Кожинов В.В. Происхождение романа

Подождите немного. Документ загружается.

Аввакум опирается на бога и обращается от его имени к народу, к

народному движению. Это как бы две лежащие вне его реальности,

которые определяют его жизнь. Однако приглядимся к ним

внимательнее. Пока Аввакум находился в лоне официальной церкви,

она и была предметным воплощением бога; Аввакум действовал по ее

воле, не рассуждая и не сомневаясь, и сами его действия были как бы

безличным проявлением общецерковной деятельности. Но с момента

раскола, когда церковь, по его млению, была «ограблена» и «разорена»,

а сам Аввакум сослан в сибирские просторы, бог становится для него

только реальностью его воображения, только идеей, не имеющей

предметного бытия и не дающей прямых «указаний». Поэтому Аввакум

мыслит и действует сам, в одиночку или по совету с близкими людьми.

Такова великолепная сцена во время возвращения на Русь из ссылки:

«Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви... Опечаляся,

сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово божие или

скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна,

протопопица моя «приступи ко мне со опрятством и рече ми: «что,

господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих: «жена, что

сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? —

связали вы меня!» Она же мне говорит: «господи помилуй! что ты,

Петрович, говоришь? ..Аз тя и с детьми благословляю: дерзай

проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи... Поди, поди в

церковь, Петрович, — -обличай блудню еретическую!» Я-су ей за то

челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах по-прежнему слово

божие проповедати и учити по градам и везде, еще же и ересь

никониянскую со дерзновением обличал».

Судьбу Аввакума определяет и другая реальность — народное

движение, к которому он обращается. Однако и здесь положение

оказывается глубоко своеобразным. Аввакум в течение почти всей

жизни практически оторван от масс, и, с другой стороны, само

движение слишком разрозненно и «духовно», что-

241

бы стать в полном смысле слова реальностью. Аввакум не имеет

ощутимой, предметной связи с этим движением: он действительно

связан лишь с несколькими самыми близкими людьми своей веры

Как и бог, реальность народного движения невидима, и, обращаясь к

нему, Аввакум сразу впадает в нехарактерную для него абстрактную

проповедь, — например, в послании «Совет святым отцем

преподобным» (1676): «Никонияня изгнаша святых божиих от градов и

сел и весей. Они же, вселишася в горах, со ученики витают. О отцы

святии, подобии бысте тверди небесией, на ней же сияет видимое

солнце!» и т. д.

Совершенно по-иному говорит Аввакум о непосредственно

связанных с ним отдельных друзьях. В «Житии» наиболее подробно

рассказывается о Феодоре — сыне богатых родителей, который, в

облике нищего юродивого, ходит по городам, мутя народ или приступая

«к Цареве корете со дерзновением». Отношения Аввакума с Феодором

предстают как чисто личные:

«Мне неможется, так меня подымает, говоря: «встань, миленький

батюшко, — ну, таки вотащися как-нибудь!» Да и роскачает меня. Сидя

мне велит молитвы говорить, а он за меня поклоны кладет. То-то друг

мой сердечной был!» После второго ареста Аввакума Феодор

«приезжал ко мне втай... и спрашивался со мною: «как-де прикажешь

мне ходить — в рубашке ли по-старому или в платье облещись —

еретики-де ищут и погубить меня хотят...». Я, подумав, велел ему

платье носить и посреде людей таяся жить. А однако не ухоронил от

еретических рук, удавили на Мезени... Детушки миленькие мои,

пострадали за Христа!»

Если бы Аввакум был действительным вождем действительного

народного движения, его отношения с соратниками не могли бы иметь

такого всепоглощающего личного характера — или, точнее, вовсе не

это было

Можно, пожалуй, сравнить отношения Аввакума к раскольничьему движению с

отношениями Толстого к движению «толстовства».

242

бы тогда главным, достойным повествования. Личное поглощалось бы

общим делом; индивидуальная воля Аввакума просто переходила бы в

поступки его соратников, в историческое деяние, и он представал бы

как эпический герой, направляющий эпическую стихию. Здесь же,

напротив, историческое полностью растворено в частных отношениях.

Таким образом, с реальностью возглавляемого им народного

движения, как и с богом, Аввакум соотносится только мысленно; его

практические действия и непосредственное восприятие жизни всецело

пребывают в сфере частного бытия. Именно эта повседневная

реальность выступает на первый план, оттесняя все остальное, когда

Аввакум начинает повествовать о своем подвижническом «житии». Эта

видимая, слышимая, осязаемая, воспринимаемая на вкус и обоняемая

реальность становится основным объектом изображения, приобретая

громадное и самостоятельное значение. Вот одно из потрясающих мест

повествования:

«Таже привезли в Братцкой острог, кинули больнова в студеную

башню... Гной по всему и вши, и мыши, и стужа, и ясти хочется. В

щелку гляжу, а у Пашкова таво прятут (то есть жгут огонь) да жарят и

носят на блюдах, и пиют, и веселятся. А ко мне никто не заглянет,

ничево не дадут — дураки! Я бы хотя блюдо то полизал или помоев тех

исшил, — льют на землю, а мне не дадут».

