Кони А.Ф. Избранные труды и речи
Подождите немного. Документ загружается.
постепенный переход от свободы внутреннего убеждения - при ограниченном
круге доказательств - древнего народного суда к внешней задаче суда
феодального, которая характеризуется отсутствием или, вернее, ненадобностью
внутреннего убеждения в виновности или невиновности подсудимого. Вместо
суда человеческого этот вопрос решает суд Божий, выражающийся в
наличности или отсутствии несомненных признаков виновности, состоящих в
следах ожогов, в победе противника во время поля и т. д. Определяя, на чьей
стороне истина, суд не исследует вины и не основывает своего приговора на
сопоставлении и взвешивании внутренней силы доказательств: поличное,
ордалия, поединок и даже собственное сознание такой работы по тогдашнему
взгляду вовсе не требуют. Сплочение государств в одно целое и торжество
монархического единства над феодальною раздробленностью объединяют суд,
сосредоточивая его в руках специальных судей, назначаемых от короны. Их
роль изменяется. Подобно служителям церкви, имевшим свой особый
инквизиционный процесс, коронные судьи начинают разыскивать
доказательства преступления и доискиваться виновности подсудимого. Под
влиянием церкви, которая все более и более сливается с государством,
устраняются кровавые доказательства. Исчезают всякие следы ордалий, не
назначается более судебных поединков. Но связанное с формальной
проповедью мира и человеколюбия влияние церкви на светский суд привело к
обратному результату, усвоив этому суду приемы и обстановку своих
исследований. Очищенная церковью от воззрений феодального времени,
система доказательств сосредоточилась на показаниях - и прежде и главнее
всего, на собственном сознании и оговоре. Это сознание надо добыть во что бы
то ни стало - не убеждением, так страхом, не страхом, так мукою. Средством
для этого является пытка. Употреблявшаяся в античном мире и в феодальную
эпоху очень редко и лишь относительно рабов и несвободных, пытка становится
универсальным средством для выяснения истины. Судья допытывается правды
и считает за нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст
обвиняемого, которому жмут тисками голени и пальцы на руках, выворачивают
суставы, жгут бока и подошвы, в которого вливают неимоверное количество
воды. Этого нельзя делать всенародно - и суд уходит в подземелье, в застенок.
Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с
судорожными рыданиями или прерывающимся, умирающим шепотом. Отсюда -
отсутствие очевидно бесполезной защиты, безгласность, письменность и
канцелярская тайна. Очевидно, что и тут внутреннему убеждению очень мало
места. Если только есть убеждение, что пытка - спасительное средство для
получения истины, а в этом горячо убеждены, в лице выдающихся юристов, все
судьи того времени, то решает дело физическая выносливость подсудимого.
Это время можно назвать временем предвзятости судейского убеждения.
Человечество, однако, движется вперед и к концу своего свыше трехвекового
господства пытка сначала регулируется и сокращается и, наконец, исчезает с
мрачных процессуальных страниц. Развивавшаяся рядом с нею система
формальных, предустановленных доказательств заменяет ее и господствует
повсюду, более или менее неограниченно, до введения суда присяжных. Эта
система дает в руки суда готовый рецепт, где установлены заранее виды и дозы
доказательных средств, необходимых для излечения подсудимого от недуга,
называемого преступлением. Задача сводится к механическому сложению и
вычитанию доказательств, вес и взаимная сила которых заранее определены,
причем даже и для сомнения есть определенные, формальные правила. Хотя
при господстве розыскного, следственного процесса судебная власть сама
собирает доказательства, но, собрав их, она не дает суду права свободно
сопоставлять и сравнивать их, руководясь внутренним убеждением, а указывает
ему для этого готовое непреложное мерило. Время господства системы
формальных доказательств может быть поэтому названо временем связанности
внутреннего убеждения суда.
Новое время дает, наконец, надлежащую свободу убеждению судьи,
возвращая его в положение античного судьи, но обставляя его личность и
деятельность условиями и требованиями, которые обеспечивают, по мере
возможности, правильность отправления правосудия. Розыск доказательств, в
самом широком смысле слова, производит судья, вооруженный опытом и
знанием, и свою работу передает другим судьям, которые ее уже оценивают,
присутствуя при совокупной работе сторон по разработке этих доказательств.
