Клямкин И.М. Европейский выбор или снова особый путь?
Подождите немного. Документ загружается.
вича. Это очень интересные личности, которые представляют другой вариант
развития исторического знания.
А теперь — три тезиса, которые лично для меня очень важны.
Тезис первый: мы имеем историю, написанную с позиции победителей.
А где история, написанная с позиции побежденных, униженных, оскорблен
ных? За них только великая русская литература будет вступаться или истори
ки тоже?
Второй тезис — о либерализме до либерализма. Конечно, прав был Леон
тович: либерализм в России начинается с 1767 года, с созыва Уложенной ко
миссии Екатериной II. Но всетаки любой из нас понимает, что была и очень
богатая предыстория, которую можно увести (и нужно уводить) к древним
временам.
И третий тезис мне тоже ужасно симпатичен: что Россия — страна евро
пейская. По крайней мере, по базовым параметрам, т.е. по языку и по вере.
И это очень надежная историческая и культурная опора.
Я думаю, что Янов задал вопросы, над которыми нам всем предстоит еще
долго думать и искать на них ответы. И спасибо ему за это огромное.
Игорь КЛЯМКИН:
Список претендентов на выступления исчерпан. Лев Львович Регельсон
просит слова, чтобы отреагировать на услышанное.
Лев РЕГЕЛЬСОН:
«Наше европейское будущее коренится в нашей изначальной
европейской сущности»
У меня несколько ответных реплик.
Прежде всего, отвечу Игорю Николаевичу Данилевскому. Вы говорили,
что нестяжатели были не против монастырского землевладения, они только
хотели, чтобы монахи своими ручками эту землю обрабатывали. Но, Игорь
Николаевич, в этом же все и дело! Земля без крестьян никакой ценности
не представляла, кому она нужна была в то время?
Далее, вы говорите, что Нил Сорский, как и Иосиф Волоцкий, тоже был
против ереси. Да, конечно. Но Сорский был и категорически против того,
чтобы еретиков травили и казнили. Нестяжатели, «заволжские старцы» прята
ли их от преследований в своих кельях, за что сами подверглись обвинениям
в ереси.
Вопрос о секуляризации земель был тогда очень актуален. Государству ну
жен был новый класс служивых людей, а чем их вознаграждать? Денежное на
логообложение только начинало развиваться. Оставалось одно — по месту
службы (отсюда — «помещики») наделять их землей. А где ее взять? Либо за
бирать землю у бояр, тем самым резко нарушая сословный баланс государ
71
Европейская и «холопская» традиции в России
ства, либо закрепощать свободных крестьян. Но это было экономически са
мое прогрессивное сословие! От крестьян шли основные денежные налоги,
из них складывалась тогдашняя «предбуржуазия».
Иван III избрал самый разумный курс — забрать землю у церкви (как впос
ледствии сделали северные соседи России), осуществить секуляризацию гига
нтских церковных латифундий, полученных как привилегии от Золотой Ор
ды, а также по многочисленным завещаниям, когда все ждали конца света в
1492 году. Секуляризация церковных земель в Новгороде прошла очень ус
пешно; Иван III умело сыграл на внутренних противоречиях церкви: москов
ская иерархия не стала оказывать поддержку своим новгородским конкурен
там. Но что было делать в центральных и южных землях? И здесь государь из
бирает своей идейной опорой движение нестяжателей, обладавшее огромным
авторитетом в народе.
Это был самый прогрессивный и вполне реальный путь. Кстати говоря,
и для самой церкви это был путь наиболее благоприятный. Я уже говорил
о том, что нестяжатели были носителями самых высоких традиций мирового
Православия и христианства вообще. Сокрушительная победа иосифлянства
на триста лет погрузила церковь в глубочайшее духовное оцепенение. Так что,
вопреки Достоевскому, «русская церковь в параличе» не «с Петра Великого»,
она в параличе с разгрома нестяжателей. Это оцепенение начало проходить
только после того, как Екатерина II (преследуя, конечно, свои собственные
цели) отобрала у церкви земли с крепостными крестьянами. «Безлюдные зем
ли» монастырям были оставлены — пожалуйста, сами ее обрабатывайте.
