеля еще и сегодня действителен для нас своей законченностью: «Не делай

другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. В этом вся Тора, а что касается

остального — пойди и научись»

Но если требуемое усилие несоразмерно обещанным результатам; если, вопреки

ожиданиям, жизнь без иудаизма и без иудеев еще может соблазнять евреев в 1959 г.,

позвольте мне сказать следующее и тем закончить.

В Псалме 2 есть стих, который произвел большое впечатление на св. Павла и на

современных мыслителей. В целях предосторожности процитирую его, ибо мы давно уже

принимаем во внимание наши тексты лишь тогда, когда они приводятся в кавычках в

нееврейских книгах. Вот этот стих: «Служите Господу со страхом и радуйтесь с

трепетом»

* . Он имел большой успех. Знаменитые къеркегоровские «страх и трепет» —

парафраз этого стиха. Он послужил основанием для анализа религиозного чувства:

присутствие Бога вызывает в душе верующего напряжение противоположных эмоций

радости и трепета. Какая великолепная диалектика для душ, преданных литургии! Однако

кое-что меня настораживало — быть может, в силу врожденной недоверчивости к

смешению чувств. Перевод этого стиха всегда казался мне — не скажу: недостаточно

кафолическим, но: недостаточно иудейским. Однажды мне попался на глаза комментарий

в талмудическом трактате Брахот, где комментатор, говоря об Иерусалимском Талмуде,

цитировал тот самый стих так: «Служите Богу в страхе, и среди всеобщего трепета вы —

радуйтесь». Странная грамматика: субъект, который трепещет, не совпадает с субъектом,

который радуется. На этот раз перевод показался мне не просто шокирующим, но плоским

и вызывающим. Плоским — рядом с диалектикой первой

539

версии, которая всегда заставляла задуматься. Вызывающим — потому что вот он, тот

иудейский партикуляризм, который обрекает мир трепету, а за собой сохраняет право

радоваться Богу!

Если только не спросить себя: в чем все-таки заключается трепет? Если только не

обнаружить, исходя из природы трепета, смысл этого «служите Господу в страхе»,

которым открывается наш стих и где выражена «сущность иудаизма». Трепет — не

просто страх, и даже не тревога — это любимое детище современных мыслителей. Трепет

— это когда основания мира колеблются, когда самотождественность вещей, идей и

существ вдруг резко нарушается; когда А больше не есть А, и В больше не есть В; когда г-

н В — больше не г-н В, а изменник и похотливый змей, выжидающий, чтобы г-н К стал

уже не г-ном К. Трепет — это когда купленная вами газета покупает вас; когда

услышанное вами слово не означает ни того, что оно означает, ни того, что отвергает;

когда разоблачающая себя ложь лжет в самом саморазоблачении, а отрицание отрицания

не становится утверждением. Трепет — это весь современный мир, разделенный надвое

железным занавесом, когда его видят без занавеса и без покровов; трепет - это когда мы не

решаемся судить этот мир, потому что — вот где трепет! — моими устами, быть может,

говорит кто-то другой: незнакомец, меня соблазнивший или купивший, которого мне

никак не удается отождествить с собой.

Иудаизм обещает владение собой, радость самообладания среди всеобщего трепета,

сияние вечности сквозь разруху. Верить ли ему? До сих пор он был жертвой истории, не

был ответствен за жестокости. Иначе говоря, он знал слово, отделяющее от этого

умножения недомолвок, слово, которое разрешает и связывает, пророческое слово.

Довериться ли ему? Гарантий нет, но есть шанс.

Рискнем!

Поверим! Подпись верна!

Ассимиляция сегодня

Дело Дрейфуса и двадцать лет национал-социализма трагически потрясли материальные и

философские основания, на которых покоился европейский иудаизм в последние сто

пятьдесят лет. Эти два кризиса не стали знамением окончательного разрыва между

евреями и западным миром. Создание государства Израиль показало самим евреям — к

великому удивлению многих из них — всю глубину их укорененности в странах Запада.

