Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

661

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

кой философии, поступило вместе с немецкими университе-

тами под те знамена, под которыми идет большинство, – под

знамена французской журналистики. Где же плоды того ум-

ственного воспитания, которое это меньшинство получало

из Германии и которое могло обмануть поверхностного на-

блюдателя? Где тот жар увлечения, который заставлял людей,

не знавших немецкого языка, но желавших принадлежать к

ученому меньшинству, цитировать вкривь и вкось авторите-

ты немецкие, непонятные для них самих, или томить публику

сухими и темными формулами, убивающими всякое живое

разумение? Где тот жар верования, который обращал других,

более добросовестных и сведущих, в истинных мучеников

науки, проводящих бессонные ночи в бесконечных прениях

о философских отвлеченностях не только в теплом убежище

дружественных салонов, но и на трескучих морозах петер-

бургских или московских ночей? Правда, есть люди, но они

наперечет, которые вынесли из этого воспитания умственную

деятельность, поставившую их на новые, самобытные пути

мышления; большая же часть поносилась с мыслию, не ожи-

вившись ею, отстала от мысли, не додумав ее, и беспрестанно

принимает из-за моря новые направления и, так сказать, но-

вые временные верования с тою же детскою доверенностью,

с которой она лепетала формулы немецкой науки. Для нее

наукообразная форма германская была только модою, и ско-

рее петербургская щеголиха (пожалуй, хоть и львица) наденет

платье, сшитое по третьегодней моде, чем наш книжник за-

говорит формулами или о формулах мышления, некогда быв-

шего предметом его боготворения. Разумеется, наука невоз-

можна при таком направлении. Если же как-нибудь случайно

выскажется какая-нибудь мысль, естественно родившаяся на

русской почве,– полукнижное большинство и книжное мень-

шинство встречают ее одинаковою непонятливостью (очень

естественною, потому что ум человеческий не без усилия вы-

рывается из привычной своей колеи) и одинаковым недобро-

желательством, происходящим также от весьма естественного

желания сохранить неприкосновенность своего умственного

662

А. с. Хомяков

сна. Все единогласно провозглашают новую мысль парадок-

сом (как в известной сцене «Горе от ума»: «Это странно что-

то!»), причем большинство объявляет, что новый парадокс

не совсем благовиден (ибо наш общественный вигизм имеет

сильное притязание на консерваторство и на торизм, не со-

знавая своего вигизма и не понимая, что торизм совершенно

невозможен при полном разрыве с народом и народною жиз-

нью). Меньшинство же хватает на скорую руку какое-нибудь

пошлое возражение и бросает его, к общему удовольствию, в

мир мелкой журналистики. Тем дело и поканчивается.

Этому был недавний пример. Один из тех весьма немно-

гих людей, которым удалось вполне познакомиться с западною

наукою, продумать ее и выйти на путь своебытного мышления,

выразил недавно мысль, что одна любовь может служить осно-

вою общества и общественной науки

. Как была встречена эта

мысль? Один из представителей книжного меньшинства или

того, что можно назвать школьническою школою, выступил

с проворным опровержением и стал доказывать, что на дело

основания общества взаимная вражда годится так же, как и вза-

имная любовь

. Конечно, всякий здравомыслящий человек мог

бы ему сказать, что вражда, во сколько она существует свобод-

но, не может служить основанием ни для чего; что она должна

быть подавлена или сдержана примирительным условием. Са-

мое же условие обеспечивается или взаимною выгодою, или

взаимным страхом условившихся; но ни страх, ни выгода не

обеспечивают соблюдения условия, потому что они определя-

ются только личным и случайным расчетом каждого из чле-

нов общества и сами по себе не могут дать условию характер

правоверности. С другой стороны, как я уже сказал, никакое

условие само собою святиться не может; оно получает харак-

тер святости или правды только извне; следовательно, осно-

вою общества будет начало, освящающее условие, а не вражда.

Итак, вражда может являться как случайность в составлении

общества, но не может входить ни в каком случае в его норму;

идея же взаимной любви может являться и в процессе развития

общественного, и окончательною его нормою. Дело было ясно,

663

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

и ничтожность возражения очевидна, а все-таки возражение

пригодилось

. Таково было участие меньшинства.

