Курочкина Г.И. Философия социально-гуманитарных наук

Подождите немного. Документ загружается.

зависят от Других (только Другой обладает возможностью

вненаходимости и, следовательно, другого, «объективного»

видения нас); наше видение и горизонты нашего сознания

расширяются и утончаются (мы становимся участниками

выяснения последних идей, мы входим в историю, где идет

непрерывный диалог и духовная работа) и т. д. и т. п. Своими

исследованиями, своим знанием, символическим описанием

М. Бахтин создает для нас то самое напряженно-активное

единство, о котором он сам говорит, вводит в драму последних

идей, «высвобождает место» для нашего духовного роста, для

«умного понимания» Достоевского и искусства.

М. М. Бахтин отмечал, что дух, сознание, мышление

человека предстают перед исследователем в форме текстов, в

языково-знаковом выражении. Вне этого социальное познание

невозможно, ибо человек в его специфике, как считает Бахтин,

всегда выражает себя (говорит), т. е. создает текст, который

является той непосредственной действительностью мыслей и

переживаний, из которой только и может исходить социальное

познание, мышление.

Если естественные науки нацелены на вещи, их свойства

и отношения, то гуманитарное - на тексты, которым присущи

значение, смысл, ценность. М. М. Бахтин считал, что «текст

есть первичная данность (реальность) всякой гуманитарной

дисциплины». «Дух (и свой, и чужой) не может быть дан ведь

как прямой объект естественных наук, а только в знаковом

выражении, реализации в текстах и для самого себя и для

другого» /23, с.292-293/.

Бахтин М.М. выстраивает новый мир исторически

действительного участного сознания, в который с

необходимостью включает также новые - ценностные

(этические и эстетические) - отношения цельного человека,

тем самым замещая частичного гносеологического субъекта в

его оппозиции объекту (бинарные, субъектно-объектные

отношения) «архитектонической целостностью» - единством

познавательного, этического и эстетического. В рукописи

«Автор и герой эстетической деятельности» он, по существу,

заменяет абстрактного гносеологического субъекта

взаимосвязанными автором и героем, субъект оказывается

«расщепленным» на две составляющие - того, кто

осуществляет рефлексию над познанием, «пишет» о нем, тем

самым становясь «автором», и того, кто производит само

познание, являясь его «героем». Обнаруживается не

выявляемая в «мире теоретизма» внутренняя структура

единого в двух лицах субъекта, которая показывает себя

только в том случае, если собственно когнитивное отношение

дополняется ценностным, в частности, этическим и

эстетическим.

Одновременно выявляется и особая структура

познавательного акта, где предполагается временная,

пространственная и смысловая вненаходимостъ, а

традиционное бинарное отношение «субъект-объект»

становится как минимум тернарным: субъект относится к

объекту через систему ценностных или коммуникативных

отношений и сам предстает в двуединости «Я и Другой»,

«автор и герой», и уж если противостоит объекту, то только в

таком качестве. Тем самым обнаруживается не столько

научная, сколько собственно философская природа

эпистемологии гуманитарного знания и даже ее близость к

художественному сознанию. Бахтин это уже подметил, когда

писал в рукописи «К философии поступка», что в основе

полуфилософских, полухудожественных концепций мира

Ницше, Шопенгауэра лежит «живое событие отношения

автора к миру, подобное отношению художника к своему

герою, и для понимания таких концепций нужен до известной

степени антропоморфный мир - объект их мышления».

Введя ценностные формы познавательной деятельности

и предложив в гуманитарных текстах заменить традиционного

субъекта автором и героем, Бахтин тем самым существенно

изменил для гуманитарного знания смысл и значимость

субъекта в гносеологической оппозиции «субъект-объект».

Благодаря этому он преодолел опасность «симметрии», при

которой субъект, поставленный в равные отношения с

объектом, сам обретает некую «вещность» и утрачивает

специфику - обладание сознанием, смыслополаганием и

системой ценностей.

Несомненной заслугой М.М. Бахтина является

характеристика пространства, времени, хронотопа в

гуманитарном знании.

В эпистемологии, сформировавшейся под влиянием идей

Декарта и Ньютона, вневременность, внеисторичность

принимались как условия истинности и преодоления

релятивизма. Сегодня, как считают И. Пригожий и И.