Но избалованные «молитвенники» к этому не привыкли: три четверти монас
тырей тут же закрылись.
И вот тогда, несмотря на упорное сопротивление епископата и оберпро
куратуры, начала понемногу возобновляться нестяжательская традиция. Весь
ХIХ век шло медленное духовное возрождение православия, которое прояви
ло себя в таком грандиозном, мало изученном и недостаточно оцененном яв
лении, как Поместный собор 1917–1918 годов.
Игорь Григорьевич Яковенко говорил, что нестяжательство — это узкая
церковная тема. Но, понимаете, вся история России, а тем более средневеко
вая, — это сплошь церковная тема. А что «православие не рождает буржуа
зию» — это просто неверно: того, что я сказал насчет старообрядчества, ду
маю, достаточно. Ну а насчет того, была ли в России частная собственность,
Игорю Григорьевичу тут уже ответили. И ответили, я полагаю, правильно.
Далее, Эмиль Паин вспомнил идею Вебера о «расколдовании мира».
Но это и одна из центральных идей Янова. У него множество идей, которые
как жемчужины разбросаны в разных местах его огромного труда. Вспоми
наю, например, его яркую и точную формулу: «Иосифлянское заклятие довле
ет над Россией». О чем идет речь? Доктрина неограниченного, псевдосакраль
72
Европейский выбор или снова «особый путь»?
ного самовластия — это был радикальный возврат к язычеству. Но в христиан
ском мире это была религиозная новация, изобретенная иосифлянами. По су
ти, они продали истину православия за чечевичную похлебку своих латифун
дий. А хранили эту великую истину, по которой и сегодня томится человече
ство, как раз нестяжатели. Ту потерянную истину, которую, как затонувший
град Китеж, Россия с тех пор ищет и никак не может обрести заново.
Янов с полным на то основанием настаивает: произошла коренная ломка
вековых социальнополитических традиций, произошел радикальный пере
ворот, произошла именно революция, «самодержавная революция» Ивана
Грозного. Эта религиозная революция глубоко отравила народную душу Рос
сии: не только государь, но и сам верующий народ поддался соблазну само
обожествления. В этом соблазне есть невероятное обаяние, он непосредствен
но обращен к эгоизму и гордыне — самым простым и глубоким основам чело
веческого греха, как личного, так и национального.
И отсюда через века перебрасывается мост: от Иосифа Волоцкого —
к Московской патриархии, от Ивана Грозного — к Иосифу Сталину. Сейчас
на все лады повторяются заклинания: «При Сталине Россия была великой»,
«Россия может быть или великой, или никакой». Но если имперское величие
есть самоцель — неважно, какой ценой достигаемая, — то, значит, ради этого
можно и самого Антихриста принять и в итоге сделать свою страну «никакой»,
обречь ее на гибель?
Те, кто не жил в эпоху Сталина, просто не в состоянии представить себе,
что это было. И нельзя их упрекать за то, что не могут. Все было другим, сам
воздух был другим. Нормальное человеческое сознание этого вместить не мо
жет, да и не должно вмещать. Это была какаято иная цивилизация, не впол
не человеческая. И она всерьез претендовала на мировое господство! Может
быть, только Даниил Андреев на своем мифологическом языке сумел выра
зить инфернальную природу сталинизма.
Старшее поколение, кому за 70 и кого дыхание дракона опалило лично,
еще чтото помнит. Янова оно опалило со страшной силой, поэтому главный
пафос всей его жизни — сделать все, чтобы это никогда не повторилось, что
бы дракон больше не ожил, чтобы метастазы, которые он после себя оставил,
никогда больше не проросли, чтобы опять Россия не была заколдована. Нет
сейчас самодержавия, нет крепостного права, между Россией и Европой нет
железного занавеса, но имперский соблазн жив как никогда. Пусть это аго
ния, но каковы могут быть ее последствия?