Сколь ни странным может показаться такое сближение, — этот

эпизод, как и многие другие сцены «Жития», решительно напоминает

натуралистические изображения бедствий героев плутовских романов!

Жизнь идейного бунтаря, выброшенного из официального общества на

тяжкий и страдный путь, становится объективно похожей на жизнь

плутовских героев. Они уже родились в России и живут рядом с

Аввакумом. Замечательно, что в одном из посланий Аввакум прямо

говорит о появлении в русских городах этого человеческого типа,

неизвестного средневековью. Он пишет: «Есть в мори рыба

многоножица, пронырлива глубоце, изменяет вид своего естества. Егда

прислонится к камени, бывает яко камень, а к зеленому —

243

зелена, а белому — бела, или ко траве, или ко древу — везде ся

пригодит... Тацы мнози суть человецы во градех пронырливы, коварни

суть, пременяются на нравы различныя, друг друга оманывая...» Это

точная и яркая характеристика именно плутавского героя, который все

время надевает на себя разные маски. Мы видели это уже в

Уленшпигеле; но и русский Фрол Скобеев последовательно изображает

из себя богатого дворянина перед Анкушкиной мамкой (подарив ее

двумя рублями, замечает: «То мне сие ни во что»), переодевается

дворянской дочерью, а затем лакеем монастырской тетки, выступает

как встревоженный муж мнимобольной Аннушки и, наконец, предстает

в качестве зятя знатного боярина.

Все это, конечно, совершенно противоположно пути Аввакума;

почему же его «Житие» оказывается в чем-то сходным с теми или

иными плутовскими романами? Для этого действительно есть

основания. И Аввакум, и плутовские герои борются с противостоящим

миром за себя, за свою собственную личность. Различие или, скорее,

противоположность состоит в том, что Аввакум борется за то, чтобы

сохранить, пронести через все испытания свою живую душу;

плутовской же герой сражается с миром прежде всего за свое живое

тело, которое хочет хорошо есть, быть в тепле, красиво одеваться и т. д.

Для этого плутовской герой подчас готов пожертвовать своей душой —

ее достоинством, чистотой, благородством, честью; он как угодно

изворачивается, лжет, выступает в любой роли. Аввакум, напротив,

идет по прямой и, всегда готовый жертвовать своим живым телом,

сохраняет чистую и нетленную душу. Он говорит об одном из своих

врагов, никонианском митрополите Павле, который «как учинился

попенком, так по боярским дворам блюдолизить научился: не видал и

не знает духовного того жития». И когда Аввакум, закопанный в

пустозерской яме, называет себя «живым мертвецом», «жизнь»

заключена именно в сбереженной душе; плутовскому же герою грозит

опасность стать «живым мертвецом» как раз в обратном смысле.

Но здесь и выступает противоречие. Мы видели,

244

как бесчестный Паблос у Кеведо не захотел принять деньги от дяди-

палача. И мы видим также, что изголодавшийся Аввакум хотел бы

«полизать блюдо» и «напить помои» из рук своих палачей...

Дело здесь вовсе не в моральных или даже жизненных проблемах:

наша задача в том, чтобы выяснить, почему Аввакум создал не житие в

традициейном смысле, но глубоко новаторское повествование о

частной жизни. Оказывается, что его подвижничество реально

предстает как непрерывная личная борьба за свою живую душу, борьба,

которая вовлекает, вбирает в себя все мелочи повседневного бытия,

придавая им безграничное значение. Как борьба плутовского героя за

свое живое тело делала для него — и, соответственно, для писателя и

читателя — неоценимо существенной любую жизненную подробность,

так и борьба Аввакума за свою живую душу превращает все

прозаическое частное бытие в подлинно эстетическую реальность. Он

повествует об одном из своих тюремных сидений: «Щелка на стене

была, — собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на маня; яко

Лазаря во гною у вратех богатого пси облизаху гной его, отраду ему

чинили, так и я со своею собачкою поговаривал, а человецы далече

окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют». Собачка причасти

а к личной борьбе Аввакума — и поэтому она с любовью вовлекается в

повествование, делается частицей художественной реальности; к тому

же Аввакум просвечивает ее религиозной символикой, сравнивает с

евангельскими псами. Но это сравнение не хрестоматизирует ту

реальную собачку, которая глядела в щелку на Аввакума, в то время как

«человецы далече окрест меня ходят».

