Клямкин И.М. Европейский выбор или снова особый путь?
Подождите немного. Документ загружается.
другого произойти в этой системе не может, хотя содержательное наполнение
мест в ней можно полностью поменять. Это и происходит в случаях «сокруши
тельных побед» народных бунтов, к которым в истории России, повидимому,
следует отнести «смутное время» перехода от Московского царства к Российс
кой империи, переход от царизма к советской системе и, с моей точки зрения,
переход от советской к постсоветской системе в начале 1990х. Это смены
больших периодов.
Вторую подсистему — в данном случае я говорю только о российском ис
торическом феномене — составляют привилегированные слои общества, куль
тивирующие высокую (т.е. требующую образования) европейскую культуру,
в центре которой свободная личность, договор и право. Это и есть интеллиген'
ция. Поскольку же эта культура по своей природе антисамодержавна, то про
тив нее в принципе настроены и власть, и государственная идеология (досове
тская, советская и постсоветская, если о таковой можно говорить), и основная
народная масса, т.е. все элементы первой подсистемы. Но такая культура
и ее носители необходимы для модернизации и военнотехнического «дого
няния» Европы. Поэтому авторитарная власть вынуждена ее культивировать
и в значительной степени поддерживать.
Однако у этой подсистемы нет стационарного состояния. Она постоянно
испытывает колебательные циклы реформ–контрреформ, осуществляющихся
под лозунгами «Мы — Европа!» и «Мы — не Европа!». Реформы необходимы
для «догоняния» Запада после очередного поражения, но они сопровождаются
ростом антисамодержавных настроений, поэтому после жатвыпобеды насту
пает реакция, проводящая контрреформы. Эти «малые» колебательные циклы
имеют место внутри упомянутых выше больших периодов.
Теперь, думаю, понятно, в чем я усматриваю разницу между Россией
и восточными деспотиями. Ее специфика состоит в конфликте между первой
и второй подсистемами, которого в восточных деспотиях не наблюдалось.
Поскольку же вся описанная системакентавр российского Нового времени
сложилась не сразу, а только после петровских реформ в XVIII веке, то пони
мание именно последних трех веков нашей истории сегодня чрезвычайно ак
туально. А более древнее прошлое, мало чем отличающееся от того, что имело
место в других самодержавных системах, следует отнести к предыстории фор
мирования современной России.
И еще несколько разрозненных замечаний.
Андрей Николаевич Илларионов поставил вопрос о том, что есть «евро
пейскость» и «неевропейскость». Думаю, что отличие между ними — это отли
чие двух институциональных систем. Одна — договорная, другая — приказная.
Центральный момент в ценностной системе европейской цивилизации —
права человека, равенство всех перед законом. Это то, что у нас не выросло,
хотя является главным пунктом либеральных реформ (так же, впрочем, как
61
Европейская и «холопская» традиции в России
в конце ХIХ века). Кстати, правовая реформа, если осуществлять ее под ло
зунгом равенства всех перед законом, может рассчитывать на массовую подде
ржку — в отличие от других либеральных лозунгов.
В связи с вопросом о «европейскости» хочу отметить еще один важный мо
мент. Цивилизационная общность Европы не задается только религией, это
лишь одна из составляющих ее культурного ядра. Истоки цивилизационной
специфики Европы не только и не столько в христианстве, сколько в уникаль
ной феодальной вассальной системе, основанной на договоре, а также в само
управляющихся городах. В послемонгольской Московии не было ни такой
системы, ни, как здесь уже отмечалось, таких городов.
Леонид ВАСИЛЬЕВ:
Откуда же взялись они, эти самоуправляющиеся города, как вы думаете?
Аркадий ЛИПКИН:
Это уже другой вопрос.
Леонид ВАСИЛЬЕВ:
Нет, это тот же самый вопрос. Самоуправляющиеся города — это наследие
античности.
Аркадий ЛИПКИН:
Вопрос действительно интересный, но я не могу сейчас на нем останавли
ваться.
Еще одно замечание — по поводу аристократии, которая, по Янову, как
и в Европе, ограничивала в Московской Руси великокняжескую или царскую
власть. Но если даже и так, то в культурном измерении само по себе это еще
ничего европейского в себе не заключает. Сошлюсь на С. Шмидта — одного
из представителей историков 1960х годов, у которых Янов ищет аргументы
в поддержку своей концепции. Шмидт писал, что на боярской аристократии
в России основывался институт местничества с его принципом коллективной
родовой ответственности, а не западный институт индивидуализма (свободно
го человека).
