Кожинов В.В. Происхождение романа

Подождите немного. Документ загружается.

только в заключительной главе данной работы. Книга о Тиле

представляет собой лишь простейший организм «романного» типа, в

котором в эмбриональном и очень свернутом виде заключены

тенденции будущего богатейшего развития. Понять эти тенденции

возможно, только имея представление о дальнейшей истории.

Но прежде чем перейти к этой истории, необходимо поставить

вопрос об истинной методологии исследования. Как мне

представляется, недостатки многих теоретико-исторических работ о

литературе коренятся в несовершенстве или даже полной

беспомощности самых основных методологических посылок. Один из

важнейших пороков представляет в этом смысле характерное явление,

которое С. М. Бонди метко называет «созиданием теории до теории».

Это значит, что исследователь какой-либо проблемы (например, жанра,

сюжета, стиха и т. п.) бессознательно исходит из какого-то — обычно

весьма неясного и поверхностного — априорного понимания этой

проблемы и незаметно для самого себя подгоняет изучаемый материал

под эту свою неосознанную «теорию». В результате сам фундамент

создаваемой им концепции неизбежно оказывается непрочным,

шатким; а это, естественно, губит все здание.

Постараемся же, чтобы избежать этого, подойти к методологии

исследования со всей сознательностью, не замалчивая сложностей и

противоречий.

Глава четвертая. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РОМАНА КАК

КОНКРЕТНОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ

При углублении в анализ происхождения романа (как, впрочем, и

любого исторически складывающегося явления) обнаруживается

особенная трудность и даже противоречивость всей проблемы. Ставя

вопрос о происхождении романа, мы оказываемся перед

необходимостью определить заранее (хотя бы для себя), что такое сам

«роман», пути возникновения которого мы будем изучать. Однако, с

другой стороны, глубокое понимание явления как раз подразумевает

исследование его генезиса. Возникает своего рода «порочный круг»,

который не так-то легко разорвать. И серьезным недостатком многих

работ о романе является сознательное или бессознательное стремление

затушевать эту реальную трудность. Исследователь начинает просто

описывать те или иные явления, представляющиеся ему наиболее

ранними образцами романа, — например, позднеантичную прозу или

рыцарский эпос. Он как бы молчаливо предполагает, что точное и

полное понятие о романе существует заранее.

Между тем на самом деле в наличии имеется толь-

ко поверхностное и путаное общее представление об этом жанре. И

хуже всего как раз то, что это представление есть, присутствует и,

следовательно, определяет все дальнейшее движение мысли.

Исследователь, руководствуясь бессодержательным и неясным

представлением о том, что такое роман, начинает на ощупь отыскивать

в мировой литературе наиболее ранние явления, так или иначе

соответствующие этому расплывчатому эталону.

При этом в конечном счете создается иллюзия, что выводы, сама

концепция рождается из анализа конкретного материала. Но в

действительности в основе всего лежит первоначальное поверхностное

представление: ведь оно определило самый выбор тех, а не иных

объектов анализа. Поэтому теоретический результат работы, ее итог, в

сущности, предопределен той молчаливо подразумеваемой (часто даже

неосознанной) «теорией», которая мерцала в мыслях автора еще до

начала реального исследования. А эта «сама собой разумеющаяся»

теория, как правило, бессодержательна, одностороння, неясна.

К тому же в литературоведении действует целый ряд

малоплодотворных традиций, которые нередко возникают совершенно

случайно, но потом отвердевают и становятся как бы непреодолимой

силой. Так, в 1670 году французский теоретик Юэ возвел роман к

античным повестям, обнаружив в них сходство с галантно-

героическими повествованиями прециозной литературы своего

времени (сходство действительно было, хотя также весьма внешнее).

Статья Юэ получила очень широкое распространение (в 1783 году она

появилась и на русском языке). Автор следующей большой работы по

истории романа, англичанин Джон Данлоп («История

повествовательной литературы», 1814), воспринял схему Юэ, и она

стала прочной традицией.

Каков же был эталон романа у Юэ? Он описал его достаточно ясно:

«Мы называем романами вымышленные изображения любовных

приключений, написанные в прозе и художественно... Я говорю о

вымысле, чтобы отличить их от действительной истории; о любовных

приключениях, потому что любовь — главный сюжет романов. Они

должны быть написаны прозой, чтобы согласоваться со вкусом нашего

времени; написаны художественно и по известным правилам — иначе

рассказ будет нагроможден без связи и лишен красоты...»

