Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

471

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

щем на него, и только из отрицания этого принуждения истекает

понятие о свободе. В этом слове положительно не оно само, а

принуждение; существенность, как я уже прежде сказал, при-

надлежит только положительному. Поэтому движение, которое

мы называем свободным, через то самое ставится нами как не-

существенное или не-самосущее. Свобода не может, в смысле

положительном, быть началом явления, хотя мы и получили ее

как качество для этого начала путем отрицания. Начало же дви-

жения в положительно-сущем должно быть положительным.

Явление, как реальное, как итог явлений, мы это уже видели,

не может быть признано фактором в движении «всего»; явление

же, как закон, есть только возможность и, следовательно, также

не может быть фактором для мира положительного. Самостоя-

тельными остались только, кроме мышления, «все» и момент

или «атом» – оба принадлежащие миру мысли, а не явления

или представления. Они тождественны; но если бы мы даже

признали за ними отношения тождественности полярной (что,

впрочем, привносится нами, а не присуще им), то и тогда соче-

тание их будет только свободою или возможностью, а не более.

Содержания еще нет. Математик выразил бы это логическое по-

нятие формулою: ∞ X 0, которая есть формула математической

свободы, т.е. возможность всякого количества, и, следовательно

(помимо внешнего определения), отрицание всякого определи-

тельного количества, вследствие равноправности всех.

Поэтому, как я уже сказал, свобода не может в себе за-

ключать начала явления; но это начало, по отрицанию, опреде-

ляется сознанием рассудка как свободное (следуя закону, кото-

рый я объяснял в статье, помещенной в «Русской Беседе». Оно

заключается не в свободе мысли, оставшейся единственным

определением «всего», но в мысли свободной, т.е. воле разума.

Вот, любезный Юрий Федорович, тот корень движимого

и изменяемого мира явлений, к которому приводит нас стро-

гость анализа, откуда бы мы ни начали свой логический путь,

если только пойдем по нему неуклонно, отстраняя обманы

мира представлений и требуя отчетливого ответа от всякой

степени мысленного развития, на которой вздумалось бы нам

472

А. с. Хомяков

незаконно остановиться. Воля – это последнее слово для созна-

ния, так же как оно первое (и именно потому, что оно первое)

для действительности. Воля разума, и – прибавляю – разума в

его полноте, ибо изменение явлений есть изменение в созна-

ваемом (а не в сознании, которое, с своей стороны, восприни-

мает одинаково всякий предмет), но сознаваемое как таковое –

уже предполагает или, лучше сказать, заключает в себе уже

присущее существование допредметного сознания, той первой

степени мысленного бытия, которая не переходит и не может

перейти в явление, всегда предшествуя ему. (Это ложно на-

званный субъект, между тем как субъект есть также степень,

но уже признанная сознанием.) Итак, самое изменение явле-

ний, совершаемое в сознаваемом, ставит уже полноту мыслен-

ного существа, и поэтому только в полноте разума находим мы

начало явления и его изменений, т.е. силы.

Воля – я уже прежде показал, что понятие о ней не дается

человеку извне. В себе, а не вне себя добыл он его, как понятие

о самом разуме. Мир внешний не учил его такому понятию; мир

внешний не представлял для него ни основ, ни данных. Целые

категории мыслей зависят от него и не могли бы вовсе существо-

вать без его существования, а его существование ничем не объ-

яснимо. Все движения по закону причин и следствия; все одина-

ково покорено необходимости. Откуда же возникло признание

воли? Ею собственно, как я уже сказал, определяются границы

субъективности человеческой в отношении к объективации или

к внутреннему представительству; ею для человека отмечается

то, что в нем от него самого, и отделяется от того, что в нем не

от него; она же сама узнается ни из какого опыта, ни из какого

явления, и не переходит ни в какое явление. Вольного предмета

человек не знает и не видал, то есть такого предмета, которого

действие само носило бы на себе признаки воли.