Высшая точка развития российской культуры как культуры европейской —
конец ХIХ — начало ХХ века. И именно там, а не в XVI столетии следует ис
кать опору для возрождения идей свободной личности и либеральных прин
ципов жизнеустройства.
И наконец, об употреблении Александром Львовичем термина «националь'
ное государство» по отношению к России XV–XVI веков. «Национальное го
сударство» предполагает бессословное общество. А такое общество и в самой
Европе возникло много позже. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать.
62
Европейский выбор или снова «особый путь»?
Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Аркадий Исаакович. Следующий — Владимир Кантор.
Владимир КАНТОР (профессор Государственного университета — Высшей
школы экономики):
«В России не было ни одной книги, посвященной праву, которая
прозвучала бы так же сильно, как "Дух законов" Монтескье или
"Философия права" Гегеля»
Разговор без автора несколько двусмыслен, напоминает проработки дав
них лет. Автор должен иметь право сразу ответить. Но раз он сам так просил,
то, значит, имеем право говорить то, что думаем.
Когда Янов пишет о холопстве России, то я думаю, что это полправды или
даже треть правды. К моменту воцарения Ивана Грозного Россия была стра
ной разбойной. Разбой был в ней главным занятием всех слоев общества.
В 1555 году был принят специальный закон («Приговор о разбойном деле»),
из которого ясно, что люди, должные искоренять преступность, всячески уви
ливали от своих обязанностей. Это было поистине национальное бедствие.
Конечно, положение всеобщего бесправия и беззакония, возникшее в ре
зультате монгольского ига, было главной причиной криминализации рос
сийской жизни. «До половины XVII века, — писал, скажем, Н. Чернышевс
кий, — вся Европейская Россия была театром таких событий, при которых
можно дивиться разве тому, что уцелели в ней хотя те малочисленные жители,
которых имела она при Петре. Татарские набеги, нашествие поляков, много
численные шайки разбойников, походившие своей громадностью на целые
армии, — все это постоянно дотла разоряло русские области».
Разбойники, повторяю, вербовались изо всех общественных сословий.
Но у боярства было больше возможностей применять насилие, а сознание его
было точно так же воспитано помимо и вне идей законности, как и сознание «чер
ного люда». Да и существовали эти идеи лишь в умах немногих представителей
высшего сословия, соприкоснувшихся с европейской жизнью, — вроде Ф. Кар
пова. Показательно также, что и само социальное угнетение боярством простого
люда воспринималось народом в общей ситуации той эпохи как разбой.
Перед Россией было два пути в борьбе с этими бедами и неурядицами,
с этим «безнарядьем» социальнополитической жизни. Первый — путь ре
форм и медленного внедрения законности в сознание всех классов общества.
Второй — путь жесткой, тиранической организации страны, когда никто
из подданных не имел никаких прав. И этот второй путь казался народу при
вычнее и естественнее.
Освобождение от татарского ига устранило угрозу внешнего централизован
ного правления, но к другому варианту жизни общество не привыкло. И пото
му стало неуправляемым, саморазрушающимся. Структурные реформы, прово
63
Европейская и «холопская» традиции в России
дившиеся правительством Избранной рады, как и любые такие реформы, шли
медленно, их плоды созревали не сразу. Нетерпеливому человеку (а царь Иван
был нетерпелив) в таких обстоятельствах обычно кажется, что и результатовто
никаких нет, что ничего и не сделано. Ускоренный же путь централизации в ус
ловиях России XVI века был возможен только при использовании террора.
Вспомним знаменитого публициста той эпохи Пересветова. Он говорил,
что Россию может спасти только «гроза». Примеры он приводил публицисти
чески страстные: «Царские вельможи благодаря своему коварству и дьявольс
кому соблазну додумывались до того, что выкапывали только что захоронен
ных покойников из могил, пустые могилы засыпали, а покойника, исколов
рогатиной или изрубив саблей и измазав кровью, подбрасывали в дом богача.
Потом выставят истцаклеветника, который Бога не боится, и, осудив непра
ведным судом, разграбят двор его и все богатство. Нечисто богатели они диа
вольским прельщением, а царской грозы к ним не было».
Поэтому и советовал Пересветов малолетнему царю, будущему Грозному,
напустить на бояр «грозу». Призывы его звучали страшновато: «Таких надо
в огне сжигать и другим лютым смертям предавать, чтобы не умножались бе
ды». Что же из всего этого следует?