При этом следственно-обвинительном производстве вывод о виновности
является результатом сложной внутренней работы суда, не стесненного в
определении силы доказательств ничем, кроме указаний разума и голоса
совести. Притом, по важнейшим делам судебная власть зовет к себе в помощь
общество, в лице присяжных заседателей, и говорит этому обществу: "Я
сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на
твой суд,- теперь скажи свое слово самообороны или укажи мне, что, ограждая
тебя, я ошибалась в его виновности".
Наш старый уголовный суд, решительная отмена которого была
возвещена Уставом уголовного судопроизводства, являясь выразителем
системы связанности внутреннего убеждения, представлял в законодательном
своем начертании и в практическом осуществлении безотрадную картину,
оправдывавшую негодующие слова Хомякова о том, "что Россия в судах черна
неправдой черной". Законной опорой этого суда являлась вторая часть XV тома
Свода законов - бессвязное собрание самых разнородных и разновременных
постановлений, механически сливавших воедино статьи Уложения царя Алексея
Михайловича, указы Петра и, как выразился в 1835 году Государственный совет,
"виды правительства", обнародованные в 1784, 1796-1809 и 1823 годах. Этот
суд существовал для немногих и за немногое. Лишь крайние нарушения условий
общежития, в которых предписания закона сливались с велениями заповедей,
да и то не всех, влекли за собой общий для всех суд. Все остальное для целой
массы населения разбиралось специальными сословными и ведомственными
судами, границы подсудности которых далеко не всегда были ясны. В
особенности широкое применение имел суд чинов полиции и помещиков, при
котором понятие о судебном разбирательстве неизбежно переходило в понятие
о расправе. Лишь при совершении крепостными важнейших преступных деяний,
влекущих лишение всех прав состояния, владелец "душ" был безусловно обязан
обращаться к общему суду в лице уездного суда и Уголовной палаты. Во всех
же остальных случаях, когда крепостному приписывалась вина против
помещика, его семейства и управляющего, его крестьян и дворовых или даже
посторонних, обратившихся к заступничеству помещика, существовало право
бесконтрольного домашнего суда и взыскания. Если, однако, при этом вина
представлялась особо важной или меры взыскания "домашнего" изобретения
оказывались мало успешными, то провинившиеся отсылались в смирительные
или рабочие дома, а также и в арестантские роты на срок (до 1846 года), самим
владельцем определенный. Если же помещику или (до 1854 года) его
управляющему это наказание казалось слишком малым, то к их услугам было
право отдачи несовершеннолетних крестьян в кантонисты, а более взрослых в
рекруты или препровождение их "в распоряжение губернского правления",
которое, "не входя ни в какое розыскание о причинах негодования помещика",
ссылало представленного в Сибирь в сопровождение жены и детей, не
достигших "мальчики - пяти лет, а девочки - десяти лет". Ближайшую к
городскому населению инстанцию суда представлял собою по большей части
квартальный надзиратель и его непосредственное начальство. Ими учинялось
разбирательство по маловажным делам. Общие суды считались
коллегиальными, но сам закон допускал такой состав присутствия (в
магистратах и ратушах), в котором все судьи были неграмотные, и возлагал на
секретаря изложение решения таких судей. В действительности дела почти
никогда не докладывались даже и в уездных судах, где большая часть членов
были малограмотные или вовсе неграмотные. В судах второй степени дело тоже
обыкновенно решалось без доклада, одним товарищем председателя,
единственным членом, назначаемым от правительства,- все прочие члены, за
исключением иногда председателя, только подписывали заготовленное заранее
решение участи подсудимого, совершенно им неведомого. А между тем закон
предоставлял такому суду право определять наказание по своему усмотрению,
не установив ни высшего предела лет каторжной работы, ни числа ударов
кнутом или плетьми. Перо художника и юмор бытописателя оставили
незабвенные образы типических судей того времени. Гоголь и Иван Аксаков,
Салтыков-Щедрин и Горбунов нарисовали картины отправления правосудия,
правдоподобность которых подтверждается серьезными исследователями и
очевидцами, каковы, например, Ровинский, Стояновский и др. Излишне
говорить, что при низком уровне судей и влиятельном положении секретаря, а
также при бесконтрольном усмотрении органов местной полицейской власти
отсутствие при судебном разбирательстве "корыстных или иных личных видов"
составляло скорее исключение, чем общее правило. Недаром один из
описателей деятельности квартального надзирателя, которого московские
обыватели обыкновенно называли Комиссаром, приводил слова будто бы
подлинной, но во всяком случае характерной, рукописи: "Не Бог сотвори
Комиссара, но бес начерта его на песце и вложи в него душу злонравную,
исполненную всякие скверны, воеже прицеплятися и обирати всякую душу
христианскую". И высший суд - Сенат - тоже не был богат людьми
просвещенными и, в особенности, получившими юридическое образование. При
господстве канцелярии знаменитая "практическая опытность" в делах, т. е.
