Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

441

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

получена ли мысль, в которой что-нибудь мыслится? Смут-

ный и чувственный образ вещества получил значение поня-

тия, область ощущений сделалась точкой отправления для

мысли, первое место в философской системе учеников дано

тому свидетельству, которое под именем S�nn��ck� G�w�s-S�nn��ck� G�w�s- G�w�s-G�w�s-

sh��t было так низко поставлено учителем. Все это само по

себе уже очень сомнительно; но приговор критики требует

более прямых улик, и система, не обличенная во внутреннем

противоречии, имеет право существовать, как бы ни казались

шаткими ее основы.

Новонемецкая школа не представила на критический

суд ни одного произведения, в котором изложены бы были

в последовательности ее основные положения, лексикон ее

терминологии и развитие допускаемых ею понятий: она до-

вольствуется разрозненными набегами на отдельные отрасли

человеческого знания, не требуя ни от себя, ни от читателя той

логической строгости, к которой привыкла и нас приучила ве-

ликая школа Канта. Во всех ухватках ее слышится какое-то

французское настроение ума, которое указывает на утрату са-

мобытности и на преобладание внешних начал. Мысль, утом-

ленная долгим и страшным напряжением, впадает в отдых

бессилия, прикрытого каким-то призраком формальной дея-

тельности. То же самое явление видим мы в Германии и в обла-

сти художества и даже в области общественных учреждений.

Мне нет дела до этих двух областей, но не могу не заметить

мимоходом, что отношения Гейне к Гёте совершенно одина-

ковы с отношениями Фейербаха к Гегелю. Та же зависимость,

тот же переход от сосредоточенности мысли к разрозненности

практического приложения, то же обмельчание. К несчастью,

бойкая и талантливая посредственность доступнее для боль-

шинства гениальной глубины; и умственный мир, во сколько

он находится под влиянием своего высшего представителя –

Германии, представляет то же самое крайне нерадостное яв-

ление. Круг ее действий, по-видимому, расширяется, но самое

действие утратило свой благотворный и возвышенный харак-

тер. Мне кажется, что это заметно и у нас.

442

А. с. Хомяков

Возвращаюсь к самому вопросу: вещество, как беспре-

дельная основа сущего, представляет ли разуму человеческому

такую мысль, которая была бы действительно мыслима и могла

служить точкой отправления для философского мышления?

Отстраним смутные образы, не имеющие никакого права

выдавать себя за понятия или за явления сознающего разума, и

посмотрим на само значение слова вещество в области мысли.

Вещество перед взором мысли является как нечто имею-

щее пределы и внешнее очертание – как измеримое.

Как составленное из частей, к которым целое находится

в числительном отношении, будь это отношение определимое

или колеблющееся между пределами (max�m�m и m�n�m�m).

Как мысленно дробимое, под тем неизменным услови-

ем, что всякая дробь меньше своего целого. Я не говорю: та-

ково вещество, но я говорю: таково оно перед понятием, так

мыслится и иначе мыслимо быть не может. Оно не есть со-

став мысли, а привносится к ней путем внешнего познания и

приносит с собой свои фактические определения, которых от-

странять мы не можем.

Теперь посмотрите на бесконечный субстрат, выдавае-

мый за вещество.

Он не имеет ни пределов, ни внешнего очертания.

Неизмерим.

Не состоит из частей, к которым находился бы в числи-

тельном отношении, и никогда не может быть рассматриваем

как сумма или итог.

Он недробим мысленно или дробим так, что всякая его

дробь бесконечная, как и он сам.

Я говорю: такова идея бесконечного, которая не извне

приносится, но с неотразимою властью возникает в понима-

нии, как одна из категорий самого понимания.

Теперь, говоря, что вещество есть бесконечный субстрат

всего сущего, или v�c� v�rsa, что бесконечный субстрат все-v�c� v�rsa, что бесконечный субстрат все- v�rsa, что бесконечный субстрат все-v�rsa, что бесконечный субстрат все-, что бесконечный субстрат все-

го сущего есть вещество, т.е. соединяя две мысли, совершен-

но противоположные, говорим ли мы что-нибудь? Очевидно,

так же мало, как произнося слова: круглый квадрат, зеленый

443

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

звук, громкий пуд или что-нибудь в том же роде. Это звуки, а

не слова, это потрясения глотки, а не мысли, или, как говорит

Шеллинг, это мысль, при которой ничто не мыслится.

