Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

501

литерАтурА. искусство

дейцев, выпаренных в русской печи. Говорят, и это бесспорно

справедливо, что бронза нынешней выставки много лучше

прежней. Она действительно усовершенствовалась в отноше-

нии ремесленном; но в отношении художественном трудно об

ней молвить доброе слово.

К одному разряду с бронзой принадлежат и вещи из бла-

городнейших металлов. Можно бы поговорить и об них, но

большая часть из них имеет такое важное назначение, что я не

стану говорить о большей или меньшей изящности их форм:

разве когда-нибудь в другой раз. Не мешало бы, кажется, от-

делить их в особую комнату подальше от бритв, стульев, шка-

фов, бронзовых амуров, сатиров и прочего. Так говорили не-

которые из наших соотечественников в бородках старого, а не

нынешнего покроя; признаюсь, так думаю и я. Смейся, коли

угодно, над нашей московской щекотливостью. Чаще всего и

долее всего останавливался я перед фигурою, которая вообще

мало обращала на себя внимания. Это изображение конной

амазонки, сражающейся с барсом, копия со статуи, весьма про-

славившейся в Германии

. (Я называю ее статуею, иные груп-

пою; но слово группа, когда дело идет о человеке и животном,

напоминает слово французского крестьянина: «Нас было двое:

я да мой осел».)

Москва так далека от всякого художественного движе-

ния, так бедна художественными произведениями, что, гля-

дя на весьма посредственную копию новой статуи, я рад был

перенестись хоть мыслию в те края, в которых существуют

художества и художественный интерес. Мне казалось любо-

пытным угадывать вкус современной Германии из произведе-

ния, которое в ней имело великий успех. Но мои размышления

были неутешительны.

Нельзя судить по копии, может быть, довольно плохой, о

достоинствах или пороках оригинала; но можно даже по самой

жалкой копии судить о большем или меньшем достоинстве

композиции, следовательно, о духе, оживлявшем художника.

Амазонка вооружена копьем, думаю – не совсем согласно с

преданиями, которые обыкновенно вооружают ее луком или

502

А. с. Хомяков

секирой, так же как и ее степных соседей; но я готов предпо-

лагать, что немецкий художник нашел авторитеты для копья,

ибо вообще можно, кажется, в деле учености на слово верить

немцу. Барс впился в грудь и ребра лошади. Ло-шадь от ис-

пуга и боли садится несколько назад. Амазонка, лихая наезд-

ница, сидя по-казачьи, крепко сжала коленами коня, откину-

ла несколько тело назад и напрягает силы для решительного

удара. Когда я в первый раз увидел эту фигуру, я ее принял

сначала за одного из Диоскуров и только вблизи узнал свою

ошибку; но самая ошибка едва ли говорит в пользу компо-

зиции. Мужское положение неприлично для женской статуи;

есть грация, с которою женщина не расстается никогда. Не

говорю о неприятно сердитой конвульсии лица; это, может

быть, порок, который не принадлежит оригиналу; не говорю

даже о том, что рука, сжимающая копье, дурно его сжима-

ет, слишком слабо и слишком близко к железу для сильного

удара, слишком крепко для метанья копья (чего, впрочем, и

предполагать нельзя по близости животного). Это порок вто-

ростепенный; но самая идея всей статуи решительно лишена

и истины, и красоты. Бесспорно, предания древние представ-

ляют в амазонках женщин-воительниц, опасных даже для ге-

роев Эллады; но в женщине смешно изображение силы. Пусть

кочевая жизнь и быт военный положили свою печать на склад

амазонки, пусть ее мускулы обрисовываются несколько резко

и сухо без искажения красоты; но амазонка, выступающая на

кулачный бой с Ахиллом или Тезеем, всегда будет картиной

уродливой. Сила ей не нужна и должна быть вполне замене-

на ловкостью, удаляющею идею об усилии. Булавка в руках

Геркулеса будет страшна как копье; копье в руках амазонки

кажется булавкою, которой она собирается дразнить барса.