рутинная и в то же время изворотливая техника, облеченная в отяготительное
многословие, заменяла собою правильные понятия о духе и целях закона. Так,
например, в начале сороковых годов в семи петербургских департаментах
Правительствующего Сената оказалось всего шесть человек, получивших
высшее образование. Главная пружина деятельности общих судов - секретарь,
от которого в огромном большинстве случаев зависел исход дела, отличался
нередко от "начертанного бесом" Комиссара лишь большим внешним
достоинством манер да навыком в законах и умелою "готовностью подбирать их
масть к масти", о чем ему укорительно, но бессильно напоминал указ Петра
Великого, вставленный в зерцало. Поэтому в старом суде торжествовало, в
руках приказных людей, своеобразное правосудие, среди органов которого
подчас власть без образования затопляла собою небольшие островки
образования без власти. Вследствие этого слова коронационной эктении "яко
суды Его не мздоимны и не лицеприятны сохрани!" являлись не мольбою об
устранении возможности, а воплем пред подавляющею действительностью.
Канцелярская тайна, бесчисленные отписки и допускаемая самим
законом плодовитость в возбуждении частных производств, возвращавших дело
почти что к его первоисточнику, были атрибутами уголовного производства и
влекли за собою медленность и волокиту, достигавшие иногда поразительных
размеров. Достаточно указать хотя бы на дело о краже из московского уездного
казначейства медной монеты на 115 тыс. руб., возникшее в 1844 году и
оконченное лишь в 1865 году, т. е. через 21 год.
Материалом для суда такого устройства и состава служило следствие,
производимое полицией. Безотчетный произвол, легкомысленное лишение
свободы, напрасное производство обысков, отсутствие ясного сознания о
действительном составе преступления, неумелость и нередко желание
"покормиться", "выслужиться" или "отличиться" были характерными признаками
производства таких следствий, причем ввиду того, что собственное признание
обвиняемого считалось законом "за лучшее доказательство всего света",
бывали случаи добывания его истязаниями и приемами замаскированной пытки.
Следственное производство поступало затем в суд и подлежало рассмотрению
и разрешению в строгих и узких рамках правил о формальных доказательствах,
в силу которых закон требовал от судьи признания виновности лишь при
совершенных доказательствах. По отношению к главному из доказательств
вообще - к показаниям свидетелей - было принято законом, что они по
отношению к установляемому ими обстоятельству не имеют силы совершенных
доказательств, если не даны под присягой и притом двумя свидетелями, буде
только один из последних не мать или отец, показывающие против своих детей.
Когда судья встречался с искренним и правдивым показанием, закон говорил
ему, что оно не идет в счет, если свидетель признан по суду "явным
прелюбодеем" или "портившим тайно межевые знаки" или оказывается
иностранцем, "поведение которого неизвестно" и вследствие этих своих
"качеств" не может быть допущен до присяги. Но и по отношению к показаниям,
данным под присягою, закон предписывал давать предпочтение показанию
знатного пред незнатным, духовного пред светским, мужчины пред женщиной,
ученого пред неумным. Если, наконец, судья находил, что, несмотря на
отсутствие совершенных доказательств, есть ряд улик, которые приводят к
несомненному убеждению в виновности подсудимого, совершившего мрачное
дело и ловко спрятавшего особенно выдающиеся концы в воду, то секретарь
имел право представить ему "с должной благопристойностью" о том, что его
рассуждения не согласны с законами и что подсудимого необходимо оставить
только в подозрении или дать ему для очищения подозрения возможность
принести присягу. Эта система, связывая убеждение судьи и внося в его работу
элемент бездушного механизма, создавала уголовный суд, бессильный в ряде
случаев покарать действительно виновного, но достаточно могущественный,
чтобы разбить личную жизнь человека слиянием бесконтрольного возбуждения
преследования воедино с преданием суду и оставлением невиновного в
подозрении, что заставляло его болезненно переживать стыд, который ни
разъяснить, ни сбросить с себя нельзя. Под ее покровом вершились иногда
уголовные дела, содержание которых и теперь, по прошествии многих лет,
волнует при знакомстве с ними и оскорбляет чувство справедливости. Она
предоставляла судье лишь одну возможность, при отсутствии собственного
признания подсудимого и двух присяжных свидетелей, оставлять виновного в
сильном подозрении в тех случаях, когда подсовываемый секретарем приговор
об освобождении обвиняемого от суда и следствия смущал совесть, связанную
формальностями.