Из Франции, Италии, Англии, Соединенных Штатов в Израиль потянулось много

энтузиастов и мало иммигрантов. Оговорка, кото-

540

рая, разумеется, объясняется экономическими соображениями. Но укорененность

подразумевает в том числе и экономику, а вопросы экономики решаются не в одной лишь

грубой материи. Экономика имеет основанием психологическое и культурное поведение и

сама, в свою очередь, формирует его. Да и почему отказывать одним лишь евреям в праве

любить вскормившую их почву, коль скоро всякий патриотизм без стеснения

возвеличивает привязанность к земле, дающей людям их хлеб? Кроме того, не одни

только экономические причины повинны в том, что не произошло нового исхода.

Западное еврейство осталось на Западе, потому что за сто пятьдесят лет получило

западное воспитание. Люди, вещи, ландшафты — здесь всё составляет их сущностный

мир. Построение государства в Израиле предоставило им возможность осознать

реальность ассимиляции.

И тем не менее ассимиляция потерпела неудачу. Она потерпела неудачу, потому что не

положила конец разорванности еврейской души. Неудачу, потому что она не замирила

неевреев, не прекратила антисемитизма; в некоторых отношениях она даже

способствовала его разжиганию и обновлению его доводов. Тревога, беспокойство все

еще подспудно искажают мнимо свободное поведение людей, и каждый еврей остается, в

самом широком смысле слова, мар-раном. Уже видны новые уступки окружающему миру,

на которые идет еврей, вплоть до полного самоотречения. Ассимиляция, похоже, должна

завершиться растворением. Странная апатия по отношению к иудаизму проникла в самую

глубину еврейской души. Как сказал Хаим Гринберг

*, если евреи не обращаются в

христианство, то не потому, что верят в иудаизм, но потому, что больше не верят ни во

что религиозное. Тот факт, что ассимиляция способна достигнуть успеха только в

растворении; что одна лишь безрелигиозность задерживает это растворение, — этот факт

есть проявление самого глубокого кризиса ассимиляции. В самом деле, подлинные

устремления ее инициаторов оказались преданы забвению: ведь они надеялись сохранить

иудаизм. Они хотели примирить религиозное существование евреев с национальным

существованием в лоне государств, все более напоминающих духовные общины,

ассоциации свободных индивидов, воплощения идей. Неудача ассимиляции, рядящаяся в

одежды успеха, свидетельствует о хрупкости направлявшей ее философии, о

неопределенности ее понятий.

Но было ли что-нибудь более ясное, чем различие между национальностью — областью

публичной жизни, и религией — областью жизни частной? Разве свобода совести для

отдельных людей не фигурирует среди завоеваний Французской революции? Скажем ли

мы, что угроза растворения, нависшая над еврейством, вызвана его нынешней

безрелигиозностью — феноменом, общим для евреев и не-

541

евреев? Но следует задаться вопросом, действительно ли безразличие отдельных людей в

отношении религиозных верований подорвало христианский характер общества, в

котором мы живем; и правда ли, что философия ассимиляции, разделяющая религиозную

и политическую сферы, затронула еврейскую религию глубже, чем общее неверие

современного мира затронуло церкви. Ведь безрелигиоз-ность индивидов-христиан

осуществляется в лоне государства, которое, даже будучи светским, сохраняет в своем

секуляризованном существе формы религиозной жизни. Непоправимость безверия среди

евреев заключается в том, что их сообщество более не признает за собой никакого

исторического призвания, а его религия обобщает лишь верования индивидов.