Можно без преувеличения сказать, что это тощее и довольно

наивное определение лежит и в основе многих и многих позднейших и

даже современных работ по истории романа. Правда, приходится

внести коррективы в определение «сюжета» (то есть «предмета»)

романа, ибо в целом ряде известнейших романов, начиная с

«Симплициссимуса» и «Робинзона Крузо», нет и речи о любви. Но этот

пункт заменяется самым общим и поверхностным определением

«сюжета» романа как «личной судьбы», «частных поступков» человека.

В таком определении есть отдаленный отголосок идей Гегеля, Маркса

или Белинского, но объективный научный смысл теряется в

неопределенности и расплывчатости.

И вот этот поверхностный эталон (вымышленное повествование в

прозе о неопределенно понимаемых явлениях частной жизни)

начинают примеривать к реальным фактам литературы. Естественно,

что не имеющая конкретного научного содержания мерка легко

принимает в себя самые разнообразные произведения всех эпох и

народов. В оборот вовлекаются все новые и новые явления истории

литературы, и тем самым создается обманчивая видимость историзма,

прослеживания постепенного развития вещи. На самом деле такой

способ изучения не имеет ничего общего с истинным, конкретным

историзмом, который подразумевает исследование происхождения и

развития конкретного явления. При отсутствии действительного

понимания сущности вещи — в данном случае романа — получается

не история романа, но едва ли имеющая научную ценность «история»

целого ряда самых

Цит. по кн.: А. Н. Веселовский. Избранные статьи. Л., Гослитиздат, 1940, стр. 17.

различных (хотя и имеющих то или иное абстрактное сходство, те или

иные «общие» черты) явлений.

Словом, без конкретного понимания вещи нельзя изучать ее

историю: в этом случае неуловим самый предмет исследования, в него

то и дело вторгаются качественно иные явления. Однако, как уже

говорилось, теоретическое понятие о вещи нельзя выработать и вне ее

истории, вне реальных фактов. Этот «круг» нужно не обходить, но

разрешать, разрывать. И разорвать его можно только на пути

последовательной научной методологии марксизма.

Недавно была издана книга философа Э. В. Ильенкова «Диалектика

абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса», которая, как

представляется, верно и четко излагает особенности научного метода

Маркса. Исходя из прямых методологических высказываний классиков

марксизма и главным образом из внутренней логики «Капитала», Э. В.

Ильенков характеризует диалектические принципы исследования. В

частности, автор останавливается на различии абстрактного и

конкретного историзма:

«На точку зрения абстрактного историзма (псевдоисторизма)

сползти очень нетрудно. Более того, она как раз и кажется самой

естественной. В самом деле, разве не кажется естественным, когда

хочешь понять предмет исторически, начать рассматривать историю,

создавшую этот предмет?

Но эта простая и естественная точка зрения быстро приводит к

неразрешимым трудностям. Начнем с того, что любая исторически

возникшая вещь имеет за своей спиной в качестве своего прошлого всю

бесконечную историю вселенной. Поэтому попытка понять явление

исторически на пути прослеживания всех тех процессов и

предпосылок, которые так или иначе предшествуют его рождению,

неизбежно поведет в дурную бесконечность...

Хочешь не хочешь, а идя «назад», где-то придется сделать остановку,

чтобы хоть с чего-то начать. С чего? Абстрактный историзм никаких

преград для субъективизма и произвола здесь выставить не может.

Но этого мало. Точка зрения абстрактного исто-

ризма неизбежно и помимо желания приводит к тому, что под видом

исторического подхода к делу получается самый грубый

антиисторизм... Буржуазные экономисты, понимающие капитал как

«накопленный труд вообще», весьма логично и естественно видят час

его исторического рождения там, где первобытный человек взял в руки

дубину. Если же капитал понимается как деньги, приносящие из

оборота новые деньги, то историческое начало капитала столь же

неизбежно усмотрят где-нибудь в древней Финикии...

...История создания исторических предпосылок рождения капитала

непосредственно выдается за историю самого капитала...

