Кожинов В.В. Происхождение романа
Подождите немного. Документ загружается.
боко раскроет потом Ленин в статьях о Толстом. Ленин покажет, как
«море» русской жизни, волнующееся на громадных пространствах
между Европой и Азией, определило кричащие противоречия Толстого,
который одновременно и идет во главе мировой художественной
культуры, делает шаг вперед в художественном развитии всего
человечества, и смотрит на мир глазами словно совсем еще не
затронутого цивилизацией патриархального крестьянства. Причем это
вовсе не взаимоисключающие, но необходимо связанные, переходящие
друг в друга стороны: ведь именно свежесть, искренность, полнота
«крестьянского» взгляда дает Толстому, как художнику, неизбывную
силу, а с другой стороны, именно отталкивание от бесчеловечных
сторон современной мировой цивилизации заставляет подчас встать на
ограниченную точку зрения отсталой, косной массы.
Это взаимопроникающее соединение бросков и устремлений
«вперед» и «назад», как говорилось ранее, повсюду просвечивает уже в
жизни второй половины XVII века. Очень характерна, например,
крайняя чересполосица оценок, которые давали различные историки
основным явлениям и событиям того времени. Это следствие реальных
противоречий.
Так, крестьянская война 1667 — 1671 годов соединяет в себе и
незнакомый Европе революционный размах, вовлекающий даже
угнетенные народы татар, чувашей, мордвы, и идею борьбы за
«великого государя» и его «благоверных царевичев». Степан Разин в
одном из своих «прелестных писем» призывает в свое войско тех
«татаровя, и чюваша, и мордва», которые «похотят заодно тоже стоять
за дом пресвятой богородицы и за всех святых, и за великого государя,
и за благоверных царевичев...»
1
. Более того, Разин объявляет себя
единомышленником недавно низложенного патриарха Никона,
который, кстати, был мордвин по происхождению...
«Несоответственность» здесь настолько резка,
1
«Хрестоматия по истории СССР». М., Учпедгиз, 1940, стр. 406.
221
что вызывает даже комический эффект, хотя в ней не мало и
трагического смысла.
Словом, «кричащие противоречия» мы встречаем в конце XVII века
на каждом шагу. Сильвестр Медведев — образованнейший человек и
видный поэт — оказывается во главе реакционного стрелецкого
заговора вместе с полудиким атаманом Федором Шакловитым;
Григорий Котошихин, написавший ценнейшее сочинение о России
своего времени, казнен в Швеции за убийство в пьяной драке;
просвещенный основатель театра Артамон Матвеев участвует в
жестоких расправах над раскольниками...
Кричащими противоречиями пронизано и творчество великого
русского писателя XVII века Аввакума Петрова (1621 — 1682).
Одаренный сын простого деревенского священника, он в середине века
становится видным деятелем церкви и со страстью отдается своему
делу. В его «Житии» превосходно отражена эпоха разложения
патриархальных средневековых устоев, народных мятежей,
хаотического столкновения борющихся сил. Уже на первых страницах
Аввакум вводит нас в атмосферу времени, изображая дикое своеволие
местных властей и бояр:
«У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину
возвратит к матери, и он... пришед во церковь, бил и волочил меня за
ноги...
Таже ин начальник, во ино время... прибежал ко мне в дом, бив меня,
и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами... И егда шел путем, наскочил
на меня он же... и, близ меня быв, запалил из пистоли, и божиею
волею... пищаль не стреляла... Сердитовал на меня за церковную
службу: ему хочется скоро, а я пою по уставу. ..Посем двор у меня
отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал...
Таже ин начальник на мя рассвирепел: приехав с людьми ко двору
моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом»
1
.
1
Здесь и в дальнейшем произведения Аввакума цитируются по изданию «Житие
протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения». М.,
Гослитиздат, 1960.
222
Но Аввакум изображает и совсем иного рода столкновения:
«Государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Повольской.