Игнорирование секулярных форм религиозной жизни в лоне самих светских государств

было фундаментальным пороком философии ассимиляции. Великие теоретики

эмансипации, например Жозеф Сальвадор

*, исповедовали искреннюю приверженность

иудаизму и в то же время убежденность в том, что мир, рожденный Французской

революцией, освобождается от христианских структур, поддерживавших общество до

революции. В действительности существует некая смутная религиозная стихия — средняя

между строго рациональным порядком политического мышления и мистическим

порядком веры, — в которую погружена сама политическая жизнь. Об этой религиозной

атмосфере не думают, потому что естественно дышат ею. Она не рассеивается в силу

одного лишь факта отделения религии от государства. Национальный дух несет на себе

отчетливую печать религиозной истории, которая за долгие столетия пронизала собой

обиходные нравы. Она дает религиозному существованию его самую сытную пищу.

Именно эта реальность полурациональной, полурелигиозной стихии, в которую, словно в

лимфу, погружены политические реальности, гарантирует в самом государстве Израиль

сохранение религии в израильском населении, даже если отдельные люди освобождаются

от любых ритуальных правил и любых верований. Ибо на сей раз стихия имеет иудейский

характер. И в этом заключается безмерная значимость этого молодого государства, пусть

даже светского, для религиозного будущего иудаизма, независимо от его значения для

политических судеб еврейского народа.

Исходя из этого, становится очевидным заблуждение ассимиляции. Вхождение евреев в

национальную жизнь европейских государств привело к тому, что они начали дышать

воздухом, пропитанным христианством. И это приуготовляет их к религиозной жизни в

лоне этих государств, предвещает обращения. Иудаизм строго частного характера,

провозглашенный ассимиляцией, не сумел избежать неосознанной христианизации.

542

Безоговорочно воспринятая национальная жизнь могла привести только к отречению от

иудаизма. В мире, вышедшем из христианского прошлого, иудейская религия

трансформировалась в абстрактное исповедание.

Если человек хочет по-прежнему быть гражданином великих наций Запада, участвовать в

их ценностях, гарантировать исполнение обязательств, из этого вытекающих, но

оставаться иудеем, он должен решиться на новое поведение.

Речь идет о том, чтобы в ином месте, кроме семейных воспоминаний, найти конкретные

реальности, которые могли бы в нашей повседневной жизни составить противовес

незаметным, но реальным влияниям религий, воплощенных в жизни государств. Нужны

культурные реалии, которые могли бы заменить их, дабы гарантировать интеграцию

евреев в страны Запада, а не их растворение. Нужно воскресить исследования в области

иудаики, а это невозможно без возвращения к ивриту. «Внутренние соборы», четыре

тысячи лет назад воздвигнутые в текстах, должны вновь появиться на горизонте. Не

бойтесь, они не нарушат высоких красот современных ландшафтов. Эти старые тексты

учат именно универсализму, очищенному от всякого почвеннического партикуляризма, от

любых растительных воспоминаний; учат человеческой солидарности нации,

объединенной идеями. Несомненно, существование государства Израиль и живой интерес

к нему будут вскармливать в атмосфере иудаизма тех израильтян, которые живут среди

других народов. Но этого недостаточно для поддержания иудейского пламени в очагах,

наполовину заслоненных светом Запада, который заставляет поблекнуть любой заемный

блеск. Пробуждение интереса к великим книгам иудаизма, потребность приложить к ним

не просто неравнодушную мысль, но мысль требовательную — вот основное условие

выживания евреев в диаспоре. В конечном счете все сводится к проблеме еврейских

штудий.

Конечно, усилие, какого требует подобное поведение, предварительно ставит нас перед

вопросом: хотим ли мы еще быть евреями? Верим ли мы еще в исключительность

иудаизма (вопрос неизмеримо более осмысленный для современного человека, чем всё

еще абстрактный вопрос: верите ли Вы в Бога?)? Но на сам этот вопрос нельзя ответить,

не зная всего положения дел. Таким образом, воскрешение и изучение еврейской

цивилизации предполагаются, в свою очередь, целостным обследованием сознания. Как

выйти из этого круга, если не ухватившись за всё, что еще остается от инстинктивной,

пусть даже сентиментальной веры в еврейской душе, после всех испытаний XX в. и

двадцати веков, несмотря на всё более опасную осознанную апатию?