Стенгерс, происходит своего рода «концептуальная

революция» - «наука вновь открывает для себя время». По-

видимому, противопоставление «двух культур» в большой

мере имеет своим основанием вневременной подход класси-

ческой науки и ориентированный во времени подход

социальных и гуманитарных наук. Изменение отношения к

роли и смыслам времени ставит и перед эпистемологией

задачу заново освоить понятия пространства и времени в

контексте новых представлений о познании.

В традиционной теории познания, складывавшейся под

влиянием идеалов, критериев, образцов естественно-научного

знания, по существу, отвлекались от времени. Как и в лежащей

в ее основании ньютоновской картине мира, любой момент

времени в прошлом, настоящем и будущем был неотличим от

любого другого момента времени. Соответственно,

рассмотрение чувственного и логическою познания, категорий

субъекта и объекта, природы истины и других проблем

осуществлялось в теории познания, как правило, без учета

времени. Это означало, что от всех временных признаков,

свойств, определяемых временем, отвлекались, «очищая

познание, еще со времен Декарта, от всех изменяющихся, ре-

лятивных моментов. Изменение познания но времени -

историчность - рассматривали за пределами собственно теории

познания, преимущественно в истории науки, истории

философии или в антропологических исследованиях.

И здесь опять можно обратиться к опыту Бахтина, у

которого пространство и время в гуманитарном познании

появляются как совершенно новая идея в отличие от

вневременности и внепространственности традиционной

гносеологии, а также от господства чисто

«натуралистической» трактовки этих фундаментальных ком-

понентов человеческой жизни и деятельности.

Зная идеи о времени И. Канта, Л. Бергсона, а также,

можно предположить, герменевтиков, Бахтин тем не менее

ищет и находит свое видение пространства и времени,

которое, несомненно, значимо для современного понимания

природы темпоральности и пространственности в познании.

Бахтин соединяет действующее сознание и «все мыслимые

пространственные и временные отношения» в единый центр -

«архитектоническое целое», и при этом проявляется

эмоционально-волевое конкретное многообразие мира, в

котором пространственный и временной моменты определяют

мое действительное единственное место и действительный

неповторимый исторический день и час свершения. Вместо

физических характеристик и традиционного

противопоставления «субъект-объект», ставшего главным

знамением традиционного гносеологизма, перед нами

открываются принципиально иные представления о

взаимоположенности человека и мира. Эти идеи близки

герменевтике, опыт которой имеет особую значимость для

понимания природы времени и способов его описания в

теории познания. Время осмысливается здесь в различных

аспектах: как темпоральность жизни, как роль временной

дистанции между автором (текстом) и интерпретатором, как

параметр «исторического разума», элемент биографического

метода, компонента традиции и обновляющихся смыслов,

образцов. Обращаясь к «временному целому героя», проблеме

«внутреннего человека», Бахтин непосредственно

рассматривает проблемы темпоральности жизни, полагая, что

«жить - значит занимать ценностную позицию в каждом

моменте жизни».

Одна из конкретных программ, начало которой положил

сам Бахтин, создавая историческую поэтику, - это

переосмысление категорий пространства и времени в

гуманитарном контексте и введение понятия хронотопа как

конкретного единства пространственно-временных

характеристик для конкретной ситуации. Бахтин оставил

своего рода модель анализа темпоральных и

пространственных отношений и способов их «введения» в

художественные и литературоведческие тексты, что может

послужить образцом, в частности, и для исследования

когнитивных текстов.

Следует отметить, что, взяв термин «хронотоп» из

естественно-научных текстов А.А. Ухтомского, Бахтин не

ограничился натуралистическим представлением о хронотопе

как физическом единстве, целостности времени и

пространства, но наполнил его также гуманистическими,

культурно-историческими и ценностными смыслами. Он

стремился обосновать совпадения и несовпадения понимания

времени и пространства в систематической философии при

введении им «художественного хронотопа». Бахтин принимает

кантовскую оценку значения пространства и времени как

необходимых форм всякого познания, но в отличие от Канта

понимает их не как «трансцендентальные», а как «формы

самой реальной действительности». Он стремится раскрыть

роль этих форм в процессе художественного познания,

«художественного видения». Обосновывая также

необходимость единого термина, Бахтин объясняет, что в

«художественном хронотопе» «время сгущается, уплотняется,

становится художественно-зримым; пространство же

интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета,

истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и

пространство осмысливается и измеряется временем» /26,

с.121-122/.