Большинство с своей стороны отозвалось, что предпола-

гаемое начало имеет, так сказать, характер пастушеский и наи-

вно мечтательный и что оно предполагало какое-то общество

святых. На это возражать нечего. В письме об Англии, говоря

о соблюдении в ней воскресной тишины и о соблюдении по-

стов во всех русских деревнях и собственно русских городах,

я уже показал разницу между общественною нормою и произ-

волом личности; но, разумеется, это различие еще не совсем

ясно для многих. Таков был прием, сделанный читающею пу-

бликою мысли, заслуживающей другой оценки. Этой мысли,

как единственного разрешения вопросов общественных, ищут

и на Западе, но ее найти не могут; ибо она не дана Западу ни

его общественным началом, основанным на вражде и завое-

вании, ни односторонностию и антагонизмом его отживших

духовных начал; она не может возникнуть из произвола лич-

ного мышления, она должна иметь корни свои в духовном и

общественном начале, в веровании для своего существования

и в исторической основе общества для своего проявления. Это,

наконец, была мысль вполне русская, и оттого-то она встрети-

ла такой радушный прием. Пример поучительный, но не един-

ственный. Такой же прием был сделан попытке показать раз-

личие между высоким христианским понятием о личности и

двумя западными понятиями о личности, как о совокупности

всех случайностей, обставляющих человеческую личность,

или о личности, как о числительной единице. Такой же при-

ем встретило определение различия между единодушием, как

выражением нравственного единства, и большинством, как

выражением физической силы или единогласием, являющим-

ся как крайний предел большинства, и т. д. Очевидно, наука

* Замечания мои об этом неудачном возражении нисколько не мешают мне

питать истинное уважение к весьма даровитому возражателю. Если когда-

нибудь в нем или во многих из его сотрудников, также весьма даровитых,

является некоторая несостоятельность перед глазами строгой логики, то,

конечно, это можно приписать недостатку самой школы, а не какому-нибудь

личному недостатку ее членов. (Прим. А.С. Хомякова).

664

А. с. Хомяков

в теперешнем своем состоянии еще не может надеяться быть

органом Русской жизни и Русской мысли.

Дело еще яснее в отношении к художеству. Ни искусство

слова, ни искусство звука, ни пластика

в России не выража-

ют еще нисколько внутреннего содержания Русской жизни, не

знают еще ничего про Русские идеалы.

Разумеется, иначе и быть не может; ибо искусство не-

вольное и, так сказать, незадуманное воплощение жизненных

и духовных законов народа в видимые и стройные образы не-

возможно при отделении лица (как бы ни было оно одарено

художественными способностями) от самой жизни народной.

Отделенная личность есть совершенное бессилие и внутрен-

ний непримиренный разлад. Она до такой степени неспособ-

на быть началом или источником художества, что всякое ее

проявление уже расстроивает или искажает художественное

произведение, в котором она выступает иначе, как разве поко-

ряющаяся общему закону или страдающая от его нарушения.

Бесспорно, какие-то мелкие струи русских начал пробегают

в лучших произведениях нашего слова, но они очень незна-

чительны, хотя их свежесть и блеск должны бы служить уте-

шительным предвещанием для будущего развития. Заметим

мимоходом, что всеобщий успех даже плохих произведений

по одной из отраслей нашей словесности, близкой к требова-

ниям народным, указывает довольно ясно на эти требования

и что в этой же отрасли мы можем похвалиться таким красно-

речивым деятелем, которому равного не имеет современная

и которому мало соперников может представить прошедшая

история западного слова. Этим деятелем восхищался Пуш-

кин, его изучал Языков

. В искусстве звука видно еще боль-

шее бессилие, и, за весьма немногими исключениями, ученая

музыка одного из самых музыкальных народов в мире не за-

служивает никакого внимания; весьма редкие попытки ее на

народность свидетельствуют по большей части о совершен-

ной скудости вдохновения и жалкой вялостью своей столько

же напоминают о музыкальном настроении Русской души,

сколько песни Дельвига об ее выражении в слове. Наконец,

665

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

пластика не только не существует, но в своих бедных попыт-

ках на существование может служить наставительным уро-

ком, в котором обнаруживаются причины несуществования

и других художеств. Случайно зарождается в молодом чело-

веке потребность выразить в образе видимой красоты что-то

скрывающееся в душе его, но неясное для него самого. Бла-

городные школы, основанные просвещенною любовью к ис-

кусству, открывают ему свои гостеприимные объятия, – и он

с жаром принимает этот призыв. Тогда начинается бесконеч-

ное рисованье и лепление глазков, носиков, лиц, тел и групп;

бесконечное изучение всяких идеалов, разумеется, кроме тех,

которые молодой человек бессознательно носил в самом себе.