Пересмотр состоявших приговоров, значительная часть которых
подлежала утверждению начальника губернии, совершался в двойном порядке:
апелляционном - для дел меньшей важности, но подсудных общим судам, и
ревизионном - для дел, связанных с лишением всех прав состояния или с
потерею всех особенных прав и преимуществ. В апелляционном порядке дело
могло и даже должно было тянуться многие годы, так как, докатившись, наконец,
до Сената, оно из департамента, за разногласием, переходило в общее Сената
собрание, откуда, при отсутствии двух третей голосов в пользу того или другого
решения, шло в консультацию министерства юстиции и снова возвращалось в
общее собрание, откуда обыкновенно поступало в Государственный совет со
всею сложной старой организацией последнего. В порядке ревизионном дела о
подсудимых, не изъятых от телесных наказаний, поступали, в силу закона,
независимо от жалоб, на окончательное решение Уголовной палаты, а о лицах
высших сословий, приговоренных уголовными палатами, - в Сенат, где
следовали общеустановленным ходом производства. Для ограждения
"прочности правосудия" существовала ст. 116 второй части XV тома Свода
законов, разъясненная в 1835 году Государственным советом в том смысле, что
уголовный арестант на приговор, по коему он понес наказание и отправлен в
ссылку, может приносить жалобу установленным в законах порядком не прежде,
как по достижении места каторжной работы или поселения, которое по
окончательному распоряжению для него предназначено. Понесение наказания,
на которое предоставлялось приносить жалобу лишь с места назначения,
доходило, независимо от лишения прав состояния и обращения в каторжные
работы, до ста ударов плетьми через палачей с наложением клейм, которых,
конечно, никакое дальнейшее признание невиновности осужденного вытравить
уже было не в состоянии.
Таковы были условия отправления уголовного правосудия, обрекавшие
население на судебную волокиту по множеству инстанций и представлявшие
полное смешение административной и судебной властей. Произвольно и
случайно, без законного повода начатое следствие обыкновенно влекло за
собою по отношению к лицам непривилегированным лишение свободы в
помещениях, чуждых элементарным условиям правильного тюремного
устройства. А затем над привлеченным начинал громоздиться ворох неведомых
ему протоколов следствия, и до конца суда, производимого в канцелярской
тайне, без непосредственного знакомства не только со свидетелями по делу, но
и с самим подсудимым, он не знал об ожидавшей его участи. Эта участь
решалась приговором связанных в своем суждении судей, не имевших ни права,
ни возможности доискиваться в деле не приказной, а доступной вообще
человеческому пониманию правды. Вопиющие недостатки такого порядка вещей
долгое время не привлекали к себе внимание законодателя и мало
интересовали науку, которая, брезгливо отворачиваясь от действительности,
уходила в глубь веков, изощряясь в исследованиях о кунах и вирах по "Русской
Правде" или раболепно пела дифирамбы нашему судопроизводству. Так, до
работ комиссии под председательством графа Блудова в половине пятидесятых
годов, было лишь две попытки улучшения уголовного процесса - в 1826 году в
записке статс-секретаря Балугьянского и в 1836 году - в записке Дашкова,
причем обе записки по надлежащем рассмотрении были одобрены и... сданы в
архив. В автобиографической записке к столетию Московского университета
профессор, читавший уголовное судопроизводство, заявлял, что главною
задачею своего преподавания с 1838 по 1855 год он полагал утверждение в
своих слушателях глубокого уважения к отечественным постановлениям по
преподаваемому им предмету. Не существовало и руководств для производства
следственных действий, кроме изданного в 1833 году приставом уголовных дел
при Московской уголовной палате Орловым "Опыта краткого руководства для
произведения следствий". Эпиграф этой книги: "В чем застану - в том и сужду" и
вступление: "Уголовные законы наши, определяя преступление и присуждая к
наказанию за оное в духе человеколюбия, соединенного с истинною
справедливостью, предписывают лишь некоторые различия относительно лица
и состояния преступника" - достаточно характеризуют содержание ее и степень
критического анализа существующих постановлений. Когда же Н. И.