Тезис первый. Из ситуации разбойной анархии всегда вырастает диктатура
типа диктатуры Ивана Грозного. Но и она оказывается не всесильной. Уже
цитированный мной русский философ имел все основания написать: стран
но, как в ситуации тотального разбоя Россия смогла дожить до реформ Петра
Великого. И это действительно странно, если принять во внимание все, что
происходило в стране в первые послемонгольские столетия.
Вот свидетельство из немецкой диссертации, посвященной восстанию
Степана Разина (1670–1671) и защищенной вскорости после восстания. «По
томство вряд ли поверит тому, — писал диссертант, — что один человек
за столь короткое время занял такую территорию и опустошил такие области,
что на пространстве в 260 германских миль все пришло в совершенный беспо
рядок». Название диссертации тоже занятно: «Стенко Разин донски казак из
менник», т.е. Степан Разин, донской казак изменник.
Этих восстаний опасались не только в Москве, но и в Европе: не окажется
ли страна после поражения московского правительства в руках более варварс
кого и тиранического вожака, который бросит новые орды на Европу и зато
пит ее новым потопом? Царская Москва всетаки начинала признавать неко
торые формы и нормы европейской жизни и уже желала, чтобы Московию
считали страной, подобной европейским. Но такое желание было, мягко гово
ря, не всеобщим. По мнению русских историков, смысл происходившего был
в том, что после поражения татар, т.е. внешней Степи, бунтовала внутренняя
Степь, не желавшая поворачиваться к европейской, городской жизни. «Под
нималась степь, поднималась Азия, Скифия, — резюмировал этот культурно
64
Европейский выбор или снова «особый путь»?
исторический конфликт С. Соловьев, — на великороссийские города, против
европейской России».
Тезис второй. Как говорил Георгий Федотов, в России бег наперегонки
между бунтом и цивилизацией чаще заканчивался победой бунта. Но кто нес
в России ношу цивилизации? Эта тема связана, конечно, с христианством —
об этом здесь и Лев Регельсон говорил, и Игорь Чубайс, и Глеб Якунин.
А с христианством, в свою очередь, связан либерализм, кто бы и как
бы их ни противопоставлял. У Федора Степуна была прекрасная мысль, что
либерализм есть земная проекция небесного христианства. И об этом — зна
менитая евангельская формула: «В доме Отца моего келий много. Каждый по
лучает отдельное независимое жилище. Я, как каждый человек, имею прямое
обращение к Богу. Я к нему привязан».
Этот принцип либерализма, означающий ценность каждого человека, —
он, конечно, приходит в Европу с христианством. Вопрос, однако, в том, нас
колько христианство укоренилось в России. По словам известного историка
Аничкова, на крестьянских погостах находили церкви только начиная с кон
ца XVII века. Об амальгаме христианства и язычества в России писали и Со
ловьев, и Флоренский. У Флоренского был прекрасный образ: для русского
крестьянина церковь и колдун — это два департамента. Он одинаково готов
служить в обоих. Поэтому говорить о том, что принцип свободной христианс
кой личности пронизал Россию, не приходится.
Тезис третий. Точнее, не тезис даже, а вопрос: на чем же держится в Рос
сии либерализм? Он ведь всетаки держится! Причем порой переходит и в нас
тупление. Уже одно то, что мы здесь сидим и говорим о том, о чем говорим, оз
начает, что либеральные идеи, может, и не побеждают, но живут. Я думаю, что
это связано с очень простой вещью — с просвещением.
Просвещение, образование создает слой людей, способных влиять на об
щество. Другое дело, что русское общество бесконечно этому сопротивляется,
что есть перебежчики из этого образованного слоя. Вот, скажем, нынешнее
руководство, создавшее движение «Наши». Неужели человек, придумавший
идею «наших», абсолютно не владеет культурным кодом России?
«Наши», по Достоевскому, — это бесы. То есть, назвав молодых ребят «на
шими», тем самым, по сути, обозвали бесами тех, кто работает на власть.
В свое время один из русских публицистов писал, что большевики собирают
очередное учредительное собрание с целью его разогнать, запрещают смерт
ную казнь с тем, чтобы расстреливать уже не десятками, а сотнями тысяч,
ну и так далее. А ныне придумывается движение «Наши» — очевидно, образо
ванным человеком, который не мог не читать «Бесы». И я спрашиваю: приду
мывается зачем? Чтобы помогать обеспечивать «порядок»? Но бесы были ведь
выразителями, хоть и на ином уровне, абсолютно разбойного российского на
чала! Что это такое? Игра? Мистика? Я не знаю.