Или упростим определение вещества, оподозрив одно-

сторонность понятия и остановившись на самом процессе, по-

средством которого возникло наше понятие о веществе.

Вещество есть ощутимое, т.е. нечто, производящее в на-

шем организме изменения, доступные нашему сознанию.

Во-первых, ясно, что мы переносим уже всю предпо-

ложенную основу всемирно-сущего и обращаем его просто

в явление мысли; во-вторых, что же мы выиграли? Именно

бесконечное-то и неощутимо; оно-то и не производит измене-

ний в организме и вовсе органам недоступно, ощутимо только

конечное. Мы впали опять в «круглый квадрат».

Всевещество является уже опять отвлеченностью неве-

щественною и вовсе не имеющей характера вещества.

Но в это же время эта отвлеченность оказывается не про-

сто отвлеченным законом, добытым работой мысли, а законом

действительности, присущей веществу, и выраженным в силе.

Сила не принадлежит дробности или частям (в частях: в ме-

ханических ли своих явлениях (так назовем мы те, которые

стремятся к перемещению в пространстве), в химических ли,

в чисто динамических ли, сила есть только отношение одной

части к другим (как уже заметил Тен)

. Она есть воздействие

всей совокупности вещества на каждую его частицу, а между

тем самая эта совокупность не есть ни итог, ни сумма и не име-

ет ни одного из признаков, определяющих вещество.

Очевидно, всесила, принадлежащая всевеществу, так же

невещественна, как и оно.

Так получаем мы антиномию: ограниченное – безгра-

нично, измеримое – неизмеримо, ощутимое – неощутимо и

т.д.; или, иначе, вещество – не вещество. Конечно, антиномия

не отрицает действительности предмета, выражающего в нем

свою двойственность, но она бесспорно отрицает в каждой из

двух сторон, в которых она является, право на самостоятель-

ность и особенно право выдавать себя за всемирный субстрат.

444

А. с. Хомяков

Материализм, подвергнутый испытанию логики, обращается в

бессмысленный звук.

И сколько, однако ж, веков прошло с тех пор, как этот бес-

смысленный звук в первый раз выдал себя за философствую-

щую мысль. Древняя Греция в некоторых из своих остроум-

нейших мыслителей уже подпала его обману; древняя Индия

еще ранее ее создавала целые школы материалистов; средние

века были не чужды тому же направлению, хотя сдержанному и

утаенному; новейшие времена видели его paзвитие в огромных

размерах и, наконец, наш гордый �� век, о котором «Москов-�� век, о котором «Москов- век, о котором «Москов-

ские ведомости» и некоторые наши журналы не могут, кажется,

говорить иначе, как почтительно снимая шляпу, — и он видит

восстановление призрака, столько уже раз обличенного во лжи.

Неужели даром являлись мыслители истинные? Неужели даром

трудилась величайшая изо всех философских школ, целым по-

следовательным рядом гениальных деятелей приобретшая для

Германии право считать себя передовою страной на пути мыс-

лительного образования? Именно ученики этой-то самой шко-

лы и впали в старую колею, которую многие считали заросшей

и заглохшей навсегда. Я постарался показать причину такого

неожиданного явления и думаю, что вы признаете ее основа-

тельность. Когда школа в своем последнем, гегелевском, разви-

тии дошла до окончательного отрицания какого бы то ни было

субстрата, понятно, что ее последние ученики, чтобы спасти

погибающее учение, с которым они срослись всеми привычка-

ми ума, решились ввести в него субстрат самый осязательный,

самый противоположный той отвлеченности, от которой гибла

система учителя, и не позаботились спросить у себя, примири-

мы ли между собой понятия, которые они насильно сводили.