В контексте исторической поэтики Бахтина и выявления

изобразительного значения хронотопов не должен остаться

незамеченным феномен, обозначенный как субъективная игра

временем, пространственно-временными перспективами. Это

специфическое для художественной, вообще гуманитарной

реальности явление - трансформация времени или хронотопа

под воздействием «могучей воли художника». Как должен

оценить и осмыслить этот опыт, не поощряемый наукой и

здравым смыслом, эпистемолог? Что скрывается за лежащим

на поверхности прямым смыслом - ведь игра временем - это

художественный прием, значимый лишь для художественного

или фольклорного произведения. Столь пристальное внимание

самого Бахтина к «субъективной игре» и богатство

выявленных при этом форм времени заставляют предполо-

жить, что за художественным приемом есть и более

фундаментальные свойства и отношения. Именно в этом

контексте Бахтин рассматривает «одну особенность ощущения

времени» - так называемую историческую инверсию, при

которой «изображается как уже бывшее в прошлом то, что на

самом деле может быть или должно быть осуществлено только

в будущем». Чтобы «наделить реальностью» представления об

идеале, совершенстве, гармоническом состоянии человека и

общества, их мыслят как уже бывшие однажды, перенося

возможное будущее в прошлое - реальное и доказательное.

Наиболее ярко «игра временем» проявляется в

авантюрном времени рыцарского романа, где время

распадается на ряд отрезков, возникает в точках разрыва (в

возникшем зиянии) реальных временных рядов, где

закономерность вдруг нарушается. Здесь становятся

возможными гиперболизм - растягивание или сжимание -

времени, влияние на него снов, колдовства, т. е. нарушение

элементарных временных (и пространственных) отношений и

перспектив. Возможна также (особенно в романах позднего

Средневековья, наиболее ярко в «Божественной комедии»

Данте) замена горизонтального движения времени его

«вертикальным» представлением. Меняется сама логика

времени. «Временная логика вертикального мира» - это

понимание его как чистой одновременности,

«сосуществования всего в вечности», т. е., по существу, во

вневременности, что позволяет временно-исторические разде-

ления и связи заменить смысловыми, «вневременно-

иерархическими», выйти на «вневременную потустороннюю

идеальность», как в дантовом мире, воплощающую саму

сущность бытия.

Здесь зафиксирована одна важная особенность

гуманитарного и художественного сознания, когда оно

полноправно и полноценно в своем внутреннем, имманентном

ему времени; оно вовсе не оценивается точностью отражения,

«считывания» времени и временного объекта. Следует

различать (о)сознание времени, которое как бы «обязано» быть

объективным, и время сознания, не привязанное к внешнему

миру, длящееся по имманентным законам, которые

«позволяют» инверсию прошлого, будущего и настоящего,

допускают отсутствие вектора времени, его «вертикальность»

вместо горизонтального движения, одновременность

неодновременного, наконец, вневременность. Эти «невидимые

миру» имманентные сознанию временные инверсии и

«трансформации», по-видимому, носят более общий характер,

но Бахтин увидел их в художественных текстах, где они

органичны и получили столь концентрированную

объективацию.

В целом размышления над текстами Бахтина о формах

времени и пространства в художественных и гуманитарных

текстах приводят к мысли о возможности превращения

хронотопа в универсальную, фундаментальную категорию,

которая может стать одним из принципиально новых

оснований эпистемологии, до сих пор в полной мере не

освоившей и даже избегающей конкретных пространственно-

временных характеристик знания и познавательной

деятельности. Идеи Бахтина позволяют также оптимистически

отнестись к возможностям обновления и дальнейшего совер-

шенствования современной эпистемологии гуманитарных

наук. Предложено неклассическое видение человеческого

познания, не исчерпывающегося абстрактным субъектно-

объектным отношением, но вбирающем его лишь как часть

фундаментальной целостности, где синтезируются не только

когнитивные, но и ценностные - этические и эстетические, а

также пространственно-временные, хронотопические

отношения. В центре новой архитектоники познания сам

человек - исторически действительный, активно действующий,

ответственно мыслящий. На этом основании и должна

выстраиваться философия науки XXI века, вбирающая не

только идеалы естествознания, но и богатейший опыт наук о

культуре, художественного видения мира.