65
Европейская и «холопская» традиции в России
Этому разбойному началу может противостоять только один принцип —
принцип права. Заметим, что это очень четко было не раз произнесено в рус
ской философии. Вместе с тем в сборнике «Вехи» отмечалось, что в России,
в отличие от Запада, не было ни одной книги, посвященной праву, которая
прозвучала бы так же сильно, как «Дух законов» Монтескье или «Философия
права» Гегеля. В России были мощные юристы, были философыправовики,
но они не звучали. Поэтому вся правовая философия России родилась гдето
в предреволюционные годы, на изломе, и подействовать на публику не смогла.
Но она осталась. И то, что она осталась в культуре, дает нам некий шанс.
Потому что оставшееся в культуре всегда имеет шанс прорасти.
Игорь КЛЯМКИН:
Совсем уж грустный взгляд на отечественную историю. И вообще, и на ее
«европейское столетие» в частности. Может быть, потому, что христианство
в России глубоко не укоренилось, в ней так плохо обстояло и обстоит дело
и с моралью, и с правом. И сегодня приходится все начинать чуть ли не с ну
левой отметки, выясняя, что из них первично, а что вторично. Нетрудно об
наружить, что и раскол между российскими интеллектуалами проходит
именно по этой линии. На какой же тогда стадии исторической эволюции
мы находимся, если руководствоваться европейскими цивилизационными
критериями?
Слово — Сергею Магарилу.
Сергей МАГАРИЛ (преподаватель РГГУ):
«Если Россия — часть Европы, то почему же российские реалии
столь разительно отличаются от европейских?»
Сначала попробую ответить на сформулированный Андреем Илларионо
вым вопрос о различиях между европейскостью и российскостью (употреб
лять слово «холопство» я тоже считаю невозможным). Оно — в доминирую
щем типе человека. Европейского варвара раннего Средневековья сменил за
конопослушный гражданин правовых государств современной Европы.
В России, насколько можно судить, этого не произошло.
Сошлюсь на точку зрения Игоря Яковенко, по мнению которого домини
рующий человеческий тип современной России — поздний варвар. При этом
фундаментальным критерием, вынуждающим признать правоту проф. Яко
венко, является неосвоенность права как основополагающей цивилизующей
инновации. Оно, как уже отмечалось сегодня, не освоено ни элитами, ни тем
более массовыми слоями населения России.
Теперь несколько реплик по теме сегодняшней дискуссии. Александр
Янов убедительно показал: либеральная традиция в России периодически
воспроизводится — почти с закономерностью неизбежного. Однако это, по
66
Европейский выбор или снова «особый путь»?
моему, не совсем точная формулировка. Фактически традиционно воспроиз
водятся слабые демократические импульсы, столь же неизбежно гаснущие
в аморфной, косной атмосфере Московии.
Янов доказывает, что Россия — часть Европы. Вопрос: почему же тогда
российские реалии столь разительно отличаются от европейских? В своей се
годняшней обыденности мы этой европейскости не видим или почти не ви
дим — особенно если говорить о социальновластных отношениях.
Александр Львович пишет также о латентных ограничениях власти, кото
рые существовали в XV–XVI веках. Да, существовали. Но почему же эти огра
ничения — ни тогда, ни впоследствии — не формализовались, не укрепились,
не отвердели до степени институтов? Ответ может быть только один: Россия
уперлась в массовое невежество, в острейший дефицит просвещения, о чем
я еще скажу. А скольконибудь влиятельные и образованные социальные слои
об ограничении власти самодержца даже не помышляли. Это был удел одино
чек или, в лучшем случае, узких групп интеллектуалов. Неслучайно, коммен
тируя избрание на царский трон Михаила Романова, Ключевский пишет: дру
гих политических идей, кроме самодержавной, в средневековой Московии
не нашлось.
По Сергиевичу, который здесь упоминался, традиция русского договорного
права существовала до самого октября 17го года. Но почему же эта традиция
не окрепла за всю многосотлетнюю историю, не стала ее доминантой? Отсюда
вопрос о приложимости концепции Александра Янова к нынешним нашим ре
алиям. Следует подчеркнуть: в отличие от многих историков Александр Льво
вич остросовременен, и в этом его величайшая заслуга. Однако важно все
же понять: почему либерализму до сих пор не удалось пустить серьезные корни,
стать ощутимо влиятельным общественным явлением современной России?