Стояновский в 1850 году приготовил к печати "Практическое руководство к
русскому уголовному судопроизводству", то он встретил неожиданные
затруднения: цензор нашел эту книгу излишнею, объяснив автору, что если в его
руководстве приведено то, что изложено в Своде законов, то к чему оно? - а
если в нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а
следовательно, и не нужно...
Вторая половина пятидесятых годов, совпавшая с новым царствованием,
ознаменовалась особым пробуждением и подъемом общественных надежд и
государственного творчества. То, что в течение долгих лет считалось злом
неизбежным, стало чувствоваться как зло невыносимое. Явилась потребность
от платонических сожалений и юмористических изображений перейти к
уничтожению фактических оснований для этого в действительности и к
созданию нового порядка вещей, соответствующего требованиям настоящего
правосудия. Удовлетворения этой потребности в одинаковой мере жаждал ум
мыслящих людей, отвращавшийся от архаической картины судебного
устройства, жаждало и сердце, не могшее мириться с систематическим
забвением о правде, отданной на жертву бездушным хитросплетениям,
связанным с этим устройством. Великое дело освобождения крестьян от
крепостной зависимости неизбежно должно было повлечь за собою реформу
суда, городского и земского устройства и общую воинскую повинность.
Ближайшим к нему звеном в этой цепи великих реформ стояло преобразование
суда. Оно должно было свершиться всецело, без полумер и компромиссов,
предлагаемых осторожными и боязливыми искателями золотой середины. К
таким принадлежал, в свое время, занимавший высокое официальное
положение и приобретший почти непререкаемый авторитет в делах
законодательства граф Блудов, составивший в начале пятидесятых годов
проект, своеобразно выражавший его взгляды на условия и границы судебной
реформы, в чем она могла касаться уголовного процесса. Исходя из мысли, что
внезапное введение нового судебного устройства без предварительного к тому
приготовления легко может повести к весьма нежелательным результатам, граф
Блудов заявлял себя поборником следственного начала и, относясь скептически
к началу обвинительному, предлагал улучшить существующее
судопроизводство введением одиннадцати правил, "имеющих целью как
ограждение подсудимых от напрасных притеснений, так и доставление им
действительных и надежных средств законной защиты". Правила эти сводились,
главным образом, к улучшению учреждения "депутатов" при следствии; к
установлению права отвода свидетелей; к сообщению обвиняемому материала,
собранного против него по следствию, с окончательным допросом его в
присутствии родственников, знакомых, друзей или одного из состоящих при суде
присяжных поверенных; к допущению подсудимого не только присутствовать
при докладе дела, совершаемого с некоторою публичностью, но и, защищаясь
письменно через присяжных поверенных, лично выслушивать объявления
приговора с правом подавать против него отзывы и дополнительные
объяснения. Дух времени, могущественно расширявший в первые годы
царствования императора Александра II законодательные и правовые
горизонты, повлиял, однако, и на престарелого главу второго отделения
собственной Его Величества канцелярии, и в течение 1860 и 1861 годов в
Государственный совет был внесен составленный в этом отделении, при
деятельном участии С. И. Зарудного и под его влиянием, проект Устава
уголовного судопроизводства, сопровождаемый весьма ценной объяснительной
запиской графа Блудова. Намеченный в ней решительный разрыв со старым
был сочувственно встречен Государственным советом, и 29 сентября 1859 г.
были обнародованы Основные положения новых начал уголовного
судопроизводства. В них было твердо проведено отделение власти судебной от
административной, отвергнуто оставление в подозрении, провозглашена
публичность судебных заседаний, ограничено число инстанций двумя,
разграничена деятельность полиции по дознанию и судебного следователя по
производству следствия, введена определенная градация мер пресечения,
установлен обряд предания суду, найдены необходимыми судебные прения,
причем прокурору придано значение представителей особой обвинительной
власти, отделенной от судебной, намечен кассационный порядок обжалования
взамен ревизионного и, наконец, найдено допустимым, желательным и
целесообразным введение у нас присяжных.