Действительным историческим началом развития капитала является,

как показал Маркс, тот пункт, начиная с которого капитал начинает

строить свое тело из неоплаченного труда рабочего».

До этого исторического пункта факты накопления орудий труда и т.

п. не имеют никакого отношения к «истории капитала как капитала»

Те же пороки абстрактного историзма мы можем явственно

проследить в освещении истории романа. Субъективный произвол

исследователей относит истоки этого жанра то в раннее средневековье,

то в античность, то даже в древний Египет. Разумеется, обычно даются

оговорки, что речь идет о «предпосылках» романа, об его зародышах и

предтечах. Но в том-то все и дело, что предпосылки явления вовсе не

есть само явление.

Как верно утверждал в своей известной книге Ралф Фокс, роман как

таковой возникает лишь в эпоху Возрождения, и «только одна

проблема, простейшая из всех, была разрешена в прошлом: проблема

повествования»

. Уже были созданы прозаические повествования (в

том числе даже о частной жизни), разработаны способы организации

сюжета, правдо-

Э. В. Ильенков. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса.

М., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 198 — 200. — Курсив мой. — В. К.

Ралф Фокс. Роман и народ. М., Гослитиздат, 1939, стр. 78.

подобного изображения людей и вещей и т. д., но это вовсе не значит,

что мы можем говорить в каком-либо смысле о возникновении самого

романа, о начале его собственной истории. Роман имеет свою

конкретную, представляющую единство многообразных свойств

природу, и только произведение, обладающее этой целостной

художественной конкретностью, принадлежит к жанру. Отыскивание

предпосылок, в чем-то похожих на роман, мешает пониманию как

романа, так и тех исторически-конкретных явлений, которые

рассматриваются в качестве предпосылок (например, античная проза

или рыцарский эпос).

Но здесь перед нами возникают другие трудности. Прежде всего, как

добыть понимание конкретной природы романа? Естествен ответ —

нужно изучить реальные произведения, понять их существо. Но этот

кажущийся естественным путь не только неправилен, но и попросту

невозможен. В самом деле, какие именно произведения мы должны

взять для обследования? Почему именно эти, а не другие? В каком

количестве? Наконец, что именно в произведении должно привлечь

наше внимание? Все эти стороны дела также обрекают исследователя

на субъективизм и произвол.

Метод Маркса исходит из того, что «любой единичный предмет,

вещь, явление, факт приобретает ту или иную конкретную форму

своего существования от того конкретного процесса, в движение

которого он оказывается вовлеченным; …конкретной формой своего

существования любой единичный предмет обязан не себе, не своей

самодовлеющей единичкой природе, а той конкретной, исторически

развившейся системе вещей, в которую он попал, внутри которой он

возник.

Золото само по себе вовсе не есть деньги. Деньгами его делает

процесс товарно-денежного обращения, в который золото вовлечено»

(Ильенков, цит. соч., стр. 92).

Иначе говоря, определенный тип прозаического повествования,

называемый романом, приобретает свою конкретную форму в

зависимости от той исторически развивавшейся системы вещей,

внутри которой он возникает. Поэтому «понять явление — значит вы-

яснить его место и роль внутри той конкретной системы

взаимодействующих явлений, внутри которой оно с необходимостью

осуществляется, и выяснить как раз те особенности, благодаря

которым это явление только и может играть такую роль в составе

целого. Понять явление — значит выяснить способ его возникновения,

«правило», по которому это возникновение совершается с

необходимостью, заложенной в конкретной совокупности условий,

значит проанализировать сами условия возникновения явления»

(Ильенков, стр. 159 — 160).

Иначе говоря, для понимания сущности романа нужно исходить не

из субъективно избранных для анализа произведений, но из конкретной

исторической реальности, которая его порождает, и выяснить

необходимость его возникновения именно в такой форме, обращая

внимание на те особенности, благодаря которым роман и является

необходимо возникающим в данной системе вещей жанром. Мы и

будем стремиться в дальнейшем идти от тех особенностей европейской

действительности XVI — XVII веков, которые с необходимостью

порождают роман, его конкретную форму. Задача заключается не в том,

чтобы, изучив отдельные произведения, показать, как они отражают

историческую реальность — то есть «свести» их к этой реальности, но,

напротив, рассмотрев реальность, «вывести» из нее закономерно

порождаемый ею жанр.