Курс пластического искусства продолжается несколько лет, и

ученик, окончив его с успехом и даже с некоторым блеском,

выходит, запутанный, сбитый с толку, соблазненный строй-

ностью чужой, когда-то жившей мысли, неспособный уже чи-

тать в своей собственной душе, утративший любовь к тому,

что когда-то любил, и не приобретший никакой другой люб-

ви, – окончательно и навсегда неспособный быть художником.

А развитие было возможно; но оно было возможно при одном

условии, которое необходимо, именно: ученика не должно

было отрывать от жизни народа. Во всяком периоде челове-

чества, во всяком народе для пластики возможны только два

рода: пластика бытовая (g�nr�) и пластика духовная (икона).

Говоря в прежней статье о школах живописи, я уже указал на

зависимость их от народной жизни; это указание относилось

по преимуществу к пластике бытовой, в которой заключают-

ся все другие роды (так называемый исторический, ландшафт

и проч.), кроме иконы. Высшее развитие этого высшего рода

подчиняется отчасти тем же законам, но отчасти оно повину-

ется и другим законам, менее зависящим от случайности вре-

мен и народов. Икона не есть религиозная картина, точно так

же как церковная музыка не есть музыка религиозная; икона

и церковный напев стоят несравненно выше. Произведения

одного лица, они не служат его выражением; они выражают

всех людей, живущих одним духовным началом: это художе-

666

А. с. Хомяков

ство в высшем его значении. Разумеется, я не говорю о таком

или таком-то напеве или о такой или такой-то иконе; я говорю

об общих законах и их смысле. Та картина, к которой вы под-

ходите, как к чужой, тот напев, который вы слушаете, как чу-

жой напев, – это уже не икона и не церковный напев: они уже

запечатлены случайностью какого-нибудь лица или народа. В

Мадонне d� F��gn�

, несмотря на все ее совершенство, вы не

находите иконы. Не все бы так поставили ангела, почти никто

так бы не поставил Христа: это итальянская затея великого

Рафаэля, и она вас расстраивает, и она мешает картине быть

образом вашего внутреннего мира, вашею иконою. Оттого-то

икона в Христианстве возможна только в Церкви, в единстве

церковного созерцания; оттого-то стоит она (в своем идеале)

так много выше всякого другого художественного произведе-

ния, – пределом, к которому непременно должно стремиться

художество, если оно еще надеется <на путь> какого-нибудь

развития. По тому самому, что икона есть выражение чувства

общинного, а не личного, она требует в художнике полного

общения не с догматикою Церкви, но со всем ее бытовым и

художественным строем, так как века передали его Христи-

анской общине. Итак, пластика в обоих родах своих, бытовом

и иконном, доступна русскому художнику единственно во

столько, во сколько он живет в полном согласии с жизненным

и духовным бытом русского народа; и воспитание художни-

ка, его развитие состоят только в уяснении идеалов, уже ле-

жащих бессознательно в его душе. Об этом-то условии ни-

когда и помину нет. Такова причина несуществования у нас

пластики, и та же самая причина уничтожает у нас всякое

другое художество.

Очевидно, искусство еще менее науки может служить

выражением Русской жизни и мысли.

Дело еще яснее в отношении к быту. Он весь составлен

из мелочей, не имеющих, по-видимому, никакой важности;