543

Пространство не одномерно

Два столетия спустя после Французской революции, несмотря на все воспринятые духом

свободы, на все расширенные умом понятия, на отвагу, которую явил разум, мысля самые

непримиримые противоречия, диалектика оказалась бессильной в одном пункте: в том,

что касается поведения французских евреев в 1967 г. Будучи не в силах смириться с

исчезновением Израиля и уничтожением израильтян, они больше не согласны называться

французами. Следует ли в таком случае обсуждать вопрос «двойной принадлежности»,

признать, что евреи допускают партикуляризм, когда говорят (или шепчутся) между

собой, но возмущаются и обижаются, когда это замечают неевреи? И следует ли

объяснять противоречие в столь элементарных терминах? Быть французом — не означает

ли это — по сю сторону евклидова пространства — находится в одном измерении?

Не слишком приятно заниматься апологетикой. Необходимость пробуждать чувство

патриотического служения в общине, к которой принадлежишь (почему нет?) вплоть до

удостоверения кровью, пролитой за дело нации, вызывает в нас грустные воспоминания.

Но еще более тяжкое испытание для стыдливости в том, чтобы помимо досье и генеалогий

выставить напоказ — и возможно ли избежать этого? — тайные закоулки души, которые

ты до сих пор считал, в стране прав человека, более защищенными, чем жилище с его

неприкосновенностью.

Но как уклониться от этого?Не терпящие отлагательства проблемы, будучи оставлены

без ответа, рискуют породить вполне реальную опасность. Нижеследующие строки,

никого не обязывающие, кроме автора, не отступают перед соображениями,

свидетельствующими, что для автора дух все еще живет в Духе.

Существует ли новый способ быть евреем во Франции после июня 1967г.?

Если приверженность определяется соблюдением законов, то, как я думаю, до сих

никакие упущения не ставили ее под сомнение. Ни один французский еврей не позволял

себе — и не испытывал такого искушения — уклоняться от своих обязанностей

гражданина. Не разделять мнения правительства по одному из вопросов его внешней

политики, при условии выполнения обязанностей, возложенных на граждан, и функций,

вверенных государственным служащим, — еще не значит исключить себя из

национального со-

544

общества. Действенная и откровенная симпатия к государству Израиль не есть

порождение какой-либо двуличности или подпольности: она не есть предательство. Не

является она и самым сильным ударом, какой может нанести интересам страны открытая

оппозиция. Франция и Израиль: несоразмерность этих рядоположен-ных политических

терминов отнимает у их предполагаемого антагонизма всякую возможность нанести

ущерб Франции. Какой вес может иметь единичное разногласие рядом с теми

трудностями, которые порождаются другими, массовыми антиправительственными

выступлениями — потенциальными и реальными — французских граждан? Жизнь

великой свободной нации, каковой является Франция, — это подставленность всем ветрам

духа, веющим над миром. Она должна выражаться в возможности разногласий между

теми или другими ее духовными семьями и в перипетиях политики, проводимой ее

правительством.

Но приверженность великой современной нации, любовь к отечеству не может сводиться

к повиновению законам и к профессиональному сознанию. Нас спрашивают, не возникает

ли среди французских евреев новая в духовном смысле — и противоречивая в терминах

— манера быть французом. Но имеется ли у вопрошающих точное знание старой манеры?