Александр Львович рассказывает, как славянофилы, образованнейшие
люди своего времени, начали возрождать в ХIХ веке иосифлянское заклятие,
самообожение нации, имперскую манию величия. И в чем же они увидели
уникальность «русской цивилизации»? В заповедях Сергия Радонежского
и Нила Сорского? Или в светоносной поэзии Пушкина? Нет, совсем в дру
73
Европейская и «холопская» традиции в России
гом — в неограниченном самовластии царей и в глобалистском военном па
фосе! И ведь не только Уваров, Шевырев и Погодин, но и такие люди, как Ак
саков, Достоевский, Тютчев! А вы думаете, сегодняшние имперские идеологи
так уж бездарны?
Это отнюдь не бесталанные люди, они пишут ярко, хлестко, зажигательно.
Имя им — легион. Книжные полки ломятся от их бесчисленных монографий
и брошюр, молодежь читает их взахлеб, Интернет забит их эпигонами и ком
ментаторами. При всей их маргинальности, они явно доминируют сегодня
в российском информационном пространстве.
А где же либералы? С этой стороны тоже есть несколько ценных моногра
фий, но мало, слишком мало, а текстов популярных, захватывающих вообра
жение и мысль, — таких вообще почти нет. Александр Янов с его блестящим
стилем и публицистической страстностью (не говоря уже о глубине содержа
ния) мог бы стать флагманом идейного либерального наступления, теперь уже
правильнее сказать — контрнаступления. Конечно, мы можем между собой
спорить, у всех нас свои амбиции — это нормально. Но перед лицом грозной
опасности, совершенно реальной, нельзя расслабляться. Может быть, мы все
таки будем друг друга поддерживать, отложив амбиции до лучших времен?
Реализовать наши немалые интеллектуальные возможности, объединить
разрозненные силы вокруг общих, морально несомненных ценностей — вот
к чему призывает Янов тех, кто любит Россию не слепо, но «с открытыми гла
зами», кто не желает ее самоуничтожения, кто верит в ее будущее. А коренит
ся это будущее в нашем европейском прошлом, в нашей изначальной евро
пейской сущности.
Игорь КЛЯМКИН:
«Основные вехи политической европеизации России — жалованные грамоты
Екатерины II, реформы Александра II и октябрьский Манифест 1905 года»
Все, кто хотел, выступили. Я тоже хочу высказать свое мнение. По крайней
мере, по некоторым вопросам.
Конечно, трилогия Александра Янова охватывает не только «европейское
столетие», что справедливо отмечалось в некоторых выступлениях. Но, ду
маю, не ошибусь, если скажу, что концептуальное своеобразие авторского
подхода наиболее заметно проявляется именно в анализе этого периода.
Да и для своего доклада Александр Львович предпочел отобрать прежде всего
то, что относится к данному периоду. Отсюда и характер нашего обсуждения:
он был предзадан акцентами, расставленными в докладе самим автором.
Сразу скажу, что концепция «европейского столетия» мне не близка. Ис
токи российской либеральной государственной тенденции я вижу не в XV сто
летии, а в столетии ХVIII, во временах Петра III и Екатерины II. Эта позиция,
представленная некоторыми выступавшими, обосновывается и в книге «Ис
74
Европейский выбор или снова «особый путь»?
тория России: конец или новое начало?», написанной мной в соавторстве
с Александром Ахиезером и присутствующим здесь Игорем Яковенко. Вспо
минаю о ней только потому, что Александр Янов не преминул нас в своем
трехтомнике раскритиковать: мол, законодательное освобождение дворян
от обязательной государственной службы в XVIII веке могло иметь место
лишь потому и постольку, поскольку такая служба ранее была узаконена,
а узаконена она была не в «европейское столетие», а гораздо позже. Ивану III
и его ближайшим преемникам закон об обязательной службе не надо было от
менять по той простой причине, что его в их времена еще не существовало во
обще!