И тут пожил немного, — только осьмь недель; дьявол научил попов, и
мужиков, и баб, — пришли к патриархову приказу, где я дела духовные
делал, и, вытаща меня из приказа собранием, — человек с тысящу и с
полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали: и бабы
были с рычагами. Грех ради моих, замертва убили и бросили под
избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на
лошеди умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора
поставил. Людие же ко двору приступают... Аз же, отдохня, в третей
день ночью... ушел к Москве. На Кострому прибежал, — ано и тут
протопопа ж Даниила изгнали. Ох, горе! везде от дьявола житья нет».
Действительно, «житья нет» и время «дьявольское», ибо зверское
своевластие «начальников» соединяется с внезапными народными
бунтами, а идущее, как кажется Аввакуму, с Запада разложение
светских и церковных князей — с распространением «блуда» в народе.
В этих непонятных и грозных условиях формируется будущий
писатель. Существо эпохи состоит в том, что громадная страна еще
только начала бурлить перед выходом из средневекового состояния и
разнообразные течения сталкиваются, взаимно истощаясь, и не могут
вылиться в определенный, целеустремленный поток, обрекая себя пока
на безысходность. Поскольку все вдруг сдвинулось с мест и почва
заколебалась под ногами, каждая общественная группа и в верхах и в
низах ощущает возможность и необходимость действия. Именно эту
своего рода раскрепощенность обнаруживает Аввакум, изображая
своевластие «начальников» и мятежи народных толп. Но действия эти
предстают в целом как хаос скрещивающихся волн. Так воспринимает
современную действительность и сам Аввакум:
«Человецы, грешницы, мятутся, яко прузи (то есть саранча) бьются,
и дерутся, яко пьяни суть. Не явно ли то бысть в нашей Росии бедной:
Разовщина (то есть разинщина) — возмущение грех ради, и прежде
того
223
в Москве коломенская пагуба (то есть бунт в селе Коломенском), и мор,
и война, и иная многа».
В это время невозможно провести столь естественное в других
условиях разделение на цепляющиеся за старое верхи и борющиеся за
новое низы. Часть правящего боярства действительно всеми силами
стремится вернуть устойчивое прошлое, но другая часть —
возглавляемая такими крупнейшими деятелями времени, как Федор
Ртищев, Афанасий Ордин-Нащокин, Артамон Матвеев, — пытается
действовать в духе будущих петровских реформ. С другой стороны, и в
низах — в массе крестьян, посадских людей, стрельцов — дух борьбы
против всей феодальной системы соседствует с реакционным
стремлением возвратить идеализируемые патриархальные отношения.
В силу политической и культурной неразвитости низы даже наиболее
склонны обращать взор в прошлое.
Крайняя неопределенность интересов и стремлений борющихся сил
создает поистине иррациональную запутанность: чуждые, в сущности,
друг другу элементы могут соединяться в едином порыве — так,
например, реакционные бояре и обуржуазивающиеся богатые купцы
окраин объединяются в расколе, а объективно родственные движения
оказываются совершенно разобщенными — как стрелецкие бунты и
казацкие мятежи.
В этих сложнейших условиях начинает свою общественную
деятельность Аввакум. Еще молодым человеком, 27 лет, этот
талантливый проповедник и организатор входит в московский кружок
«ревнителей благочестия», объединивший крупнейших деятелей
церкви — духовника царя Стефана и будущего патриарха Никола — и
целый ряд способных и энергичных священников из разных областей
страны. Этот кружок, самостоятельно действовавший под
покровительством царя, как раз и стремился, опираясь на мощь церкви,
спасти страну от начавшегося брожения и распада и в низах и в верхах,
в том числе и в самом духовенстве. Поскольку речь шла об авторитете
церкви и обращении народа на путь патриархального благочестия,
идеалом, естественно, представлялось средневековое прошлое.