но кремнистые твердыни воздвигнуты из микроскопических

остатков Эренберговых инфузорий, а из мелочных подробно-

стей быта слагается громада обычая, единственная твердая

667

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

опора народного и общественного устройства. Его важность

еще недовольно оценена. Обычай есть закон; но он отлича-

ется от закона тем, что закон является чем-то внешним, слу-

чайно примешивающимся к жизни, а обычай является силою

внутреннею, проникающею во всю жизнь народа, в совесть и

мысль всех ее членов. О борьбе закона с обычаем сказал один

из величайших юрисконсультов Франции

: �a d�s��t�d� �st �a

p��s am�r� cr�t�� d'�n� �� (строжайшая критика закона есть

отвержение его обычаем). Об охранной силе обычая гово-

рил недавно один остроумный англичанин, что в нем одном

спасение и величие Англии. Наконец, можно прибавить, что

цель всякого закона, его окончательное стремление есть –

обратиться в обычай, перейти в кровь и плоть народа и не

нуждаться уже в письменных документах. Такова важность

обычая; и бесспорно, всякий, кто сколько-нибудь изучил со-

временные происшествия, знает, что отсутствие обычая есть

одна из важнейших причин, ускоривших разрушение Фран-

ции и Германии. Обычай, как я уже сказал, весь состоит из

бытовых мелочей; но кто же из нас не признается, что обы-

чай не существует для нас и что наш вечно изменяющийся

быт даже не способен обратиться в обычай? Прошедшего для

нас нет, вчерашний день – старина, а недавнее время пудры,

шитых камзолов и фижм – едва ли уже не египетская древ-

ность. Редкая семья знает что-нибудь про своего прапрадеда,

кроме того, что он был чем-то вроде дикаря в глазах своих

образованных правнуков. Знали ли бы что-нибудь Шере-

метевы про уважение народа к Шереметеву, современнику

Грозного, или Карамышевы про подвиги своего предка, если

бы не потрудилась народная песня сохранить память о них,

прибавив, разумеется, и небывалые дела? У нас есть юноши,

недавно вышедшие из школы, потом юноши, трудящиеся в

жизни, более или менее, по своему школьному направлению

или по наитию современных мыслей, потом есть юноши се-

дые, потом юноши дряхлые, а старцев у нас нет. Старчество

предполагает предание, – не предание рассказа, а предание

обычая. Мы всегда новенькие с иголочки; старина у народа.

668

А. с. Хомяков

Это должно бы нам внушить уважение; но у нас не только

нет обычая, не только нет быта, могущего перейти в обычай,

но нет и уважения к нему. Всякая наша личная прихоть, а

еще более всякая полудетская мечта о каком-нибудь улучше-

нии, выдуманная нашим мелким рассудком, дают нам право

отстранить или нарушить всякий обычай народный, какой

бы он ни был общий, какой бы он ни был древний. Этому

доказательств искать не нужно: каждый в своей совести со-

знается, что я прав; но недавно этому был довольно забав-

ный пример. Кто-то нашелся попечься о сохранении лесов в

России: дело, без сомнения, полезное и даже нужное. Что же

он придумал? Он предложил уничтожить троицкую березку,

доказывая, что она-то и губит наши леса! Положим, что эта

мысль могла прийти, по неопытности, городскому жителю,

никогда не бывавшему в лесах; но нет сомнения, что даже и

городской житель, если бы он имел сколько-нибудь уваже-

ния к обычаям народа, мог бы сделать справку, действитель-

но ли этот обычай вреден, и тогда бы он узнал, что на казен-

ной десятине здорового березового молодятника (полагая его

в 5- или 6-летнем возрасте) растет нередко гораздо более 30

тысяч молодых дерев, из которых едва ли одна тысяча мо-

жет уцелеть до того возраста, в котором береза поступает

на дрова

. Итак, каждая десятина березового молодятника,

посредством очистки, совершенно безвредной, может дать

около 30 тысяч дерев для Семика и для Троицына дня. Было

ли же о чем говорить? Было ли из чего предлагать наруше-

ние старого обычая? Такая выдумка в Англии невозможна

была бы для самого закоренелого вига. Правда, с некоторо-

го времени многие стали хлопотать о том, чтобы собрать и

обнародовать обычаи народные. Такие собрания представят

для времен грядущих любопытное печатное кладбище уби-

тых обычаев. Очевидно, это ученая прихоть, нисколько не

свидетельствующая об уважении. Конечно, неуважение мо-

жет оправдываться совершенным неведением; но, с другой

* Мною насчитано с лишком 40 тысяч побегов в семилетнем дубняке, кото-

рый никогда так част не бывает, как березняк. (Прим. А.С. Хомякова.)