Соображения, приведшие к Основным положениям, были результатом
долгих словесных прений и особой законодательной полемики, развившейся
под влиянием ряда записок, поступавших от судебных деятелей, "совлекших с
себя ветхого Адама" и стремившихся содействовать своим опытом и
практическими соображениями судебному обновлению России. Некоторые из
этих записок представляли целые трактаты, не утратившие своего значения и до
настоящего времени. Были между ними и своего рода курьезы, вроде,
например, предположений обязать присяжных заседателей составлять
письменное мотивированное решение или предложения установить особую
плату на билеты в публичные заседания суда в пользу богоугодных заведений.
Но в общем записки эти свидетельствовали о пробуждении правового чувства и
юридической мысли. Составители Основных положений, как и вообще "отцы
Судебных уставов", распадались на четыре главные группы. Первую составляли
чистые теоретики, вносившие в свои предложения строго логические выводы,
построенные на отвлеченных политико-юридических принципах; ко второй
принадлежали подражатели, стремившиеся, без серьезной критики, перенести
на нашу почву целиком западноевропейские порядки, предлагая
преимущественно французские образцы с большею или меньшею примесью
английских судебных обычаев. Представителями третьей группы были люди, не
решавшиеся сразу оторваться от существующих уже учреждений и приемов
судопроизводства и желавшие медленного, осторожного и постепенного
перехода от старого к новому. Наконец, четвертая группа заключала в себе
практических судебных деятелей, желавших полного обновления старого
судебного строя, для разрыва с которым они черпали основания не из
теоретических соображений или слепой подражательности, но из знания
русской жизни в ее судебно-бытовых проявлениях и из доверия к умственным и
нравственным силам народа, способного к восприятию новых начал
судопроизводства.
Надо, впрочем, заметить, что главнейшие принципиальные вопросы не
возбуждали резких разногласий. Освобождение суда от вмешательства
администрации, введение судебного состязания, расширение и улучшение уже
действовавшего с 1860 года Наказа судебным следователям, устранение
медленности путем сокращения судебных инстанций - объединяли во взглядах
большинство деятелей, привлеченных к судебной реформе. Разногласия
касались подробностей и разности надежд на практический успех того или
другого преобразования. Но был вопрос, резко разделивший созидателей
Судебных уставов на два лагеря в период составления Основных положений.
Это был суд присяжных. Главным противником его был граф Блудов и вместе с
ним некоторые из представителей бюрократической России, для которых самая
идея о суде присяжных, намеков на который нельзя было найти ни в Своде, ни
даже в Полном собрании законов и введение которого в Западной Европе
совпадало с периодами больших политических потрясений, должна была
представляться беспочвенным и опасным новшеством. Граф Блудов сознавал
неизбежную альтернативу между судом по предустановленным
доказательствам и судом присяжных, но и обвинительное начало, и эта форма
суда казались ему преждевременными. "Надлежит ли,- спрашивал граф
Блудов,- для отвращения недостатков действующего суда прямо перейти к
принятой в западных государствах системе обвинительной или, по крайней
мере, следственно-обвинительной? Сколь ни желательно было бы
воспользоваться вдруг всеми усовершенствованиями, до которых другие
народы дошли путем долговременных постепенных преобразований, однако ж
прежде, нежели решиться на какое-либо коренное изменение, должно
тщательно обозреть и взвесить имеющиеся к тому средства, дабы, предприняв
слишком много, не повредить делу. Несмотря на все преимущества
обвинительной системы, она до такой степени различествует от существующего
ныне порядка, что внезапное введение оной, без предварительного к нему
приготовления, и в народе, и в самых правительственных установлениях легко
может, вместо усовершенствований сей части, повести к столкновениям,
запутанности и удалить нас от желанной цели". Из этих слов выясняется взгляд
Блудова на суд присяжных. "В настоящее время, - писал он в своей записке, -
едва ли полезно установлять у нас суд через присяжных. Легко себе
представить действие такого суда, когда большая часть нашего народа не имеет
еще не только юридического, но даже самого первоначального образования,
когда понятия о праве, обязанностях и законе до того не развиты и нелепы, что
нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность,
признается многими самым обыкновенным делом, иные преступления
удальством, а преступники - только несчастными. Допущение таких людей к
решению важного, иногда чрезвычайно трудного вопроса о вине или невинности