224
Аввакум вначале осуществляет эту программу на своем посту, в
Нижегородском крае, где он «имел у себя детей духовных много, …сот
с пять или с шесть будет». То, с чем ему пришлось столкнуться,
показано в приведенных выше выдержках из «Жития». Затем он
переселяется в Москву и начинает уже действовать и мыслить в
масштабах всей страны, становясь одним из виднейших
представителей кружка.
Однако уже в 1653 году происходит столкновение кружка с бывшим
его членом Никоном, ставшим теперь патриархом. Цель деятельности
Никона была га же — подъем авторитета церкви. Он шел даже дальше
остальных, пытаясь подчинить церковной власти и само государство, и
в этом смысле был, несомненно, реакционной силой. Причины
конфликта заключались в том, что Никон, стремясь к безраздельной
власти, лишил кружок всякой самостоятельности и права голоса и, во-
вторых, проводил иную программу укрепления «благочестия», и
прежде всего реформу богослужения, призванную привести русские
обряды в соответствие с обрядами других православных церквей —
греческой, украинской и восточной, чтобы получить их поддержку, в
которой было заинтересовано и государство. Царь был на стороне
Никона, и взбунтовавшиеся члены кружка были отправлены в ссылку,
где погибли или раскаялись.
Однако раскол уже пустил корни в широких слоях населения.
Внешне выражающаяся в споре о деталях обряда борьба Никона и его
противников имела под собой гораздо более существенные основания.
Патриархальный демократизм «ревнителей благочестия» сталкивался с
аристократической властностью Никона, окружившего себя
раболепием и роскошью, стремившегося укрепить церковь именно в
облике недосягаемого владыки; привычные народу традиционные
обряды противостояли чуждым пока нововведениям. Но главное было
даже не в этом, но в самом факте репрессий власти против членов
кружка благочестия: последние неизбежно предстали в ореоле борцов
против ненавистного боярства и князей церкви. Поэтому их идеи
оказались необычайно удачной формой для выражег
225
ния любого недовольства, лозунгом всякой борьбы против властей —
властей, которые, естественно, приняли никонианскую реформу.
Именно потому, что восстающие против феодального гнета крестьяне,
ремесленники, стрельцы не могли выработать какой-либо
определенной программы, они с легкостью берут на вооружение идеи
раскола, и очередное московское восстание, состоявшееся через год
после расправы над «ревнителями благочестия», уже проходит под их
знаменем.
Но вернемся к Аввакуму. Он был сослан вместе с соратниками и
провел одиннадцать лет в неслыханных тяготах и мучениях — сначала
в Тобольске, а затем в Забайкалье, куда его отправили в
колонизаторском отряде жестокого и дикого воеводы Пашкова. Здесь
Аввакума окружают страдающие вместе с ним простые казаки, которые
«плачют на меня, жалеют по мне»; он встречает байкальских рыбаков,
которые «рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко
на гору несли Терентьюшко с товарищи; плачют, миленькие, глядя на
нас, а мы на них. Надавали пищи сколько нам надобно...» В сознании
Аввакума вырастает ощущение безмерных страданий народа и
глубокий демократизм, так поражающие в его позднейших сочинениях.
Трудно найти европейского писателя его времени, который мог бы
сказать подобное тому, что Аввакум писал об охранявших его тюрьму
стрельцах: «Прямые добрые стрельцы те люди, и дети таковы не
будут... Оне, горюны, испивают допьяна да матерны бранятся, а то бы
оне и с мучениками равны были; да што же делать? и так их не покинет
бог!»
Аввакум был возвращен из ссылки вскоре после низложения
Никона, пытавшегося подчинить церковной власти само государство.
Царь надеялся использовать в своих интересах авторитет протопопа, но
Аввакум уже по дороге, «до Москвы едучи, по всем городам и по
селам, во церквах и на торгах кричал, проповедая слово божие, и уча и
обличая безбожную лесть». И, вернувшись в 1664 году в Москву,
Аввакум оказался вождем широкого движения, объединившего самые
226
различные силы — от «четвертой боярыни» Морозовой до беднейших
крестьян и нищих. Отрицание «бесовской» официальной церкви стало
прочной и убедительной формой любого оппозиционного настроения.