Нужно ли говорить о том душевном состоянии, в каком сообщества евреев разного

происхождения бросились во французскую историю? Сколь бы давно ни жили эти люди в

стране, возведение в ранг граждан стало торжественным актом, отозвавшимся на их

внутренней жизни и так или иначе затронувшим религию. Что вовсе не удивительно в

сообществе, где сплоченность в течение столетий утверждалась, помимо какой-либо

церковной организации, в признанном или таимом чувстве причастности ко всем

главнейшим делам мира, в осознании своей идущей от сотворения мира ответственности

за человечество и его праведность — по образу Аврама, заступавшегося за Содом. Когда

раввинистическая апология утверждает, что могила Авраама, Исаака и Иакова заключает

в себе также кости Адама, она делает это вовсе не из любви к четным числам.

Приверженность Франции — несомненно, метафизический акт: нужно было, что это была

Франция — страна, которая выражает свое политическое существование тройным

девизом, моральным и философским, начертанным на фронтонах ее общественных

зданий.

Нужно ли напоминать, что евреи юга Франции, эмансипированные еще с

дореволюционных времен, приняли эту эмансипацию как

18 Избранное: трудная свобода

545

дарование дворянства? Нужно ли напоминать, чем было для евреев Эльзаса вхождение в

нацию, и ту остроту, с какой они пережили разрыв 1870 г. с обеих сторон «зеленой

каймы» на карте Франции? Нужно ли напоминать, чем стал декрет Кремьё для евреев

Алжира и почему для всех уроженцев Северной Африки Франция воплощала в себе

законченную форму человечности? Наконец, нужно ли говорить о том, что для еврейства

Восточной Европы Франция была страной осуществления пророчеств?

Именно исходя из этой исключительной сущности Франции, где политическая и

нравственная жизнь соединились; исходя из идей революции 1789 г. и Декларации прав

человека; через выражавшие эту Декларацию институты и литературу привязанность

распространилась на историю и на ландшафты, породившие эти идеи, пока не стала

осознанием естественной укорененности. Множество французских евреев позабыли

религиозные истоки своей любви, став отныне сынами земли, туземцами, французами с

такой же естественностью, с какой луга зеленеют, а деревья покрываются цветами. Этот

дух передается в семейных традициях. Если в них сумели проникнуть перемены, то лишь

в той мере, в какой семейные традиции переменились у всех французов, открывающихся

навстречу новом опыту, ищущих иные основания бытия, преломляющих в себе чувство

национальности. Приверженность к существованию государства Израиль никоим образом

не есть причина этих перемен, но их результат.

III

Вероятно, дело Дрейфуса, а не создание государства Израиль (хотя дело Дрейфуса стояло

у истоков политического сионизма), знаменует великий психологический переворот.

Разумеется, в той мере, в какой справедливость восторжествовала в этом деле, где

политика в очередной раз объединилась с моралью, к прежнему достоинству прибавилась

новая гордость быть французом. Но то был также незабываемый опыт хрупкости Разума,

возможности его крушения и могущества нигилизма, его самых отвратительных отзвуков

в антисемитских оскорблениях — или, как иными словами сказала однажды м-м Амадо-

Леви-Валенси, возможности присутствия в антисемитизме всех расовых ненавистей, всех

гонений на слабых, всех эксплуатации в мире. Беспримерное слово «антисемитизм» —

является ли оно одним из оскорблений среди прочих? Слово уничтожения, в коем Добро

прославляло себя тем, что превратилось почти что в нереальность, в съежившийся

комочек в глубине субъективности, в окоченевшую идею, дрожащую внутри

беспомощного нравственного сознания. Слово, раскрывающее всему

546

человечеству — посредством сообщества, с жестокостью избранного для того, чтобы

услышать его, — завывание нигилизма, которого не могла бы передать никакая другая

речь.

Быть может, то было рождение новой чувствительности в эмансипированном иудаизме.