С этим, конечно, спорить трудно. Но можно ли было такой неузаконенной
службы в XV–XVI веках избежать? Можно ли было ее избежать, учитывая, что
она была условием наделения дворян землей и ее сохранения за ними? Мож
но ли было ее избежать, если именно на этой служилой основе выстраивалась,
начиная с Ивана III, послемонгольская московская государственность? И по
хоже то было, помоему, больше на султанистскую Османскую империю, чем
на переходившую к использованию наемной армии Европу. Разве не так?
Повторяю: принуждение к службе, не опосредованное правом (договором
сторон), с европейскостью в моем сознании не совмещается. Ничего общего
не вижу я также в отношениях между московскими правителями и служилы
ми людьми в «европейском столетии» и отношениях князя и «вольных дру
жинников» в КиевскоНовгородской Руси. Кроме того, разумеется, что в том
и другом случае отношения эти строились в отсутствие договорноправовой
основы. Вот почему я и веду отсчет либеральной тенденции в России
не с Ивана III, а с Петра III и Екатерины II. И если Александру Львовичу эти
аргументы не кажутся убедительными, то очень интересно было бы услышать
его возражения.
Дело не только в том, что дворяне в XVIII веке были раскрепощены, полу
чив право не служить. Дело и в том, что в жалованной грамоте Екатерины II
дворянству было впервые сказано: законы, гарантирующие его права, не мо
гут быть изменены и отменены, они являются постоянными, дарованными
«на вечные времена». Имелось в виду и право собственности на землю. Другое
дело — и здесь я соглашусь скорее с Игорем Яковенко, чем с его оппонента
ми, — что легитимным в глазах подавляющего большинства населения, т.е.
крестьянства, оно при этом не стало. Напомню, что ликвидация частной
собственности на землю была осуществлена большевиками в соответствии
с заимствованной ими эсеровской программой, которая, в свою очередь, на
ходилась в соответствии с наказами самих крестьян…
Но, как бы то ни было, неотменяемость екатерининских законов делала
их, по сути, конституционными, ибо они ограничивали монополию самоде
ржцев на законотворчество. Причем ограничивали в той сфере, в которой Су
75
Европейская и «холопская» традиции в России
дебником 1550 года правовое упорядочивание не предусматривалось вообще;
в этой сфере сохранялись отношения доправовые. Это вопервых. А вовто
рых, ограничения самодержавия в XVIII веке, в отличие от ограничений века
XVI, оказались необратимыми: когда Павел I по старой традиции попробовал
ими пренебречь, он кончил тем, чем кончил.
Евгений ЯСИН:
Дворянство почувствовало вкус свободы…
Игорь КЛЯМКИН:
Оно почувствовало, что за ним — закон, отмене не подлежащий. Отменить
его можно было только посредством ликвидации всей дворянской элиты и за
мены ее другой, что и сделали впоследствии большевики.
А в досоветский период обозначившаяся в XVIII веке европейсколибе
ральная тенденция получила продолжение и углубление в реформах Алекса
ндра II, освободившего от крепостной зависимости крестьян. Хочу особо упо
мянуть и об учреждении им земств, т.е. местного самоуправления.
Леонид ВАСИЛЬЕВ:
Не менее важна была и судебная реформа…
Игорь КЛЯМКИН:
Разумеется, как и реформирование армии, отказ от рекрутчины, существо
вавшей в стране со времен Петра I. Но я вспоминаю именно о земстве, пото
му что Александр Львович усматривает европейскость первоначальных ре
форм Ивана Грозного как раз в учреждении местного самоуправления.