Единственное возражение, которое можно бы сделать

против моего положения, было бы следующее. Человек, со-

средоточенное отражение внешнего мира, служит для себя как

бы узлом его сил, и силы эти, действуя на него, так сказать, с

периферии, признаются им как внешние и как необходимость;

473

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

но, действуя снова из этого центрального узла (хотя, разумеется,

тоже по необходимости), кажутся как бы получившими само-

стоятельность и самопроизвольность. Центр себе приписывает

как свое, как собственное, то, что действительно есть только

отражение периферического действия (так, например, мы го-

ворим о притяжении центра земного, тогда как оно в действи-

тельности есть притяжение всех ее частей, скрещивающихся и

составляющих как бы узел в центре); но обманутый ум называ-

ет этот призрак самодеятельности центральной волею, отделяя

ее от явно невольного для нас действия сил внешней природы.

Таково единственное, несколько разумное, возражение, по край-

ней мере, на первый взгляд; но и оно нисколько не выдерживает

критики. Правда, сознание внутренней деятельности, деятель-

ности свободной, так сильно и первобытно в нас, что человек

непросвещенный переносит ту же мысль на самую природу, и

верит, в младенчестве ума своего, что и каждая часть ее также

самодельная, будь то животное, или растение, или даже вовсе

неорганическое вещество; но первая мысль, создавшая целую

новую категорию, не могла возникнуть из обмана. Ложное при-

ложение категории есть призрак, и призрак очень обыкновен-

ный, но создание целой категории невозможно; категории – это

законы самого разума. Человек знает свои телесные пределы,

положим, не по границам воли, а по границе двойного впечат-

ления (ибо внешнее дает только одиночное впечатление), но че-

ловек приписывает своей воле далеко не все то, что действуется

в этих пределах. Судорогу и корчу, мигание и множество дру-

гих действий не признает он вольным. Физиолог скажет: это не

отправление мозга; но какой же толковитый физиолог, изучив

сколько-нибудь анормные и болезненные явления человеческой

природы, не видал, что человек отрицается от многих действий,

которые тот же физиолог припишет именно мозговым отправле-

ниям? «Я это делал, но я не то делал, что хотел. Я это говорил,

но говорил помимо воли своей. Я чувствовал и знал, что не то

делаю и не то говорю; хотел действовать и говорить иначе, но не

мог». Это объяснение слышится беспрестанно от нервноболь-

ных. «Вяжите меня, я хочу вас кусать», – говорит несчастная

474

А. с. Хомяков

жертва водобоязни. Воля разумная не отделяется от потребно-

сти животного центра? Но предположим, наконец, что самое

тело заключает в себе несколько центров, более или менее не-

зависимых, которые вследствие раздражения получают иногда

преобладание над тем мозговым центром, который человек при-

вык считать и называть собою, и эта уступка (которую я считаю

совершенно справедливою) приводит к тому же выводу. Все те

движения языка, гортани и членов, о которых я говорил, получа-

ются опять только от мозга. Пусть через него действует другой

орган; но и все его силы точно так же заимствованы, и, однако,

принимаются им за собственную силу, за волю. Очевидно, он и

тут принимать извне силу не мог бы от себя, ибо она впала бы

в общий разряд. Обман мысли, принимающий центральность

впечатлений и отражений за свою волю, немыслим.

Повторяю снова сказанное прежде: человек-младенец ча-

сто ошибается, приписывая волю предметам внешнего мира.

Это возражение не раз повторялось против существования сво-

бодной деятельности в человеке тою школою тучных мозгов,

которую называют материалистами или, пожалуй, вежливее в

наш вежливый век, реалистами; но что же оно доказывает? За-

метьте, тот же человек-младенец, который приписывает волю

веществу, всегда приписывает ему и сознание. Как же это? Чело-

век приписывает предмету сознание, потому что сам имеет его

без сомнения, и приписывает волю потому, что сам ее не имеет!