Не возмущение патриотического чувства, а новая бдительность, новая внимательность к

миру, новой способ вибрировать и устремляться навстречу существованию, обретение

некоего древнего религиозного опыта. Отсюда — первые признаки переоценки ценности

религиозной вести среди тех западных евреев, которые забыли о ней. Это религиозный

опыт в самом широком смысле, который берет начало не в обрядовости и не в литургии,

оставаясь доступным для тех, кто не признает для себя никакой связи с трансцендентным,

никакой теологии, никакой другой привязанности, кроме национальной

. В том числе

исходя отсюда, на Западе начинают подозревать, что религиозная культура евреев —

нечто совсем иное, нежели бессодержательная и устаревшая теология либо просто

фольклор

То, что произошло в Европе между 1933 и 1945 гг., вылившись в создание лагерей смерти,

привело эту чувствительность за грань возможного. Конечно, религия не для того

начинается с торжествующего Откровения, неопровержимого, словно восход солнца,

чтобы потом замкнуться в культах и проповедях священников — каковы бы ни были

притязания людей, с такой же легкостью называющих себя верующими, с какой

свободные мыслители называют себя мыслителями. Но существуют такие человеческие

события, которые разрывают собственную оболочку. Существуют события, сжигающие

понятия, которыми выражается их существо. Существуют отчаяния, невыразимые в

словах, но взрывающие, не нарушая его, молчание, которое их оберегает — словно некий

бог мимоходом, инкогнито, похитил тайну. Невыносимая напряженность пережитого —

что она: призрак этого бога или его прикосновение? Словно непризнанная вина, когда

угрызения совести, быть может, уже жгут, как взгляд свидетеля. Пережитое слишком

мало, чтобы вместить свой собственный смысл. Двусмысленность или загадка ситуации

более религиозна, чем предлагаемые решения. Раскроет ли истинный Бог когда-нибудь

свое инкогнито? Во всяком случае, самое важное начинается здесь, на земле. В еврейской

литургии есть текст (чья древность и подлинность засвидетельствована талмудическим

трактатом Coma}, где верующие благодарят Бога не за то, что они получили от Него, но за

саму возможность благодарить.

18* 547

Нацистские преследования и, назавтра после уничтожений, необычайное исполнение

сионистской мечты — религиозные события вне всякого откровения, всякой церкви,

всяких клириков, чудес, догм и верований. Слишком тяжелые своим переплетением, эти

события так и вошли в сознание французских евреев и нефранцузских евреев, французов-

неевреев и тех, кто не является ни французом, ни евреем. Крестный путь, где все было

потеряно, и эта отвага начинания заново, несмотря на зловещие знамения против него,

были восприняты как знаки самого избранничества или самого проклятия — в любом

случае как знаки исключительной судьбы. Современники хранили на боках ожоги. Быть

может, они слишком близко подошли к Запретному и Невыразимому? Быть может, они

были неправы в том, что выжили? Чем бы ни было мышление этого поколения —

мятежом, отрицанием, сомнением или уверенностью, славно подтвержденной в

унижениях, — оно несло на себе печать предельного испытания. Для всего человечества

оно приняло из ряда вон выходящее значение. После двадцати веков мнимого

анахронизма иудаизм диаспоры вновь стал для самих христиан местом Божественной

Комедии. Создание государства Израиль произошло на этом уровне. Израиль воскрес в

1948 г. вопреки всем социологическим, политическим или историческим препонам.

Сионистская мечта, которая вышла из самой невероятной ностальгии, восходя к самим

истокам Творения и отзываясь на самые возвышенные чаяния, воплотилась в жизнь ценой

трудов и жертв, требуемых ее величием. Это величие невидимо для тех, кого никогда не

преследовала Мечта, кто никогда не замечал вокруг своих нищих хижин ничего, кроме

жалчайшей из земель Востока, где вместо молока и меда чередуются болота и пустыни.

Не потому Святая Земля приближается к мессианскому Царству, что принимает форму

государства; но потому, что населяющие ее люди умеют противостоять соблазнам

политики; потому, что это государство, провозгласившее свое образование назавтра после

Освенцима, отстаивает учения пророков; потому, что оно пробуждает самоотверженность