подсудимого угрожает не одними неудобствами, но едва ли и не прямым
беззаконием. Конечно, могут сказать, что для получения убеждения о вине или
невинности подсудимого не нужно особое образование и достаточно одного
здравого смысла. Действительно, здравый смысл иногда вернее учености; но
здравый смысл обыкновенного человека ограничивается тесным кругом его
общественной жизни и ежедневного положения: он редко и с трудом достигает
предметов, выходящих из его круга. Нетрудно заключить о вине или невинности
подсудимого, когда для него есть в виду положительные, так сказать, осязаемые
доказательства и данные; но в большей части случаев к сему заключению
может довести только внимательное соображение многих обстоятельств и
высшая способность к тонкому анализу и логическим выводам: для него уже
одного здравого смысла далеко недостаточно". Это мнение Блудова встретило
поддержку в некоторых ученых работах, проникнутых пессимизмом по
отношению к правовому чувству русского народа, между прочим, в публичных
лекциях Спасовича и во мнении авторитетнейших представителей старой
судебной практики. Таким был, между другими, известный сенатор Карниолин-
Пинский, впоследствии первый председатель нашего уголовного кассационного
суда. "Присяжных, присяжных и присяжных! - писал он.- Вот крики, с некоторого
времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих
криках мало смысла, хоть много увлечения и еще более подражания. Закричал
один, как не зареветь другому?! Рассудительные люди не кричат: они уверены,
что все доброе и полезное нас не минует, а блестящего, но сомнительного хотя
бы и не бывало..." Наконец, высказывалось мнение, стоящее на совсем другой
почве и с наименьшею силою направленное против призвания к делу суда
представителей общественной совести. Суд присяжных - говорили
представители этого мнения - есть учреждение политическое и по своему
происхождению и по своему характеру. Он - одно из звеньев в целой цепи
государственных учреждений западного образца, не имеющих ничего общего с
самодержавным строем России. Такой взгляд, по-видимому, опиравшийся на
историю, мог стать могущественным средством в руках противников суда
присяжных, ибо указывал на будущую опасность от введения этого суда не
только для правильного отправления правосудия, но и для целесообразного
устройства и действия всего государственного организма, построенного на
абсолютно монархических началах.
Против всех этих возражений выступили в своих трудах и
подготовительных работах Зарудный ("Общие соображения о составе суда
уголовного" и "О специальных присяжных в Англии, Франции и Италии"),
Ровинский ("Записка об устройстве уголовного суда") и Буцковский ("Особая
записка о суде присяжных"). Зарудный, указывая, что правосудие в широком
смысле требует не только твердости и непреклонности решений, но и глубокого
знания всех мелочей обыденной жизни, доказывал, что в такой постановке суда
нет ничего противного началам монархического правления. Проследив развитие
суда присяжных в Западной Европе и изменение взглядов на него в науке и в
среде самих правительств, Зарудный настаивал, что эта форма суда не только
представляет лучший судебный метод, но и является прекрасным средством в
руках каждого правительства, независимо от формы правления, для ограждения
себя от нравственной ответственности за ошибки зависимых от него по службе
прямо или косвенно судей, впадающих в рутину и равнодушие. Опровергая
Блудова, Ровинский горячо и образно, на основании своих личных наблюдений,
разъяснял истинный смысл отношения народа к преступнику как к несчастному,
вызываемый отсутствием доверия к добросовестности полиции, производящей
следствие, к правосудию судей, связанных предустановленными
доказательствами, и глубоким состраданием к человеку, искупающему свою
вину годами предварительного заключения, плетьми, каторгой и ссылкой. "За
это сострадание,- писал он,- следовало бы скорее признать за народом глубокое
нравственное достоинство, нежели обвинять его в недостатке юридического
развития". Он не отрицал указываемого Блудовым отсутствия или полного
неразвития в народе чувства законности, но признавал, что это печальное
явление коренится в том, что общественное мнение у нас еще совсем не
сложилось и самая попытка его проявления в предшествующее время
преследовалась наравне со скопом и заговором. Необходимо предоставить
обществу разбирать и осуждать поступки своих членов: посредством такого суда
правительство сольет свои интересы с нуждами общества. "Говорят,- писал он,-
что введение присяжных у нас преждевременно, что народу и обществу
предстоит прежде всего юридическое развитие и выработка способности к
тонкому анализу и логическим выводам. Я же, напротив, убежден, что такой суд
- гласный и уважаемый - должен предшествовать всякому юридическому