Не явная ли это нелепость? Не явно ли только одно, что человек

не может мыслить сознание без воли? Этот вывод, этот закон

мысли неотразим. Человек иначе думать не может, и когда он

себя и других уверяет в противном, он только набирает звуки,

а не мысли, точно так же, как когда уверяет, что сомневается в

существовании своего сознания или себя самого. Анализ Канта

точно так же приложим к одному случаю, как и к другому. Ни-

кто в своей воле не сомневается, потому что он понятие о ней

не мог получить из внешнего мира, мира необходимостей; по-

тому что на сознании воли основаны целые категории понятий;

потому что в ней, как я уже сказал, лежит различение между

предметами мира существенного и мира воображаемого (так,

475

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

например, отличалась для Николаи невольная галлюцинация,

представлявшая ему призраки людей, от вольно воображаемо-

го им отсутствующего человека); потому, наконец, что разум

точно так же не может сомневаться в своей творческой дея-

тельности – воле, как и в своей отражательной восприимчиво-

сти – вере, или окончательном сознании – рассудке.

Явление, предшествующее своей причине, силе, для ло-

гики так же нелепо, так же немыслимо, как предмет, предше-

ствующий сознающему, когда он – предмет только для созна-

ния (ибо он был бы иначе не предметом; чем же бы он был?).

Потому свободная сила не явленного, мысли, иначе – воля есть

такое требование разума, от веры в которую он вовсе не мо-

жет отказаться. Нельзя нисколько осуждать младенчествую-

щего ума, который предметам внешнего мира приписывает

и сознание, и волю: он вполне прав; он верен законам разума

гораздо более, чем те мнимые мыслители, которые отрицают

(или воображают, что отрицают) и то и другое. Ошибка его

состоит только в одном: в том, что он, перенося свою челове-

ческую субъективность на явления дробные, уравнивает их с

собою и придает дробному являемому то, что принадлежит

мыслимому всему. Великая же его правда состоит в том, что,

сознавая внешние явления как необходимость в отношении к

самому себе, он признает действующую свободу, волю, в их

источнике. Тут в нем выражается глубокое сознание истины,

что необходимость есть только чужая воля, а так как всякая

объективация есть уже вольное самоотчуждение мысли – не я,

то – необходимость есть проявленная воля.

Закон, т.е. условие понятий и, следовательно, отношение

между всем, что есть, не имеет ничего общего с необходимо-

стью. Это не что иное, как мыслимость или возможность су-

ществования. Поэтому крайне нелогичны те, которые призна-

ют неволю в мысли (и, следовательно, необходимость) потому

только, что все ее явления непременно согласны с понятием.

Формулируйте эту мнимую необходимость, и вы находите сле-

дующее: явления мысли всегда согласны с нею, т.е. мыслимы,

это несомненно; но где же тут необходимость? Какой человек в

476

А. с. Хомяков

здравом смысле увидит ее тут? Гегель чувствовал или, лучше

сказать, знал это. Оттого-то он и признавал собственно началом

самоотрицающуюся необходимость, свободу (d�� s�ch n�g�r�nd�

N�gat��n �nd d�� N�thw�nd�gk��t); но он смутно чувствовал, что

эти добытые отрицанием формулы не могут ни объяснить по-

ложительно сущего, ни быть его началом. Оттого-то он и ввел в

свою логику учение о случайности (d�� fa��gk��t), которое за-d�� fa��gk��t), которое за- ��fa��gk��t), которое за-��fa��gk��t), которое за-), которое за-

мечательно глубоко в сцеплении своих выводов; но так как сама

случайность есть опять только закон, он перешел от нее неза-

конным скачком к случаю (��f a��), который есть уже действи-��f a��), который есть уже действи- a��), который есть уже действи-a��), который есть уже действи-), который есть уже действи-

тельно сущее. (У него такой же скачок от Sch��n к Ersch��n�ng

и много других, и все обусловлены одним и тем же скрытным,

чувствуемым, но непризнаваемым или несознанным требова-

нием действительности.) До идеи воли он не доходил и дойти не

мог по весьма простой причине. Он шел путем аналитического

сознания (рассудка) и ставил в нем полюс положительности;

следовательно, реально предшествующее являлось ему всегда

с знаком отрицания, и воля, начало по преимуществу положи-

тельное, но предшествующее всякому сознанию и всякому со-

знаваемому (т.е. предметам), являлась ему уже в виде удвоен-

ного отрицания свободы, т.е. исчезала из положительного мира.

Снова повторяю: он не сознал, как и все немецкие мыслители

не сознают, того правила, что путь анализа тождествен с путем

реальности, но только в обратном направлении...