Общий эффект всей статуи до крайности неприятен. Лошадь

не совсем без жизни, барс впился свирепо и ловко; но древний

ваятель, как мне кажется, представил бы амазонку не сжи-

мающею коленами коня, который едва ли уцелеет в борьбе,

но уже готовою отделиться от него, уже свободною и только

слегка опирающеюся коленом на спину, а рукою на гриву ис-

503

литерАтурА. искусство

пуганного животного. Кожа дикого зверя, накинутая на круп

лошади, свидетельствовала бы о прежних победах и успокаи-

вала зрителя. Острая секира, легко поднятая на воздух и го-

товая быстрым махом опуститься на голову барса, кончала

бы для воображения еще не конченный бой. Так, кажется, по-

нял бы древний грек минуту, выбранную художником; так бы

сохранил он законы красоты даже в минуту борьбы и опас-

ности. Впрочем, так ли, не так ли, а уже конечно не так, как

понял и выразил немецкий художник, соединивши усилие с

бессильем и отсутствие грации с отсутствием истины. Я не

виню немецкого художника; я не виню и публики, хвалившей

его, хотя немцам, вечно пишущим о древности, об изящном

и пр., следовало бы лучше понимать древность; воссозидать

же ее невозможно.

Искусство имеет цель свою само в себе. Это положение

новейшей критики неоспоримо, и опровергать его могут толь-

ко французы, для которых недоступна отвлеченная истина. Но

из положения верного выведено не наукою, а жизнью какое-то

странное заключение, именно: что художник имеет целью ху-

дожество; и это художество является, как нечто уже готовое,

как предмет стремления художника, а не как плод, невольно

и бессознательно зреющий в его внутренней жизни, в тайни-

ке его души. И мы готовы подражать заграничному, и мы, как

тот маркитант за Дунаем, который потчевал нас «полушам-

панским не хуже саксонского», готовы потчевать воскресшего

эллина полугреческим не хуже немецкого.

Когда кончились Средние века, когда из-под развалин

вышли великолепные памятники греческого зодчества и вая-

нья, страстная любовь к чудным формам древнего искусства

овладела Европой. Явилось множество новых произведений,

более или менее искусно подражающих древнему образцу; но

как бледна и ничтожна эта подогретая старина! К несчастью,

не уцелели ни древняя живопись, ни музыка; зато живопись и

музыка сохранили несколько жизни и самостоятельности. Ми-

новалось время односторонней любви к древности; многоуче-

ная Германия отдала справедливость всем временам и наро-

504

А. с. Хомяков

дам, полюбила все явления красоты, и эта любовь выражается

опять подражаниями да подражаниями! Круг подражания сде-

лался шире и разнообразнее, сущность осталась та же.

Германия говорит своему художнику: «Слепи мне фи-

гуру в греческом вкусе», и художник принимается за дело.

Ему следовало бы сказать, что он не эллин, что он не покло-

няется богам олимпийским, что он родился не под тем не-

бом, воспитан не тою жизнию, – а он лепит себе да лепит.