2.4. Специфика методов социально-гуманитарных наук.

Новая парадигма социальной методологии

2.4.1. Структура научной теории в социогуманитарном

знании

В сфере социально-гуманитарного исследования могут и

должны использоваться все философские и общенаучные

методы и принципы. Однако они здесь должны быть

конкретизированы, модифицированы с учетом особенностей

социального познания и его предмета (общество, культура,

личность).

Одной из главных проблем философской методологии

науки традиционно является структура научной теории.

Соответственно, прояснение типовой структуры теорий в

социогуманитарных дисциплинах может стать одной из

опорных точек развития их методологии.

В зависимости от тех когнитивных действий, которые

теории производят со своим предметом, они могут быть

разделены на три категории: 1) теории-обозначения, б) теории-

объяснения и в) теории-систематизации.

Теории-обозначения, в основном, задают некоторую

систему определений своего предмета и в своей базовой части

сводятся преимущественно к системам таких определений.

Теории-объяснения стремятся не просто определить, а

объяснить свой предмет и, как правило, делают это с помощью

генерализации некоторого ключевого для них механизма.

Теории-систематизации не столько объясняют, сколько

систематизируют свой предмет.

Границы между тремя указанными типами теорий тоже

довольно размыты и условны, поскольку в теориях-обозна-

чениях всегда содержится некоторый объяснительный по-

тенциал; объяснительные теории, в свою очередь, не могут

обойтись без определений, опираются на систематизации и т.п.

Если естественнонаучные теории преимущественно

выполняют объяснительную функцию, то основная функция

теорий в социогуманитарных науках - достижение более

глубокого понимания, средствами которого могут быть и

объяснение, и определения, и систематизации.

Перспективным основанием систематизации социогума-

нитарных теорий может служить и то, на базе какого именно

опыта они построены, чем именно обоснованы, какую сферу

человеческой деятельности делают своим главным

ориентиром. В зависимости от всего этого тоже можно вы-

делить три типа теорий: а) теории, ориентированные на

обыденный опыт, б) теории, ориентированные на

эмпирические исследования, в) теории, ориентированные на

общую методологию или идеологию.

Вычленение стандартной структуры социогуманитарных

теорий осложняется, как и любой анализ этих теорий, типовой

формой их изложения. Если естественнонаучные теории

излагаются четко и компактно и выражаются, например,

посредством математических формул, то социогуманитарные -

в виде многотомных произведений, в которых собственно

теорию нелегко вычленить из сопутствующих ей суждений и

размышлений. Однако даже в таком нормативно аморфном

контексте стандартная структура теорий прорисовывается

вполне различимо. Ее наиболее отчетливо проступающие

элементы - центр и периферия, т. е., с одной стороны,

некоторые базовые идеи и утверждения, образующие ядро

теории, с другой - вспомогательные по отношению к нему

опыт и когнитивные конструкции.

Следует отметить, что наличие центра и периферии

свойственно и естественнонаучным теориям, вследствие чего

подобное строение можно считать свойством научных теорий

вообще, а все существующие в философской методологии

науки представления об их структуре так или иначе отдают

должное центр-периферийным отношениям. И. Лакатос,

например, выделяет «жесткое ядро» и «защитный пояс». B.C.

Степин - «фундаментальную теоретическую схему» и

«вспомогательные теоретические схемы», нечто подобное

делают и другие исследователи, и в подобных

дифференциациях отчетливо проступает центр-периферийная

иерархия. Такие представления о структуре научных теорий,

выработанные на материале естественнонаучных,

преимущественно физических, теорий, в какой-то мере

распространимы и на социогуманитарные науки. Но если

иерархическое построение в виде центра и подчиненной ему

периферии характерно как для естественнонаучных, так и для

социогуманитарных теорий, то наполнение и конкретный

характер взаимоотношений между этими элементами

достаточно специфичны для разных видов наук.

Основные понятия теории всегда подчинены ее цен-

тральной категории, и эта подчиненность выражена доста-

точно отчетливо, имея разнообразные проявления - от частоты

употребления соответствующих терминов до определения

ключевых категорий на основе центральной. Гораздо труднее