Отныне вовсе не является недостойным Бога ни «нарядить Еву как невесту», прежде чем
привести ее к Адаму, ни проводить «свободное время, оставшееся после творения», в
подборе пар. Соединение брачных пар — одно из самых почтенных занятий еврейского
благочестия. Медный чан у входа в святилище, наполненный водой для омовения
священников, — символ чистоты. Согласно легенде, чан отлит из металлических зеркал,
пожертвованных еврейскими женщинами, вышедшими из Египта. Из орудий невинного
кокетства, пробуждавших желание в отчаявшемся поколении и обеспечивших
продолжение рода Израиля! Так что значение любви не ограничивается ни мигом
вожделения, ни возлюбленным существом: ее значение — отнюдь не романическое.
Это измерение романичности, где любовь становится самоцелью (где она не имеет
никакой превышающей ее «интенциональ-ности»); этот мир сладострастия, мир влечения
и очарования, способный сосуществовать с религиозной цивилизацией (и даже
одухотворяться ею, как в средневековой христианской цивилизации с ее культом Дамы),
— этот мир чужд иудаизму. Формы романа, которые обнаруживаются в Библии,
Мидраш
21
* интерпретирует таким образом, чтобы выявить эсхатологическую сторону
романа. Классический иудаизм не знает искусства в том смысле, в каком оно
существовало у всех народов земли. Поэтические образы любви скромны в Библии, за
исключением Песни Песней, рано истолкованной в мистическом смысле. О чистом
эротизме говорится в несомненно негативном смысле — как, например, о романе Амнона
и Фамарь или о некоторых сторонах любовной жизни Самсона. Так называемая
сентиментальная любовь, почти что свободная от всякого эротизма и воплощенная в
пленительных образах Исаака и Ревекки, Иакова и Рахили, Давида и Вирсавии, депоэ-
12 Избранное: трудная свободаы 353
тизируется в Мидраше\ и причина тому — не ханжеская стыдливость, а постоянное
присутствие мессианской перспективы: перспективы будущего Израиля, перспективы
человечества, отражающего в своем лике образ Божий.
Вечная Женственность, которую от эпохи Средневековья, через Данте к Гёте, ведет за
собой опыт любви, — отсутствует в иудаизме. Здесь женственность никогда не облекается
божественностью; здесь нет ни Девы Марии, ни даже Беатриче. Женщина открывает
измерение интимной глубины, а не высоты. Конечно, именно из женского существования
усваивается та сокровенная внутренняя глубина, которая позволяет воспринимать как
суженую, как невесту и Субботу, и саму Тору, и даже иногда Шехину — божественное
Присутствие среди людей. Но это женственное восприятие никогда не превращается в
женские образы. Они не воспринимаются всерьез. Любовные отношения в Писании
толкуются символически и служат обозначением мистических отношений.
III
Но женственность изображается не только как начало, наделяющее (если можно так
выразиться) разум душой: одновременно она разоблачается как источник всяческого
падения. Она предстает в той амбивалентности, в какой выражается глубочайшее видение
двойственности самой любви. Прелестная слабость, в изнеможении внутренней жизни
спасающая род людской от бездомности, граничит с распущенностью. Женщина вся,
вплоть до наготы мизинца, есть бесстыдство; она есть то, что по самой своей сути
бесстыдно выставлено напоказ, мутно, нечисто. Сатана, гласит один экстравагантный
текст, был сотворен вместе с женщиной. Ее призвание к тому, чтобы принимать
(удостоверенное ее происхождением из ребра — покрытой плотью, невидимой части
тела), ассоциируется со всякого рода нескромностями.