Грек, в последствие своего исторического развития обогот-

воривший вещественную красоту и силу, поклонявшийся с

религиозным трепетом своим пластическим идеалам, сози-

дал формы, одушевленные чудною гармониею, и передавал

покорному камню часть того художественного духа, той глу-

бокой и чистой любви к вещественно-изящному, которыми

сам жил во всей полноте своей жизни. Это делал эллин, и

никто, кроме эллина, не сделал и сделать не может. Когда и

для него настала минута отвлеченной мысли, когда Платон

и Аристотель открыли новую область красоты духовной и

знания, тогда поблекли прежние идеалы. Вещественная кра-

сота перестала быть предметом религиозного поклонения,

она перестала также посылать художникам полное вдохно-

вение. И неужели после стольких веков и стольких опытов

и стольких прямых и кривых мудрствований, немец или ев-

ропеец вообще возвратит улетевшее вдохновение эллинского

ваятеля? Когда Анакреон с глубокою и безотчетною любовью

воспевает дивную красоту вещественных форм или Пракси-

тель передает ее камню, в них дышит какая-то невинность

младенческого невежества, не знающего еще сомнения, и по-

этому – порока. Венеры новейших скульпторов сладостраст-

ны, и, когда великий Гёте нанизывает стихи своих Римских

элегий, беспристрастный читатель (если он одарен истинным

чутьем изящного) видит сквозь искусство поэта уродливое

сочетание важной и задумчивой головы немецкого ученого с

полуживотным туловищем козлоногого Сатира

. Это вечный

диссонанс. Зодчество древнее так же мало дается новейшим,

как и их ваяние. Когда удаляешься от великолепных остат-

505

литерАтурА. искусство

ков, уцелевших еще на холмах Эллады, или, плывя по синему

морю, минуешь древние храмы, смело возвышающиеся над

крутыми ее мысами, – долго и долго глаз не хочет оторваться

от стройной прелести вдохновенного очерка; а когда перед

новыми классическими зданиями путешественник считает

за долг восклицать: «Чудо!» или «Прекрасно!», в сердце его,

нимало не согретом, чувство истины шепчет ему: «Хоть бы

век этой красоты не видать». А между тем все-таки лепят гре-

ческие статуи да строят греческие строения. Та же участь по-

стигла и все другие самобытные стили. Все они усвоены но-

вейшею Европою, а особенно Германиею; но надобно отдать

честь Баварии: она в этом роде перещеголяла всех. Чего ни

попросишь, она всем готова потчевать: и греческим, и рим-

ским, и готическим, и византийским. Путешественник может

всем наслаждаться, был бы у него только невзыскательный

вкус да тупое чувство красоты. Бавария готова и картины пи-

сать во всех возможных стилях; она и стихи напишет какие

угодно, хоть индийские; можно в ней заказать, коли угодно,

хоть русскую песню.

Не легче греческого досталось и готическому стилю.

Красота же его как будто доступнее и менее требует изучения.

Были бы столбики да высокие стрельчатые своды, да стрельча-

тые окна, да башенки с каменными кружевами: вот и готиче-

ское здание. Недостает малости: недостает той жизни Средних

веков, которою веет от старых соборов Запада; недостает той

смеси дикого разгула личности с таинственно-грозящей рели-

гиею, с глубоким сокрушением сердечным, с постоянной борь-

бою между страстями, непривычными к покорности, и бурным

восторгом суеверия, искупающего внутренний разврат чело-

века внешними страданиями и подвигами. Нет того, чем дви-

гались крестовые походы, нет того, чем кипела и волновалась

Европа. Нет ни бури сердца человеческого, ни великого при-

мирения в вере. Кто строил храмы Средних веков? Кто слагал

народные песни? Жизнь народная во всей ее полноте. А теперь

и рационалист, чуждый всякому верованию, кроме верования

в самого себя, и протестант, недогадливый предшественник

506

А. с. Хомяков

рационалиста, и пиэтист

, обрезывающий все жилки и кры-

лья у души для того, чтобы она не впала в ложные пути, все

берутся за готические храмы. Зато, – так как они не созданы

горячим вдохновением, они ничьей души и не греют; так как

они не созданы потребностью молитвы, молитва в них не захо-

дит

. И все-таки не одному художнику западному, и особенно

немецкому, не придет в голову, что он неспособен воскрешать

готическое художество.

Но как сказано, Германия, а особенно Бавария пре-

взошли все другие народы: они воскрешают и византийский

стиль. Странное дело, как художникам католикам и проте-

стантам не пришло в голову отказаться от такого воскреше-

ния чужой старины. Как ни один не догадался сказать, что он

католик или протестант, что он никогда не слыхал греческой

литургии, не молился в византийских храмах; что линии, со-

ставляющие их очерк, не радовали его глаз в младенческие

лета, что он в них никогда не видал ни святыни, ни идеала

святыни, что он не сумеет понять, не сумеет отыскать, не

сумеет развить семена красоты и религиозного выражения,

которые скрываются в каждой подробности, в каждом изгибе

византийского храма; что этот храм, наконец, возможен толь-

ко там, где в нем молятся, и только тому, кто в нем молится.

Странное ослепление художников – верить в возможность

вдохновенного пастиччия

Искусство истинное есть живой плод жизни, стремя-

щейся выражать в неизменных формах идеалы, скрытые в ее

вечных изменениях. Поэтому искусство есть в то же время

плод любви полной и всеобъемлющей; но эта любовь сама

себе созидает формы и не занимает выражения у других ве-

ков, любивших иначе и иное. Искусство – не дело минутной

прихоти, не временная забава души, но обличение всей ее

внутренней деятельности, облекающей свои идеалы строй-

ными законами красоты. Для того чтобы человеку была до-

ступна святыня искусства, надобно, чтобы он был одушев-

лен чувством любви верующей и не знающей сомнения: ибо

создание искусства (будь оно музыка, или живопись, или

507

литерАтурА. искусство

ваяние, или зодчество) есть не что иное, как гимн его любви.