Итак, откуда бы мы ни шли, от своей ли личной субъ-

ективности и сознания, от анализа ли явлений в их мировой

общности, одно выступает в конечном выводе — воля в ее

тождестве с разумом, как его деятельная сила, неотделимая ни

от понятия о нем, ни от понятия о субъективности. Она ста-

вит все сущее, выделяя его из возможного, или, иначе, выделяя

мышленное из мыслимого свободою своего творчества. Она,

по существу своему, разумна, ибо разумно все, что мыслимо, а

она – разум в его деятельности, так же как сознание есть разум

в его отражательности или страдательности, или, если угодно,

восприимчивости. Обе эти степени, с посредствующею объек-

тивностью или предметностью, где воля ставит себя предметом

477

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

для сознания (следовательно, уже как мнимую необходимость),

присущи разуму и составляют его полноту, целость его вну-

треннего расклубления (эволюции). Напрасно отделяют волю

от произвола, называя этим непочетным именем те движения

воли, которые будто бы несогласованны с общими мировыми

законами и оставляя лестное имя свободы за явлениями за-

конными. Во всех этих якобы определениях нет ни последова-

тельности, ни логики, а простая путаница, происходящая, как я

уже сказал, от смешения полюсов действительности и анализа.

Произвол, по своей сущности, весьма верно определяемый са-

мою этимологиею слова, есть первоизволение, т.е. воля в своей

полной свободе. Кстати – простите отступление! Вы считаете

себя несколько недругом этимологии; я уверен, что это просто

ошибка в вашем самосознании. Этимология есть беседа с про-

шедшим в его существеннейшем содержании, беседа с мыслью

минувших поколений, вычеканенною ими из звуков. Это дело

великое, которого вы не можете не ценить, даже восставая про-

тив его злоупотребления. В общем слове людей или народа, т.е.

языке, скрывается глубокая мудрость, высшая частного мудро-

вания и способная часто возвращать его к легко забываемой ис-

тине. Итак, я говорю, что слово «произвол » есть только воля в

ее полной свободе, первоизволение. Заметьте, что он не может

быть неразумен, ибо он был бы тогда немыслим; он не может

быть не согласен с общими мировыми законами, ибо он тогда

не мог бы и проявляться вовсе. Весь логический путь, им совер-

шаемый, во всех его явлениях следует тем же общим, основным

законам, которым следует и так называемая разумная свобода

в своих творениях. В мире несогласного с миром нет и быть не

может; между тем нет никакого сомнения, что в слове «произ-

вол» заключается, вследствие обычая, т.е. постепенного движе-

ния мысли человеческой, понятие о дисгармонии, о каком-то

разногласии, – но между кем? и в каком отношении?

Трудно или, лучше сказать, невозможно, любезный Юрий

Федорович, человеку проникнуть умом или выразить словом

ту бездну бытия, в которой он сам является таким ничтож-

ным дуновением, такою меньше чем пылинкою, а ум задает

478

А. с. Хомяков

себе бесконечные запросы, требует себе ответа, критикует и

бракует эти ответы, добивается в них стройности и строгой

последовательности, чувствует, что он не может установить

первых данных, но стремится создать себе мысленный мир, в

котором не было бы противоречия с ними. Поэтому иду далее,

удерживая, я надеюсь, правильное сцепление понятий; но иду

не без страха, зная, как легко, даже при кажущейся верности

логической, впасть в своего рода логический мистицизм, при-

нимающий слово за мысль, точно так же как более обыкновен-

ный мистицизм принимает за мысль представления.

Мы видели, что мир явлений возникает из свободной

силы, воли; но этот мир представляется как сочетание двух

фактов, «всего» и момента или «атома», двух мыслимых, а

не являемых, которые, впрочем, двумя называет только наша

субъективная слабость, обманутая нашим путем по миру пред-

ставлений. Оба уже вышли из мира явлений, освободились от

всяких, извне полагаемых, признаков, и сошлись в полное тож-

дество для строго логического рассудка. Но затем остается,

может быть, и бесправная вера в двойственность, хотя мы этой

двойственности формулировать не можем; остается разумное

убеждение, что личное сознание видит в мире необходимость,

чего оно не могло бы признавать, если бы он был фактом ее

воли; остается, наконец, стремление оправдать являемое, ко-

торое при единстве субъекта было бы только мыслимое, или

сознательно-мыслимое даже в явлении.