Но насколько корректно говорить о таком самоуправлении в России до эпохи
Александра II? Ведь только при этом правителе у органов самоуправления по
явилась собственная экономическая база: им было предоставлено право само
обложения, т.е. установления местных налогов. А раньше этого не было.
И сейчас, между прочим, нет…
Евгений ЯСИН:
Да, реально этого нет, хотя в Конституции такое право записано…
Игорь КЛЯМКИН:
А местное самоуправление при Иване Грозном, как отмечал и почитае
мый Александром Львовичем Василий Ключевский, таковым, строго говоря,
не являлось. И дело не только в отсутствии права на самообложение. Дело
и в том, что местные выборные органы призваны были восполнять дефицит
чиновничества, выполняя и общегосударственные функции. Или, говоря
76
Европейский выбор или снова «особый путь»?
иначе, будучи выборной местной разновидностью государственной бюро
кратии.
Во всяком случае, ничего похожего на европейское городское самоуправ
ление, как неоднократно отмечалось в ходе дискуссии, в Московии не наблю
далось. Никита Павлович Соколов мог бы, правда, сослаться на Новгород,
но после походов на него Ивана III и самоуправляющийся Новгород остался
в прошлом. И я спрашиваю: можно ли считать выравнивание порядков в этом
городе с порядками в других городах Московии движением в европейском
направлении?
У новгородцев, желавших сохранить свои вольности, наблюдалось, как из
вестно, сильное тяготение к Литве, за что они и были Москвой наказаны.
Но какая страна была в то время больше Европой — Литва или Московия?
Могли ли литовские магнаты позволить себе, скажем, то беззаконие в отно
шении своих соотечественников, которое позволял себе там бежавший в Лит
ву от произвола Ивана Грозного московский «европеец» Андрей Курбский,
причисляемый Александром Яновым к числу самых выдающихся фигур оте
чественного либерализма?
И наконец, третья важнейшая веха европеизации, если ограничиться досо
ветскими временами, — октябрьский Манифест 1905 года и Основные законы
1906го, положившие начало российскому парламентаризму. По сути, это был
уже реальный выход за политические границы самодержавия, так как оно
впервые частично урезалось в своих полномочиях выборным народным
представительством. Но если первые две либерализации системы синхрони
зировались с существенными расширениями имперского пространства,
то третья явилась, помимо прочего, и реакцией на исчерпанность экспансио
нистского ресурса, что и продемонстрировала убедительно война с Японией.
Так вот: можно ли утверждать, что все эти три вехи, начиная с екатеринин
ской жалованной грамоты дворянству, были продолжением традиции, зало
женной в «европейском столетии»? Возникло ли тогда нечто похожее на то,
чем отмечена каждая из этих вех?
Я адресую эти вопросы Александру Янову. И руководствуюсь отнюдь
не желанием во всем его опровергнуть. Мне хочется, чтобы позиция, которая
вызывает у меня сомнения, была максимально прояснена. Не исключаю, что
Александр Львович в чемто меня переубедит. И потому продолжу перечень
своих вопросов.
Мне непонятно, правомерно ли вообще начальный период государствен
ности выдвигать в качестве альтернативы ее более поздним формам. В данном
случае государство доопричной Московии — государству опричному и после
опричному. Интересно, кстати, что Янов в одном месте проводит параллель
между Иваном III и Лениным периода НЭПа, с одной стороны, и между Ива
ном IV и Сталиным — с другой. Надо ли понимать это так, что нам предлага
77
Европейская и «холопская» традиции в России
ется вернуться к идее советских шестидесятников, вроде бы преодоленной,
т.е. к идее о ленинизме как исторической альтернативе сталинизму? Если
же нет, то почему такой подход оправдан применительно к другой эпохе? По
чему оправданно искать историческую альтернативу самодержавию Ивана
Грозного в более ранних, начальных формах российского государства?
Лев РЕГЕЛЬСОН:
Чтобы ответить на такого рода вопросы, придется писать четвертый том…
Игорь КЛЯМКИН:
Не знаю, не уверен. Помоему, ответ может быть очень коротким.
