Отныне бросается в глаза зловещая роль Спинозы в разложении иудейской
интеллигенции, даже если для ее представителей, как и для самого Спинозы,
христианство — не более чем предпоследняя истина, даже если поклонение Богу в духе и
истине призвано преодолеть христианство. В наше время признание Евангелий в качестве
неизбежного этапа на пути к истине значит даже больше, чем само исповедание веры.
Иудаизм как предвосхищение Иисуса: тем самым спинозизм довершил, оформив ее в
иррелигиозный иудаизм, ту тенденцию, которой религиозный иудаизм противостоял в
течение семнадцати столетий. Скольким еврейским интеллектуалам, отошедшим от всех
религиозных верований, образ Иисуса представлялся свершением учения пророков, даже
если в их сознании за этой фигурой и этими учениями следуют герои Французской
революции или марксизм. Для Леона Брюнсвика, чью память мы чтим, для Ян-келевича,
которым мы восхищаемся, гораздо привычнее цитировать Новый Завет, чем Ветхий; и
часто Ветхий Завет понимается через призму Нового.
По-видимому, какая-либо опасность прозелитизма отсутствует в обществе, где религии
утратили свое всепроникающее влияние и составляют принадлежность частной сферы,
вроде эстетических предпочтений или кулинарных вкусов. Хотя христианство в Европе —
это религия сильных, смирение, выдающее хороший тон; и хотя прошли те времена,
когда, по выражению Райнаха (Reinach), обращение давало единственную привилегию —
быть плохо принятым в салонах. Благодаря рационализму, которому покровительствует
Спиноза, христианство торжествует тайно. Обращения без скандала отступничества!
Люди часто замечательные и любимые, вроде тех, которых Гедеон не захотел взять с
собой в сражение
3
*, проникаются верой в те достоверности, которые они сами же
бессознательно разоблачают. Те мыслители, которые вскоре после Освобождения
представляли себе Запад без христианства (вроде Сальвадора во Франции), остались без
учеников. Недавний труд Франца Розенцвейга, который воздает христианству должное,
указав для него иную судьбу, нежели до конца пройденная иудаизмом, — этот труд
остается неизвестным. Сокровенное мышление еврейских интеллектуалов Запада
погружено в христианскую атмосферу. Так что же, нужно было потерять религиозное
чувство в мире, чтобы евреи наконец обрели чувствительность к торжеству Галилеянина?
Ведают ли они, что наши великие книги, все более пренебрегаемые, являют Синагогу,
которая вовсе не ощущает повязки на своих глазах? Что, может быть, Спиноза в своих
иудейских штудиях просто не имел достойных учителей? Увы! Гебраистика в наше время
— наука столь же редкая, сколь и в высшей степени случайная и сомнительная.
416
Израиль не определяется противостоянием христианству, как не определяется
антибуддизмом, антимусульманством или антибрахманизмом. Скорее он состоит в
стремлении к взаимопониманию со всеми людьми, приверженными морали. В первую
очередь он стремится к взаимопониманию с христианами и мусульманами — нашими
соседями, нашими попутчиками в цивилизации. Но основанием этой цивилизации служит
Разум, который явили миру греческие философы. Мы глубоко убеждены, что учение
Моисея, продолженное и истолкованное равви-низмом, ведет к нему Израиль
самостоятельным и еще более славным путем; мы глубоко убеждены, что христианство
вдохновляется иным духом; следовательно, мы глубоко убеждены, что у нас больше
шансов найти беспримесный рационализм у Платона и Аристотеля, чем у Спинозы. Все
эти внутренние убеждения мы могли бы оставить при себе, если бы в течение двух тысяч
лет христианские теологи не выдавали себя за тех, кто осуществил, усовершенствовал,
довершил иудаизм, — словно те кантианцы, которые усовершают Канта, или платоники,
улучшающие Платона. Работники одиннадцатого часа!
4
*