Мне уже приходилось говорить об ее 700летнем опоздании с учреждени
ем университетского образования. На Западе с самых первых университетов,
с Болонской школы юридический факультет был в числе наиболее влиятель
ных и популярных. В Болонской школе права уже в середине XII века училось
до 10 тыс. студентов со всей Европы. Европейские университеты воспитали
корпорацию профессиональных юристов, объединенных общим обучением
и корпоративным сознанием своей роли — руководить юридическими делами
церкви и светского мира империй, королевств, купеческих гильдий и ремес
ленных корпораций. Образованные правоведы разъезжались по всей Европе,
занимая должности судей либо юристов королевских властей, юридических
советников церкви, городских магистратов, становились всевозможными ад
министративными служащими, непосредственно применяя свое универси
тетское образование.
А о России приходилось читать: в Московском университете 10 лет спустя
после его учреждения на юридическом факультете, несмотря на казенные сти
67
Европейская и «холопская» традиции в России
пендии, учился один студент. Трудно вообразить эту бездну времени: семьсот
лет опоздания с освоением обществом юридического знания!
И наконец, последний вопрос: как сегодняшняя высшая школа справляет
ся с принципиально важной исторической миссией — формированием граж
данского самосознания? Постсоветским реформам 20 лет. Ежегодно стены
высшей школы покидают порядка одного миллиона выпускников. Каждому
из них прочитано шестьвосемь социогуманитарных курсов — от отечествен
ной истории до культурологии; полки книжных магазинов завалены соответ
ствующими учебниками, серьезной аналитикой и публицистикой. И что же?
А то, что общество, подгоняемое нашей авторитарнобюрократической
«вертикалью», вновь безропотно и послушно повернуло в позднесоветскую,
исторически тупиковую авторитарную колею. Этот поворот исчерпывающим
образом охарактеризован в текстах президента Медведева. А отсюда — вопрос
к нам, уважаемые коллеги. Все ли мы делаем для того, чтобы из стен высшей
школы выходили Граждане, т.е. носители гражданских убеждений и граждан
ского самосознания?
Евгений ЯСИН:
Таким образом, и по критерию образования и образованности Россия в
«европейском столетии» от Европы была далека…
Игорь КЛЯМКИН:
Следующий — Кирилл Батыгин.
Кирилл БАТЫГИН (политолог):
«Какой(либо окончательной предрасположенности российского
государства к авторитаризму не существует»
Является ли верным распространенное убеждение в неизбежности доми
нирования авторитарных тенденций в России? Нет, отвечает Александр Янов,
какойлибо окончательной предрасположенности российского государства
к авторитаризму не существует. И ссылается в подтверждение на опыт либе
ральных «оттепелей», которые неизменно следовали практически за всеми пе
риодами «диктатур». Например, «после Ивана IV — "деиванизация", после
Павла I — "депавловизация", после Николая I — "дениколаизация" и так далее
вплоть до десталинизации после Сталина».
И хотя эффективность и глубина воздействия вышеуказанных либераль
ных процессов крайне относительна, с основным выводом автора трудно
не согласиться.
Любое государство (более того, человечество в целом и каждый отдельный
человек) заключает в себе две фундаментальные тенденции, которые можно
условно обозначить как «либеральную» (рациональную/эволюционистскую)
68
Европейский выбор или снова «особый путь»?
и «авторитарную» (силовую/командноадминистративную). Они присутству
ют всегда и в любой человеческой системе. Ведь и либеральная Европа, как
уже не раз отмечалось, буквально несколько веков назад была крайне нелибе
ральной: достаточно вспомнить печальный пример инквизиции, «охоты
на ведьм» и гонений против еретиков, которые достаточно трудно соотнести
с современным либерализмом.
Впрочем, и сам либерализм не представлял собой изначально то учение,
с которым мы знакомы сегодня: в ХIХ веке, скажем, понастоящему свобод
ным человеком, по либеральной версии, мог быть только белый мужчинаев
ропеец определенного уровня достатка и образования. Но и кажущийся непо
колебимой глыбой деспотический режим не является тем однородно мрач
ным образованием, которым его часто представляют.