Возможно, несколько больше места потребуется для того, чтобы показать,
в каком направлении эволюционировало Московское государство в границах
самого «европейского столетия». Какая тенденция доминировала, скажем,
при Василии III, который в глазах европейца Герберштейна выглядел прави
телем, власть которого превосходила власть любого монарха? Европейская
тенденция или «холопская»? И какую роль в этой эволюции сыграло прервав
шее ее боярское правление? Интересно: не будь этого системного сбоя, пона
добилось бы наследнику Василия III искать поначалу компромисс с бояр
ством, поделившись с ним законодательными полномочиями, а потом выре
зать его, когда эти полномочия стали восприниматься как чрезмерные
ограничители полномочий царских?
Вопрос не покажется таким уж странным, если учесть, что наделение Бо
ярской думы законодательными полномочиями было не подтверждением
и закреплением сложившейся до того практики, а отступлением от нее, ее, ес
ли угодно, ревизией. Предшественники Грозного не были очень уж щепетиль
ны в своих отношениях с Думой. И «латентные ограничения власти», о кото
рых пишет Янов и о которых вслед за ним говорил Лев Львович Регельсон,
действовали при них далеко не гарантированно.
Напомню, что и истинный «европеец» Иван III (не говоря уже о сменив
шем его Василии III) позволял себе с Думой не считаться. И самочинными
казнями не пренебрегал, когда думские бояре очень уж сопротивлялись, —
я имею в виду ситуацию, когда он решил вместо уже коронованного внука
Дмитрия назначить своим наследником сына от второго брака Василия. Ко
нечно, масштабы репрессий были несопоставимы с теми, которые учинил по
том Иван Грозный, конечно, речь шла не о тысячах, а о единицах, но преце
денты были и до Грозного.
А это значит, что никакой обязательной нормы, никакой традиции, иск
лючавшей бессудные репрессии, в послемонгольской Московии изначально
не утвердилось. Когда же законодательное ограничение после эволюционно
го сбоя, имевшего место при боярском правлении, было наложено, царь, этим
78
Европейский выбор или снова «особый путь»?
ограничением тяготившийся, нашел способ его ликвидировать — столь же на
сильственный, сколь и «законный». Ведь сама же Боярская дума, устрашенная
Грозным и, что немаловажно, поддержавшим царя московским людом, его
опричнину и санкционировала. Отсюда и мой вопрос: сложилась ли на ран
них стадиях Московского государства традиция, исключавшая произвол пра
вителя и принятие им самовластных, т.е. в обход Боярской думы, решений?
И в каком всетаки направлении эволюционировала московская власть до то
го, как эволюция эта была прервана боярским правлением?
А теперь — по поводу самой 98й статьи Судебника 1550 года, наделявшей
Боярскую думу законодательными полномочиями. У Александра Львовича
эта статья фигурирует как русская Magna Carta. Не буду останавливаться
на том, что никакой законодательной процедуры формирования Думы той
статьей не предусматривалось — царь мог вводить в нее тех, кого хотел,
по своему усмотрению. Меня в данном случае интересует другое.
Меня интересует, есть ли разница между английскими баронами начала
XIII века, представлявшими свои территории, и московскими думскими боя
рами XVI столетия, которые были сосредоточены в столице и никого — кроме
самих себя и своих семейных кланов — не представляли? Поэтому английские
бароны добивались в первую очередь права влиять на размеры налогов со
своих земель, которое и узаконила Magna Carta. Разве в Московии XVI века
было то же самое? И могло ли из московской Боярской думы произрасти неч
то похожее на английский парламент, который возник уже через несколько
десятилетий после принятия Хартии вольностей? Парламент, в котором засе
дали не только бароны, но и по два выборных представителя от рыцарства
и городов. И почему различные группы английского общества это свое право
на такое представительство отстаивали и отстояли в жесткой, временами кро
вавой, борьбе, а русское общество три века спустя перед произволом Ивана
Грозного оказалось бессильным и всерьез даже не сопротивлявшимся?