Любовь, дробящая душу, есть не любовь, а разврат. Правда,

для нас, наследовавших знания и труды прошедших веков,

доступны все произведения художества, потому что для нас

раскрылись многие тайны человеческого духа, проявлявше-

гося разнообразно в разные эпохи своей истории; но потому

самому, что мы поняли дух человеческий, созидавший древ-

ние формы искусства, мы уже не можем находить его полно-

ты ни в которой из этих отдельных форм и, следовательно,

не можем уже воссоздавать силою дробного анализа то, что

создавалось цельным синтезом души. Художники, бессиль-

ные создавать новые формы и новый стиль и подражающие

формам и стилю прошедших веков или чуждых народов,

уже не художники: это актеры художества, разыгрывающие

рыцаря, грека, или византийца, или индийца. Кроме райка,

они никого обмануть не могут. И сам великий Гёте, – созда-

тель Фауста, гениальный поэт, смешон, когда античествует и

оглядывается: ладно ли?

Досадно глядеть на мнимое искусство, на это стремле-

ние, которое я готов бы назвать Баварским: оно убивает ис-

кусство истинное, оно убивает самую жизнь. Всякая эпоха,

всякий народ содержит в себе возможность своего художе-

ства, если только чему-нибудь верит, что-нибудь любит, если

имеет какую-нибудь религию, какой-нибудь идеал. Пусть

крепнет корень, растет стебель, зеленеют листья жизни: цве-

ты ее (художество) разовьются сами по себе. Но надобно вы-

жидать время, не надобно торопиться, не надобно от нетер-

пенья вкалывать миткалевые цветочки в цветочную почку,

готовую распуститься. Всякий полевой цвет, свежий, живой,

благоуханный, лучше бумажных роз и камелий. Недолго про-

должается обман, недолго рукодельные цветы идут за настоя-

щие, а когда обман откроется, удивительно ли, что отовсюду

слышатся печатные возгласы: «Нет искусства», что бледноли-

кий юноша говорит своей прозрачной даме: «Нет искусства»

и что солидный барин говорит своей почтенной современни-

це: «В наше время искусство было, да теперь сплыло»?

508

А. с. Хомяков

Ошибка художников досадна, но весьма понятна. Когда в

душе человека проснулась потребность выразить свои тайные

идеалы, но формы красоты еще не созрели и не уяснились, он

прельщается легко готовыми формами, в которых выразилась

та же потребность в иное время, в ином народе; он поддается

соблазну подражания и не вдруг спохватится в своей ошибке,

не вдруг догадается, что, принимая чужую форму (выражение

чужой мысли и жизни), он убивает свою жизнь, свою мысль.

Таков ход в художестве, таков и вообще ход мысли. Велик со-

блазн готового и сделанного. Когда двое Русских почувство-

вали ограниченность и недостаточность местного развития;

когда один из них поехал в чужие края трудиться своими ру-

ками и постигать умом пружины и начала западного величия,

а другой убежал туда же учиться и просвещать свой светлый,

Богом данный разум, – в обоих было благородное стремление

ко всему истинному, ко всему чисто человеческому, к науке и

искусству вообще. Много светлых начал пробудили они, воз-

вратясь в свою Родину, много вырастили прекрасных семян;

но и они поддались соблазну: и они приняли много местного и

случайного за общечеловеческое и вечно истинное. Зато каж-

дый из них засеял на свое поле множество сорных трав, от ко-

торых надолго заглохли домашние доброплодные семена

. То

же самое повторяется беспрестанно и в искусствах.

В наш век явился художник гениальный, который и чув-

ства, и мысль, и форму берет только из глубины своей души,

из сокровища современной жизни; и в его творении все дышит,

все говорит, все движется так живо, так самобытно, как в самой

природе

. Поймут ли его другие художники слова? Воспользу-

ются ли его примером искусства пластические? Поймут ли и

баварцы, что современному немцу нельзя быть ни эллином, ни

мавром, ни византийцем?

Вот мой отчет о выставке. Вольно же тебе было возлагать

надежду на меня. Медик заговорил бы о ремеслах вредных или

полезных для здоровья, а юрист о законах, покровительствую-

щих торговле: так не прогневайся! С вопросами о промышлен-

ности относись к индустриалам.