Именно «далече окрест» взрываются и замирают раскольничьи

бунты, «далече окрест» витает бог и евангельские псы, а реально

существует только эта собачка, ближайшие друзья, страждущая вместе

с неукротимым главой семья:

«Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не

смеем, а за лошедьми итти не поспеем; голодные и томные люди.

Протопопица бедная бредет-

245

бредет, да и повалится, — кольско гораздо! ..А иной томной же человек

на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут... Я

пришол, — на меня бедная, пеняет, говоря, «долго ли муки сея,

протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она

же, вздохня, освещала: «добро, Петрович, ино еще побредем». Это и

есть подлинная реальность жизни и повествования Аввакума.

Вмеете с тем нельзя забывать, что для Аввакума существуют,

помимо этой основной реальности, также и чувственно не

воспринимаемые реальности бога и народного дела: без них сама его

личная жизнь не имела бы смысла.

Своеобразная трисоставность четко выразилась даже в композиции

«Жития». Оно начинается с беговой реальности: «Всесвятая троице,

боже и содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце мое начати с

разумом...», затем идет сам рассказ о жизни, а в заключение (если не

считать отдельных дополнительных рассказов) Аввакум обращается к

народу: «Ну-тко, правоверие, нарцы имя Христово...! Мучься за

сложение перст, не рассуждай много!»

Но эта же трисоставность определяет и структуру многих отдельных

эпизодов «Жития»; исходя из бога, Аввакум повествует о том или ином

факте жизни и взывает к народу. Вместе с тем обе идеи только

освещают и окрашивают возвышенным колоритом основное и

подчиняющее себе все остальное содержание — образ личного бытия и

сознания. Иногда «божественная проекция» вообще не дается или

оказывается отдельным, отпавшим элементом содержания. Так,

Аввакум рассказывает о своей встрече с мятежным туземным

населением Сибири во время возвращения из ссылки:

«... Оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними,

што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И

оне до меня и добры стали и жены своя к жене моей привели. Жена моя

также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы

удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о

Христе бывает

246

добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали,

— медведей (то есть залежалый товар) я у них накупил, — да и

отпустили меня... Приехав в Тоболеск, сказываю; ино люди дивятся

тому... А я говорю: «Христос меня пронес, и пречистая богородица

правела...»

Здесь обнаруживается явное распадение, несоответствие двух

мотивировок: с одной стороны, мирность туземцев объяснена тем, что

Аввакум ведет себя с ними, «што с чернцами», и покупает у них

залежалый товар, и взаимной симпатией женщин; кстати, это, пожалуй,

единственный случай, где Аввакум — не полемизировать же с не

понимающими русского языка туземцами! — поступает в духе

плутовского героя, льстит и «лицемеритца». С другой стороны,

оказывается, что все совершилось волей бога, спасающего Аввакума;

так он объясняет это народу. Здесь три реальности действительно

распались, хотя, конечно, во многих других эпизодах «Жития» они

едины, взаимопроникновенны. Каждую жизненную мелочь Аввакум

стремится просветить своим целостным мироощущением: личные

тяготы и страдания он осмысляет как подвижничество во имя

народного дела, а в удачах видит проявления божьей воли.

И все же в «Житии» перед нами предстают не деяния рыцаря и

подвижника, но частная судьба человека, который имеет личных друзей

и личных врагов и борется прежде всего за свою собственную живую

душу. Так получается вовсе не вопреки подвижничеству, ибо как раз

высокое представление о своей роли только и внушает Аввакуму

сознание ценности своего личного бытия. Лишь гораздо позднее, в

русской литературе XIX века, ценность личного человеческого бытия

будет осознана сама по себе. Но, так или иначе, Аввакум эстетически

утверждает именно свою частную жизнь. И это получается уже как бы

независимо от его воли — его жизнь объективно оказывается частной,

слагающейся из личных отношений с людьми.

Это особенно ярко выражается в столкновении Аввакума с

враждебными представителями власти.

247

Мы еще не касались этой очень существенной стороны дела.

Противостоящие Аввакуму власти представляют собою еще одну

реальность его жизни. Подчас он создает обобщенный образ

«бесовской», «антихристовой» власти — особенно в призывных

посланиях. Однако в большинстве случаев представители власти

выступают в совершенно индивидуальных образах: «Друг мой

Иларион, архиепископ Рязанской... В карету сядет, растопырится, что

пузырь на воде, садя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет,

выставя рожу, по площади, чтобы черницы-ворухи унеятки любили!

Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать!» Это уже, казалось бы,

крайняя заостренность личного: речь идет о бывшем друге. Но на

самом деле это обычный подход Аввакума к врагам: ведь они все его

бывшие «друзья», то есть, если говорить с научной точностью, члены

церковной иерархии, к которой ранее принадлежал и сам Аввакум. Они

и раньше вовсе не были, по существу, друзьями Аввакума: он просто не

имел с ними непосредственно личных, частных отношений, или, во

всяком случае, эти отношения выступали крайне ослабленно, были

всецело подчинены официальным отношениям, «дружбе» в

средневековом смысле слова — сословной, безличной дружбе. После

раскола, отпав от церкви, Аввакум оказывается как раз в частных

отношениях с ее владыками; они становятся его личными врагами —

так же как отошедшие от церкви сторонники Аввакума стали личными

друзьями.