Леонид ПОЛЯКОВ:
В России тоже было выборное представительство. В 1613 году Земский со
бор избрал царя Михаила Романова…
Игорь КЛЯМКИН:
Александр Янов этот эпизод для иллюстрации своей концепции не ис
пользует, а потому и я не буду на нем останавливаться. Что касается отличий
российского Земского собора от европейского парламентского представи
тельства, то они хорошо показаны у того же Ключевского. Советую почитать.
Правда, Янов, как я уже говорил, ссылается на подготовленный Михаилом
Салтыковым договор 1610 года с поляками, в котором предусматривались
не только Боярская дума, но и Земский собор, существенно ограничивавшие
79
Европейская и «холопская» традиции в России
власть царя. Но в том договоре есть не только это. В нем — цитирую по Клю
ческому — написано и такое: «Мужикам крестьянам не дозволяется переход
ни из Руси в Литву, ни из Литвы на Русь, а также и между русскими людьми
всяких чинов, то есть между землевладельцами». Насколько понимаю, это на
зывается крепостным правом.
Так что если и правомерно в данном случае говорить о конституции, то раз
ве что о крепостнической. И я хочу понять: как сочетаются у Александра Льво
вича жесткие обвинения в адрес тех, кто отменил «крестьянскую конституцию»
Ивана III (кстати, документов об официальной отмене при Иване Грозном
Юрьева дня обнаружить, насколько знаю, так и не удалось), с апологией проек
та Салтыкова? Проекта, где ни о каком Юрьевом дне не упоминается, а крепо
стничество предполагается узаконить? И с «верховниками» 1730 года, кстати,
то же самое: самодержавие они действительно хотели ограничить, но на крепо
стное право, к тому времени давно уже узаконенное, не покушались.
Также не очень понятно мне — это в какомто смысле возвращает меня
к реплике Леонида Полякова, — почему Александр Львович придает такое
большое значение проекту Салтыкова и не придает никакого значения тому,
что положения этого проекта, хотя и без ссылок на него, были реализованы
при первых Романовых. К тому же своими, русскими царями, а не иноземны
ми. Тогда и Боярская дума была, и Земский собор работал (первые десять
лет — фактически на постоянной основе). Может быть, потому, что в реаль
ной московской политической жизни все оказалось не так привлекательно,
как на бумаге? Или потому, что именно при первых Романовых было юриди
чески окончательно закреплено и крепостное право? Но ведь и Михаил Сал
тыков намечал сделать то же самое! Правда, об этом сегодня почти никто
не знает, а о закрепощении крестьян при Алексее Михайловиче Романове из
вестно каждому школьнику. А значит, и каждому взрослому…
И наконец, последнее. Чтобы лучше понять, что же всетаки представляла со
бой государственная традиция «европейского столетия», какую именно альтерна
тиву самодержавию она в себе заключала, хотелось бы получить ответ еще на один
вопрос. У Александра Львовича есть замечательный, помоему, анализ содержа
ния таких понятий, как «деспотия» (восточная), «абсолютизм» (европейский) и
«самодержавие» (российское). Он убедительно показывает, что вещи это разные.
Но чем все же было Московское государство «европейского столетия»?
Ответ Янова: ни деспотией, ни самодержавием. Но чем же тогда? Евро
пейским абсолютизмом? Европейской сословнопредставительной монархи
ей? И если речь идет о последней, то насколько соответствовал московский
вариант такой монархии известным к тому времени (и уже уступавшим исто
рическую дорогу абсолютизму) европейским моделям? А если в Московии
тогда был абсолютизм европейского типа, как трактует Янова Лев Регельсон,
то какой смысл сравнивать ее с доабсолютистской Англией времен Великой
80
Европейский выбор или снова «особый путь»?