Естественно, что теоретическое рассмотрение конкретной природы

романа, с необходимостью порождаемой данными общественными

условиями, должно идти рука об руку с анализом реальных

исторических фактов, реальных произведений. Только непрерывное

взаимодействие теории и истории, их взаимное корректирование

способно прорвать тот замкнутый круг, о котором шла речь выше.

Недостаток многих работ заключается в том, что, высказав скудное

общее определение жанра (или имея его про себя), исследователь

начинает характеризовать своеобразие отдельных произведений,

являющихся, по его мнению, образцами жанра, — причем это

историческое рассмотрение уже ничем не дополняет, не обогащает

исходное представ-

ление о романе. Необходимо, чтобы в поле зрения исследователя все

время присутствовали в своем единстве обе стороны дела —

развивающееся, обогащающееся от шага к шагу теоретическое понятие

и исторический ряд индивидуальных произведений.

Наконец еще одна трудность, встающая как каверзный вопрос. Мы

уходим от субъективизма и произвола, обращаясь к целостному

содержанию эпохи вместо отдельных произведений. Однако не

является ли произволом уже сам выбор этой, а не другой эпохи?

Почему жанр романа возникает именно в эпоху Возрождения, а не

раньше или позже?

Но на этот вопрос как раз и должна ответить работа в целом. Пока

можно сказать только следующее. Наша задача — изучить

происхождение того жанра, который — это можно установить чисто

эмпирически — играет центральную роль в европейской литературе

начиная с XVIII века. Для этого мы стремимся исследовать своеобразие

самой эпохи -конца XVI — начала XVIII века и доказать, что именно

тогда закономерно рождается жанр романа. Возможно, что созданные в

эту эпоху произведения — вовсе не романы или же не наиболее ранние

романы. Но ведь именно это как раз и является предметом

исследования. Поэтому в постановке вопроса нет априорности: в конце

концов, можно даже пока и не называть разбираемые нами

произведения романами — тем более что, как мы видели,

современники их так и не называли. Итак, перед нами определенная

эпоха и ряд рожденных ею произведений; мы хотим доказать, что

именно с них начинается история романа, что именно в них заключены

в свернутом виде основные тенденции этой истории.

Изложенные здесь методологические соображения руководили,

конечно, и предшествующими главами работы. Вместе с тем мне

казалось целесообразным не начинать с их изложения, а поместить их

здесь, перед наиболее ответственными главами, которым предпослана

пока историческая и терминологическая разведка; в ходе последней

мы, естественно, вырывались подчас довольно далеко вперед.

Задача наша состоит не в том, чтобы показать, как роман отражает

особенности послеренессансной эпохи (отчасти именно об этом шла

речь в описательном и вольном по методу анализа вступлении о Тиле),

но в том, чтобы выяснить, как конкретные условия этой эпохи с

необходимостью порождают роман.

Эпоха Возрождения лежит перед нами как поистине революционное

время, когда впервые расшатываются и отчасти разрушаются

экономические, политические, идеологические и психологические

устои феодального мира. Материальные и духовные формы

средневековья — от замкнутых в себе производственно-политических

организмов (феодального поместья, цеха, общины) до узких морально-

религиозных норм поведения человека — осознаются теперь как нечто

внешнее по отношению к людям, как некие оболочки, в которые

втиснуто человеческое существо и которые сковывают богатую и

мощную природу людей, их силы, возможности, стремления.

Это со всей яркостью и полнотой предстало в итальянской, а затем

английской, испанской, французской новеллистике, которая выступила

повсюду как первый этап новой литературы. Своеобразие данной,

новеллистической стадии состоит в том, что открывшееся взгляду

художников истинно человеческое бытие еще не находится в состоянии

прямой и жестокой войны с феодальной формой жизни. Новая стихия

человеческих поступков, мыслей, чувств (хотя они и кажутся

извечными, естественными свойствами людей) выступает в виде

отдельных юных ростков — как стихийно возникающие здесь и там, но

еще не складывающиеся в единую систему явления. Они пока

существуют в рамках старого общества более или менее мирно и

довольствуются своей ролью, лишь весело смеясь над прошлым,

которое должно постепенно исчезнуть уже только хотя бы в силу своей

противоестественности. Вспомним купца и монахов из фаце-

100