«Посем Никон, друг наш, ..приехал; с нами яко лис: челом да

«здорово!» Ведает, что быть ему в патриархах, и чтобы откуля помешка

какова не учинилась... Царь его на патриаршество зовет, а он бытто не

хочет, мрачил царя и людей... Егда поставили патриархом, так друзей не

стал и в крестовую пускать». Здесь поистине небывалым для русской

литературы оказывается самый предмет, объект изображения: Аввакум

изображает не патриарха, но действующую человеческую личность.

Как очень точно писал Д. С. Лихачев, в древней русской литературе

«все действия героев соизмеряют-

248

ся только с там, как они должны были бы поступить согласно своему

официальному положению... Князь описывается как князь, боярин —

только как боярин, монах — только как монах и т. д. ..За пределами

своего положения у героя литературного произведения нет своего

личного и неофициального отношения к действительности»

. Между

тем в «Житии» Аввакума воевода Пашков, патриарх Никон и даже сам

царь Алексей Михайлович предстают как прежде всего частные люди,

как определенные, своеобразные личности, только занимающие

положение воеводы, патриарха, царя.

Это замечательно выразилось в рассказе о там, как еще до раскола

царь одарил семью Аввакума пасхальными яйцами: «Сын мой Иван

маленек еще был и не прилучился подле меня, а он, государь, зияет

гораздо ево, послал брата моего роднова сыскивать робенка, а сам

долго, стоя, ждал, докамест брат на улице робенка сыскал; руку ему

дает целовать, и робенок глуп, не смыслит, видит, что не поп, так не

хочет целовать; и государь сам руку губам робанку принес, два яйца

ему дал и погладил по голове». В этом столь характерном для будущей

литературы изображении «точки зрения» наивного ребенка царь как бы

превращен в обыкновенного человека, которому полагается целовать

руку, но ребенок еще не знает этого «положения». Но сам Аввакум уже

знает, что царь именно обыкновенный человек, который может быть

зол и добр, умен и глуп, труслив и смел и т. д. и лишь в силу своего

положения может влиять этими своими качествами на судьбы многих

людей — в том числе и самого Аввакума. Рассказывая, как Никон

льстиво восхваляет достоинства царя, Аввакум замечает: «А царь-ет,

петь, в те поры чается и мнится, бутто и впрямь таков, святее его нет!»

Это новое сознание, полностью отделяющее личность от ее

официальной «маски», — в соединении с

Д. С. Лихачев. Движение русской литературы XI — XVII веков к

реалистическому изображению действительности. М., ИМЛИ, 1956, стр. 7.

249

художественным талантом Аввакума, способностью воссоздать в

словесном образе живой и истинный облик человека — позволяет ему

запечатлеть неповторимый индивидуальный характер слабого и

нерешительного царя Алексея, который долго колеблется между

Аввакумом и его врагами. Это великолепно выразилось в сцене,

изображающей приезд царя к тюрьме, где сидел Аввакум: «А как на

Упрете был, тамо и царь приходил и, посмотря около полатки, вздыхая,

а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да

подумал, подумал, да и не вошел; полуголову взял и с ним, кое-што

говоря про меня, да и поехал домой».

Но, конечно, с наибольшей силой и полнотой изображена в «Житии»

индивидуальность самого Аввакума; собственно, ведь именно через его

восприятие, с его точки зрения (а она все время определяет

повествование) и обнаруживается личностное содержание других

героев. Основу «Жития» составляет повествование о частном бытии и

сознании рассказчика и одновременно центрального героя в рамках

«прозаической» повседневной жизни. Эта новаторская художественная

материя, которая при сопоставлении с предшествующей русской

литературой предстает как явление совершенно иной эпохи, резко

выделяет «Житие» даже среди других произведений второй половины

XVII века — новелл типа повести о Татиане сутуловой и зародыша

плутовского романа о Фроле Скобееве. И потому книга Аввакума с

наибольшими основаниями может быть названа предтечей русского

романа.

В прошлом веке повествование Аввакума подчас рассматривалось

как своеобразное продолжение агиографической литературы, как

«житие» в жанровом смысле

. Эта точка зрения не выдерживает

критики уже хотя бы потому, что «Житие» Аввакума написано им

самим: для русской житийной литературы это абсолютно невозможная

ситуация, а самооправдываю-

Напр., в кн. А. К. Бороздина «Протопоп Аввакум» (СПб., 1900, стр. 299).

250