Западный еврей, с полным основанием гордясь интегрирован-ностью в великие
современные нации, не совершает последнего
411
шага в своей ассимиляции. Часто он ссылается при этом на различия, разделяющие
Иисуса и его Церковь. Это удобный штамп. Евангельский учитель притягивает,
средневековая история отталкивает. Сколько усилий предпринималось с тех пор, чтобы
отыскать на земле Палестины след шагов, соль слез, эхо молитв того, кого называют
«последним пророком Израиля». Поэты с умилением думают о том, что он был иудеем и
сыном иудеев, — как будто нам необходим местный колорит для того, чтобы
сочувствовать страданию или узнать праведника. А то еще интеллектуалы пытаются
отыскать в евангельских образах возбуждающие мозг мифы и превращают их в
метафизику, силясь разрешить проблемы, чьих исходных данных они в действительности
не принимают. Примечательная оригинальность Олега состоит именно в том, что он
подсматривает первые колебания Вечного Жида, возникшие уже перед лицом самого
Иисуса. Вечный Жид верит в идеальный образ Иисуса. Человек, рисующий себе этот
образ, искренне хочет только одного: понять и полюбить его. Но именно при
столкновении с самим Иисусом, очарование которого испытывает Олег, возникают
первые, пока еле ощутимые оговорки, намечается разрыв, чтобы высветиться в самое
мгновение крестной муки, когда жалость к двум разбойникам, умирающим бесславно и
без надежды на воскресение, превозмогает в нем жалость к распятому Богу.
Несомненно, здесь слышится один из характерных яе-иудейс-ких акцентов. На место
страдания, взывающего к нашему милосердию, справедливости, свободе и действию,
встает некая двойственная страсть, где страдание ритуализируется и сакрализиру-ется, где
оно разворачивается наподобие сценария. Словно его человеческий смысл недостаточно
полон; словно другая, таинственная ночь обволакивает собою ночь человеческого
страдания; словно небесное спасение может восторжествовать, не уничтожив видимого
бедствия. Действенность поступка подменяется магией веры; суровый Бог, взывающий к
человечеству, наделенному способностью творить Добро, заслоняется бесконечно
снисходительным божеством, которое замыкает человека в его собственном зле и
наделяет этого злого, но спасенного человека безоружной человечностью.
Всё это, выраженное с тонкостью совершенного искусства, ощущается с первых страниц,
потому что всё это глубоко пережито. Пережито, несомненно, более глубоко, чем
привлекательность личности Иисуса. Так путь Олега к иудаизму, после того как в детстве
он впервые встретился с Иисусом, завершается (несмотря на остановки и промедления на
некоторых перекрестках) полным возвращением.
412
Но правда ли, что именно Церковь мешает нам приблизиться ко Христу? В конце концов,
Церковь есть то, что мы понимаем лучше всего. Старинное соседство! Есть иной план,
отличный от догматики и таинств, и там мы встречаемся с нею. Вместе с Аристотелем она
впитала в себя множество элементов рационалистического гуманизма. Эллинская
мудрость, которой восхищались учители Талмуда; идеи революции, усвоенные Церковью
после Льва XIII и Объединения, породили наш общий язык. Вот эта крупнейшая
современная институция, руководящая жизнью миллионов наших сограждан. То зло,
которое она причинила нам в прошлом, не должно сделать нас глухими и слепыми. Разве
можно отрицать неистощимые запасы добра и жертвенности в стольких людях, которым
мы были многим обязаны в недавние страшные годы, а многие из нас обязаны самой