509

литерАтурА. искусство

«дух жизни и РусскОй истОРии»

ОпеРа глинки «жизнь за цаРя»

Недавно видел я в первый раз оперу «Жизнь за царя» и

никогда не забуду впечатления, которое она на меня произве-

ла. Об ней уже писали многое, более или менее дельно, более

или менее беспристрастно, говорили об достоинстве музыки,

об недостатках либретто; но, кажется, весь объем оперы, все ее

значение остались совершенно незамеченными. Вообще, мож-

но сказать, что критика у нас, – иногда и заносчивая, – всегда

робка; она не смеет высказать всю важность художественно-

го произведения, покоряясь в этом, вероятно, духу времени,

в котором художественный интерес занимает весьма второ-

степенное место. Так и опера Глинки еще не оценена. Об ней

говорили, как об музыке, исполненной русских мотивов, пи-

санной на русский лад, как об музыке народной или передраз-

нивающей народность, а все-таки не поняли ее, как явление

вполне Русское и созданное из конца в конец духом жизни и

истории Русской. Ее должно рассмотреть с этой точки зрения,

не разбирая отдельно ни либретто, ни музыкальной компози-

ции; ибо в истинно художественном произведении смысл и до-

стоинства – целого. Разумеется, я говорю не о художестве на

баварский лад

. Об увертюре говорить нечего. Увертюра – это

опера в зародыше. Она стройна, исполнена жизни или мертва

и несвязна, смотря по тому, живой ли, стройной или мертвой и

несвязной опере предшествует. Она только интродукция к ху-

дожественному произведению. Это введение, вполне понятное

только тогда, когда прочтешь всю книгу.

Начинается пьеса. Перед вами русская деревня, простая

деревня нашего Севера, русская река, которой берега, вероятно,

покрыты густым бором, и в этом боре пожни и небольшие паш-

ни. Все просто, как оно есть, как ему следует быть. Православ-

ный мир – народ певучий, как и все славяне, так что и самый

разговор в песнях кажется естественен. Из мира выдается одна

510

А. с. Хомяков

семья, не как преобладающая над другими, но как выражающая

ту простую стихию, из которой составлена простая и естествен-

ная община. Музыка тихая, заунывная и в то же время разноо-

бразная и богатая мелодией, выражает внутреннюю жизнь всего

этого мира семейного и общинного, полного тайных сил и вну-

тренней гармонии. Смутно время для России. Государства нет,

ибо нет его выражения – Государя. Неприятель в самом сердце

страны, недавно выгнанный из Москвы и снова ей угрожающий.

Язык художества выражает и скорбь, и страдание борьбы, много

раз повторявшиеся в нашей истории; скорбь и страдания, забы-

тые в торжестве, но оставившие следы свои в музыкальном пре-

дании. Но в этой скорби не слыхать отчаянья; в ней отзывается

уже будущая победа. Государства нет, но семья и община оста-

лись, – они спасли Россию. Это видно из отношений городов

между собою и из Переписки смоленских дворян с их семьями

во время междуцарствия. Они воссоздали государство.

Прошли века, государство Русское окрепло; но новое на-

шествие с Запада требует нового сопротивления. Это нашествие

не меча и силы, но учения и мысли. И против этих нашествий

бессильна всякая вещественная оборона, и сильно одно только –

глубокое душевное убеждение. Опасность угрожает уже не го-

сударству, но общине и семье. Иные отрывают человека от есте-

ственных уз семейства и братского круга естественной общины

и отпускают его на полную свободу безродного сиротства, пре-

доставляя ему право примкнуть к новому произвольному обще-

ству, созданному слепою самоуверенностью тесного рассудка;

другие принимают его как вещественную, числительную едини-

цу, годную только на поступление в вещественный и числитель-

ный итог, называемый государством, и на составление материа-

ла для числительных выкладок или механической разработки; и

оба учения под разными видами, под разными именами находят

себе последователей и приверженцев

. Семья и община отстояли

Россию: теперь Россия отстоит ли семью и общину?

Веселые вести торжества приходят в глухую северную

деревню: народная сила освободила Москву великим ополче-

нием; народный голос выбрал Царя Земским Собором; великая