Своими проповедями Аввакум, по выражению царя, «церкви
запустошил», то есть вырвал из-под авторитета государства массы
людей. Уже через несколько месяцев власти вынуждены были выслать
Аввакума из Москвы: «Не любо стало, как опять я стал говорить; любо
им, как молчю, да мне так не сошлось». Действительно, Аввакум
ощущал теперь себя главой мощного и справедливого народного
движения, борцом за благо всей страны. После трехлетних уговоров и
скитаний по монастырям он в 1667 году был окончательно «закопан» в
земляной тюрьме на дальнем Севере и просидел здесь пятнадцать лет,
до огненной своей казни. Именно здесь, лишенный возможности
действовать, он стал писателем. Его «беседы», «обличения» и «письма»
тайно распространялись по всей стране. Вскоре раскольники начали
долгое Соловецкое восстание, к которому позднее присоединились
уцелевшие участники крестьянской войны Степана Разина,
разразившейся в год заключения Аввакума. Раскольники принимали
участие во всех восстаниях последней трети века, а их мелкие бунты то
и дело вспыхивали по всей стране — от Москвы до северных и южных
окраин.
Таким образом, даже сама деятельность Аввакума была глубоко
противоречивой: он стремился к установлению благочестия,
способного преодолеть всеобщее дьявольское брожение, но стал
вдохновителем дальнейшего роста и обострения народной борьбы.
Столь же сложно и противоречиво было, разумеется, и мировоззрение
Аввакума.
Но нас интересуют здесь не деятельность Аввакума и не его
религиозно-философские взгляды, а его художественное сознание, в
котором своеобразно преломились жизненный опыт и идеи раскола.
Несмотря на всю свою значительность в роли вождя народного
движения и деятеля церкви, Аввакум действительно велик именно как
писатель.
227
Возглавленное им движение было бесплодно и быстро выродилось в
реакционную секту. Между тем, создав художественное повествование
о себе и своей эпохе, Аввакум смог завоевать бессмертие, ибо он
отразил и претворил в совершенные образы искусства те
существеннейшие противоречия русской жизни, которые он никак не
был способен решить в практической деятельности или хотя бы
охватить в теоретическом мышлении. Поэтому именно художественное
творчество Аввакума стало имеющим непреходящую ценность вкладом
в русскую жизнь и культуру.
Все сочинения Аввакума, даже собственно религиозные, в
значительной мере представляют собою произведения искусства, — это
обусловлено и общим характером времени, и личными особенностями
жизни и создания автора; но наиболее художественным и вместе с тем
самым выдающимся является «Житие», написанное в 1672 — 1673
годах и позднее дополненное рядом эпизодов.
Аввакум пишет историю своей жизни «от юности и до лет
пятидесяти пяти годов» — жизни подвижника и вождя народного
движения. Он осознает себя как прямого продолжателя и
последователя старых «героев» русской церкви: «Меня благословляют
московские святители Петр, и Алексей, и Иона, и Филипп...» И,
обращаясь к богу, он восклицает: «Аще меня задушат, и ты причти мя с
Филиппом, митрополитом Московским... а буде в воду посадят, и ты,
яко Стефана V Пермского, пажи свободишь мя».
Итак, перед нами «житие» подвижника, «Христова воина». Однако
сразу же поражает одна, но невероятно значительная особенность: ведь
это «житие» о самом себе!.. Уже один этот факт есть как бы полное
отрицание, переворачивание традиционного житийного жанра русской
литературы. Правда, Аввакум, пытаясь как-то оправдать свой
дерзостный замысел, ссылается на древнейших западных апостолов и
проповедников, которые-де «о себе возвещали». Но это никак не может
«оправдать» его, ибо он рассказывает не столько об имеющих
назидательное значение «подвигах», сколько о своей прозаической
повседневной
228
жизни. Он взволнованно и жадно повествует о таких личных мелочах,
что ему приходится снова и снова извиняться перед ждущими совсем
иного читателями: «Еще вам побеседую о своей волоките...»,
«Простите меня... уж розвякался, — еще вам повесть скажу...»,
«Простите, — еще вам про невежество свое побеседую» — и
рассказывает, как он, получив в подарок от духовного отца святую
книгу, «ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь
променял...». И в конце концов Аввакум вынужден признать: «Иное
было, кажется, и не надобно говорить».