Все сущее сказалось перед разумом как свободная сила

мысли, волящий разум, ставящий себя как мышленное (для

своего же сознания, о чем теперь не нужно говорить). Как

«все» и полнота «всего», он сохраняет эту полноту бытия даже

на степени мышленного. В нем нет и быть не может призраков

дробного явления, или признания чего-нибудь чуждого, хотя

он себя, так сказать, отчуждает, или действительного движе-

ния, которое есть принадлежность начинающегося и дробного.

В нем нет возникновения; а между тем есть в...

479

литеРатуРа. искусство

ценностные основы твоРчества

«ОБщая цель искусств»

О зОдчестве

В августе месяце 1826-го г. стоял я около 6-ти часов ве-

чера на соборной площади в Милане. Передо мною огромная

церковь подымалась, как гора белого мрамора, и ее легкая,

красивая башня, ее бесчисленные готические столбы, укра-

шенные богатою резьбою, ярко отделялись на темно-голубом

грунте итальянского неба

. Каждая впадина в стене была

наполнена святыми изображениями, на каждом остроконеч-

ном столбе молился какой-нибудь угодник высоко над зем-

лею, как будто посредник между нею и небом. Долго стоял

я перед этим великолепным зданием, неподвижен от удив-

ления и глубокого, неизъяснимого наслаждения. Я не видал

толпы, которая с наступлением вечера высыпала из домов и

беспрестанно мелькала по площади; а веселые, беспечные

итальянцы не обращали внимания на меня: они привыкли

видеть иностранцев, благоговеющих перед памятниками их

прелестного отечества. Солнце закатилось, наступила ночная

тень, и с нею размышление.

Я стал вопрошать себя и допытываться причин того удо-

вольствия, которое так долго оковало, так сказать, все мои

480

А. с. Хомяков

чувства. Я вспомнил все, что я когда-нибудь читал о Зодче-

стве, и все мне показалось неудовлетворительным. Никто

еще не проникнул в тайны этого художества, никто не объ-

яснил ни правил его, ни действия, которое оно производит на

нашу душу, ни средств, которыми оно достигает своей цели.

Иные писали о Зодчестве классическом, но всегда в каком-то

школьном духе, занимаясь более мертвым правилом, чем жи-

вым, пламенным гением художеств. Другие писали о Зодче-

стве романтическом; но, не понимая общей теории искусств

и управляясь более чувством, чем просвещенным рассудком,

они на истину попадали редко, как будто невзначай, и из са-

мой истины не могли выводить заключений. Может быть, по-

кажется странно выражение, мною употребленное: Зодчество

романтическое. Я постараюсь его оправдать.

Все искусства суть формы различные одного чувства,

различные средства, удовлетворяющие одной и той же по-

требности души. Они между собою связаны невидимою, но

неразрывною цепию, и их существование до такой степе-

ни нераздельно, что как скоро произойдет перемена в духе

которого-нибудь из них, мы смело можем сказать, что общее

понятие об изящном изменилось, и с ним должны были изме-

ниться все три его выражения, т. е. посредством слов, звуков

и форм. Какой же человек, несколько знакомый с ходом ума

человеческого, усумнится в том, что те самые причины, ко-

торые разделили поэзию на классическую и романтическую,

должны были распространить свое влияние на все искусства и

подобным образом разделить музыку, живопись, ваяние и Зод-

чество? Иные скажут, что даже в поэзии это разделение неясно

и еще остается неопределенным. Не спорю, но оно существует

несомненно, и, может быть, вся загадка сего разделения нахо-

дится в двух чувствах: наслаждения и желания. Общая цель

искусств есть некое спокойное и возвышенное созерцание, по-

средством которого облагородивается наше существование и

усиливается действие наших нравственных способностей. Но

какими же средствами достигает Зодчество сей благородной

цели? Может быть (но это одно предположение), может быть,