669

россия и «ложь зАПАдНого мирА»

стороны, совершенное неведение не могло бы существовать

без совершенного неуважения. Такая круговая порука делает

великую честь нашему мнимому торизму.

Говоря о нашем неведении Русского быта и обычая, я

разумею не только его мелкие подробности, но и самые пло-

дотворные, самые охранительные его черты. Недавно один

весьма ученый и даровитый писатель, говоря о русских мирах,

признал их первоначальною попыткою общественной жизни

и объявил, что они не заключают в себе гражданственности,

а только ведут к ней

. Я не смею думать, чтобы он хотел ска-

зать, что деревня не государство. Эта истина так ясна, что он

бы ее не стал ни придумывать, ни печатать. Если же он пола-

гает (а другого смысла и придумать нельзя), что устройство

миров есть форма полудетская или обветшалая для общения

людского в тесных пределах, то жаль, что он не указал на

ту, ему известную форму общения (разумеется, в тесных же

пределах), которая бы была совершеннее нашего мира, с его

общностью поземельного владения и с его открытым судом

во всех делах гражданских, отчасти уголовных и даже семей-

ных; ибо семья есть часть мира, но подсудимая миру. Правда,

тот же писатель, недавно говоря о старой Руси и о вечевых

решениях, сказал, что они составлялись без всяких правил

и форм, а так себе, кое-как, как решение мирских сходок

Этим-то и объясняется все дело. Вся ошибка писателя состо-

ит в неуважении к сходке, весьма извинительном, потому что

оно происходит от неведения, если бы это самое неведение

могло быть чем-нибудь извинено. Но кто из его читателей

осмелится его осудить? Вследствие полной разъединенности

нашего вигистического общества не все ли мы отошли так да-

леко от своей Русской жизни, что не способны даже принять

участие в мирской сходке? Я скажу более, что мы не имеем

никаких понятий о юридическом начале, на котором основы-

ваются ее решения. В этом никто из нас не усомнится. Это

опять доказательство такого разобщения, которого никакой

англичанин не только не мог бы придумать, но которому он

едва ли бы мог поверить. Действительно же решения мирских

670

А. с. Хомяков

сходок основываются или, по крайней мере, всегда стремятся

основываться на своих юридических началах, которые не со-

всем доступны нашим юристам. Для пояснения своей мысли

я расскажу случай, которому был свидетелем. Тому несколь-

ко лет назад ехал я осенью из Ельца, на своих, проселочною

дорогою. Покуда кормили лошадей, вышел я на улицу, увидел

собирающуюся сходку и пошел за народом в надежде кое-что

рассмотреть и (да простит меня мой читатель!), может быть,

кой-чему поучиться. Сходка была собрана для раздела ого-

родных земель. Толки продолжались часа два, и за ними по-

следовало какое-то решение, которое, впрочем, ни для кого

не занимательно, кроме самой деревни, в которой делились

огороды. После толков, когда уже сходка собиралась рас-

ходиться, вышел молодой малой, лет 18, поклонился миру и

бил челом на старика, своего двоюродного дядю, в обделе.

Дело он представил в следующем виде: в одном доме жили

трое родных братьев (в том числе старший, хозяин дома, тот

самый, на которого он жаловался) и двоюродный брат, отец

истца. Этот двоюродный брат вышел из дома и зажил сво-

им хозяйством, когда еще дети его были малолетны; вскоре

он умер. Молодой парень жаловался, что двоюродные братья

обидели его отца. Старик стал доказывать, что это обвинение

несправедливо и что четвертая часть дома была, как следо-

вало, выдана покойнику. Молодой парень, признавая истину

этого показания, говорил, что так как дом их торговал хле-

бом, семенем и шкурьем, то по торговым оборотам остава-

лось несобранных долгов тысяч до двух с половиною; что

из них четвертая часть (около 600 рублей) следовала бы его

отцу, который и получил бы ее, если бы был жив; но что так

как она не была выплачена вдове (его матери), то она следует

теперь ему и его братьям. Старик спорил, горячился и бра-

нился; сходка слушала и молчала; кое-какие робкие голоса

изредка говорили в пользу просителя. Старик, как я после

узнал, был по своему достатку первый крестьянин по всей де-

ревне. Молодой парень был, видимо, смущен и оторопел. Тут

выступил крестьянин лет сорока и вступился за него. Он стал