Повествование Аввакума, без сомнения, отражает существенные
стороны и черты целой эпохи; но само его повествовательное
искусство совершенно ново по своей природе, ибо Аввакум
непосредственно изображает человеческую личность и ее всецело
личные отношения с другими личностями. Он в самом деле повествует
о своей «волоките» и своем собственном «душевном плавании». В
«Житии» перед нами предстает поведение и сознание самостоятельной
человеческой индивидуальности во всем многообразии ее проявлений.
2
Мы еще обратимся ниже к анализу новаторского повествования
Аввакума; необходимо прежде понять самое существо
художественного сознания писателя. Вглядываясь в его творчество,
сразу поражаешься внешне парадоксальному соединению
взаимоисключающих и, казалось бы, несовместимых начал. С одной
стороны, Аввакум предстает как «божий подвижник», воплощающий в
своих поступках и переживаниях лишь волю некой внешней силы;
далее, он — вождь фанатического движения, отрицающий все личное и
самую свою жизнь ради общей цели; наконец, он полностью обращен в
патриархальное прошлое, в средневековое благочестие, опять-таки
лишающее личность всякой собственной активности и
обособленности. Однако вместе с тем Аввакум действует и мыслит
совершенно самостоятельно; в своем «Житии» он, в сущно-
229
сти, утверждает — оговариваясь и извиняясь — безграничную
ценность индивидуального бытия и сознания; наконец, уже поэтому он
вырывается далеко в будущее, преодолевая горизонт своего времени,
создает произведение, которое по-настоящему оценят лишь во второй
половине XIX века Толстой, Достоевский, Горький.
Это цельное единство взаимопротиворечащих стихий открыто
выступает в сочинениях Аввакума. Вот он осознает себя только как
орудие бога и святого дела, как бы подлостью отрицая и свою
личность, и личности своих соратников: «Много тое грязи у Христа -
наделано. Не тот Аввакум, и но другой. А за ним дело не станет
опасения человеческого...», «Мучься за сложение перст, не рассуждай
много! А я с тобою за сие о Христе умереть готов». Однако тот же
Аввакум после несправедливых побоев воеводы Пашкова неожиданно
вступает в дерзкий опор именно с Христом: «Лежа, на ум взбрело: «за
что ты, сыне божий, допустил меня ему таково больно убить тому? Я
веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою?»
Правда, Аввакум сразу же раскаивается в своем «безумном» желании
«со владыкою судитца», но это не может уже зачеркнуть самого факта
спора. И позднее, страдая в тюрьме, он докучает богу, «да явит ми, не
туне ли мое бедное страдание...». И лишь галлюцинация — явление
ангела, богородицы и самого Христа — спасает его от сжимающего
сердце горького сомнения.
Аввакум призывает народ к самоотвергающейся борьбе, -
провозглашая абсолютную ничтожность живого бытия: «А ты, душе,
много ли имеешь...? Разве мешок, да горшок, а третье лапти на ногах...
А ты откладываешь, говоря: дети малы, жена молода, разориться не
хощется... Мужик, да безумнее баб, не имеешь цела ума: ну, дети
переженишь и жену ту утешишь. А за тем что? не гроб ли?..»
Итак, реальное бытие личности не имеет никакой ценности... Но сам
же Аввакум с какой-то пронзительной жалостью и нежностью
вспоминает даже о «курочке», которая скрашивала будни сибирской
ссылки: «Дурочка у нас черненька была; по два яичка
230