Даже предельно авторитарный Древний Китай породил не только Шань
Яна, который представил, пожалуй, «лучший» проект создания тоталитарного
государства. Китай породил и таких мыслителей, как Конфуций и Лаоцзы,
общие постулаты которых очень близки к либерализму. Притом что ни усло
вия их жизни, ни тем более государство, в котором они творили, не распола
гали к какимлибо проявлениям либерализма.
Если же говорить о России, то в ней были не только крупные либеральные
мыслители, но и протолиберальные практики, осуществлявшиеся протолибе
ральными органами управления (в частности, вечевыми институтами и, в не
которой степени, земскими соборами). Помня также о частых попытках опре
деленной либерализации авторитарного режима, регулярно предпринимав
шимися, можно сделать вывод: тезис о России как европейской стране
не выглядит столь уж нелепым, каким кажется он приверженцам идеи о рос
сийском «тысячелетнем рабстве».
Европейской в том смысле, что Россия, как и любая страна Европы,
не представляет собой априори деспотическое или демократическое государ
ство. Выбор политического режима зависит в ней от вполне объективных фак
торов — например, от профессионализма политической элиты. И потому
в каждом отдельно взятом случае приходится говорить о различном сочетании
либеральной и авторитарной тенденций.
Проявления либерализма в пределах русской системы никак нельзя сво
дить к так называемому вялому пунктиру, о котором говорит упоминаемый
Яновым Андрей Пелипенко. Однако нет оснований говорить и о какойлибо
системности либерализма применительно к России. В лучшем случае мы мог
ли бы описать русскую историю как постоянную попытку воспользоваться
либеральными принципами для модернизации, рационализации и легитими
зации существующей авторитарной системы.
Что же дальше? Каковы перспективы? В обозримом будущем, полагаю, нет
оснований рассчитывать на консолидацию либеральных тенденций россий
69
Европейская и «холопская» традиции в России
ского государства и превращение их в ведущий фактор функционирования
русской системы. Но это не значит, что надо отказываться от самой установ
ки на ее либеральную трансформацию, поддерживая идею об «авторитарной
сущности» российского государства. Наоборот, от идеи этой пора отказаться
как от стратегически тупиковой. Отказаться в пользу идеи длительного про
цесса реализации либеральных принципов.
«И кто усомнится, что если есть у России будущее, то это либеральное бу
дущее? Восемнадцать поколений была она антитезой Европы, но ведь всё
на свете кончается», — логично завершает свой доклад Александр Янов.
А я завершу свое выступление цитатой из Алексея Хомякова, к которой час
то обращается Александр Львович и которую я (как, впрочем, и он) хотел
бы несколько преобразовать: «Покуда Россия остается страной, уверенной
в имманентности своей авторитарности, у нее нет права на нравственное зна
чение».
Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Кирилл. Мы приближаемся к финишу. Ирина Карацуба, пожа
луйста.
Ирина КАРАЦУБА (доцент факультета иностранных языков МГУ):
«Есть ли у нас история, написанная не с позиции победителей, а с позиции
побежденных»?
Я не буду злоупотреблять вашим терпением. Слушая нашу очень интерес
ную дискуссию, я все время вспоминала слова Марка Блока, что задавать себе
вопросы очень полезно, но отвечать на них очень опасно. Думаю, что Янов за
дал вопросы, которые очень полезно себе задавать. Вместе с тем все то, что се
годня на них отвечали, показывает, сколь опасен этот путь. Потому что на лю
бой тезис глубоко уважаемых ораторов можно привести 10 контртезисов
с подтверждающими их фактами.
Очень долгая дорога в дюнах нам еще предстоит. Но спасибо Александру
Янову уже за то, что его труд дает нам возможность продолжить движение
по этой дороге. Я говорю «продолжить», потому что сам Янов хорошо вписан
в русскую историографическую традицию. У нас не только традиция Карам
зина имеется («самодержавие — есть палладиум России»). Есть еще традиция
Ключевского — радикально демократическая, но малопопулярная среди ис
ториков.
Еще мой покойный учитель Борис Краснобаев в 1979 году, когда мы с ним
обсуждали новейший учебник Федосова, сказал мне: «Ир, ну у нас же респуб
ликанцев нет, у нас все анархисты». И до сих пор республиканцев практичес
ки нет, до сих пор у нас практически все анархисты. Однако Янов все
же не один, рядом с ним я бы поставила фигуру Кобрина Владимира Борисо
70
Европейский выбор или снова «особый путь»?