В развитии новонемецкого материализма до сих пор, как я

сказал, не было строго научной последовательности, и поэтому

все его внутренние противоречия утаились от его последовате-

лей и, вероятно, от самих основателей; но нет сомнения и в том,

что крайняя небрежность и неопределенность терминологии,

составленной из остатков строгой терминологии Гегеля, сме-

шанных со словами, взятыми из речи бытовой и произвольно

445

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

облеченными в философское значение, много содействовали

затемнению самых простых вопросов, которые должны были

по необходимости встретить мыслителей при их первых шагах

на новом пути. Я не говорю уже о всей области нравственных

вопросов, одинаково не разрешавшихся ни при гегелевском ра-

ционализме, ни при шеллинговском гностицизме

(так можно

характеризовать его последнюю эпоху); нет, я говорю о самом

переходе от вещества, как единственной первоначальной по-

чвы, к мысли, являющейся развитием вещества. Где возмож-

ный переход от одного к другому? Какое из свойств вещества

сближает его сколько-нибудь с мыслью? Вы видите изменение,

перемещение, сотрясение, охлаждение, согревание и т.д., где же

тут какое-нибудь сходство с сознанием? Допустите целый ряд

всевозможных вещественных перемен, химических или дина-

мических, протяните этот ряд в бесконечность – и все-таки вы в

целом и во всех членах его получаете только измененное веще-

ство, т.е. вещество в новой форме, и не более. Сосредоточьте эти

изменения посредством каких угодно нитей к одному центру,

отражающему в себе их результаты; назовите, если угодно, эти

результаты впечатлениями; предположите, что центр в свою оче-

редь передает свои потрясения какой бы то ни было периферии

и, следовательно, производит ряд новых периферических явле-

ний: что же? Хоть на один шаг двинулись ли вы к разрешению

неразрешенной задачи? Нисколько! Нисколько! Бесконечной

бездны не перехватишь никаким мостом. Ни логика, ни простой

здравый смысл вам не позволят себя обмануть ни на минуту,

если вы только всмотритесь серьезно в вопрос. Вещественное

изменение остается вещественным изменением. Хорошо было

французам �� века порешать его так: «мысль есть результат

сравненных впечатлений». Сравненных кем? Эти впечатления,

которые суть не что иное, как вещественные изменения, откуда

взялся у них дар сравнения? Это все равно что вообразить себе,

что аршин, механически движимый по куску сукна, мерит это

сукно. Вы тут, – и аршин действительно мерит сукно, а без вас

он может всю вечность проездить по сукну, и мера все-таки не

возникнет. Такие разрешения годны были только для французов,

446

А. с. Хомяков

и то в �� веке. Дело, как вы знаете, старались поправить, на-�� веке. Дело, как вы знаете, старались поправить, на- веке. Дело, как вы знаете, старались поправить, на-

звав мысль «претворенным впечатлением», т.е. вторично изме-

ненным изменением. Не правда ли, умно? Чудная способность

у людей довольствоваться звуками вместо мысли!

«Но посмотрите, – говорят нам, – на животных!» Это

чудное предложение упрощается в следующий более общий

вид: не угодно ли вам объяснить то, что вы знаете, тем, чего вы

не знаете; ибо мы себя знаем, а животных вовсе нет (я говорю

о внутренней тайне их жизни). Такого рода предложения не-

лепы, к какой бы науке они ни относились. Материализм, если

бы он был действительно серьезным (�twas �rnst�s), признал

бы свою несостоятельность на первом шагу, но серьезным в

области мышления его вовсе признать нельзя.

Не могу, однако, не остановиться на минуту и не сказать

несколько слов о животных. Расскажу вам, что было со мной.

Боюсь, что этот приступ напомнит вам известный анекдот, как

кто-то в Конвенте начал речь словами: «Господа, человек есть

животное», а другой его прервал: «Предлагаю напечатание

речи с портретом автора». Но все равно, продолжаю. В конце

зимы, в Москве, опоздав однажды к общему обеду, я сел обедать

один с книгой; холодный суп закусывал я сухарями Гюльма-

новой истории немецких сословий

. Кажется, не от чего было

разыграться фантазии. Читаю и вдруг начинаю чувствовать,

что в моей голове проходят, как сны, картины сельской жизни,

лета, вечера, рощи и пр. Отряхиваюсь от них: не могу. Сильнее

и живее выступают они, и так ярко, так выпукло и живо, что

читать становится неловко. Я кладу книгу в сторону и думаю:

что бы это такое было? Сперва ничего не замечаю, но минуты

через две слышу, что далеко, в другом этаже и на другом конце

дома, кормилица напевает над колыбелью меньшой моей доче-

ри деревенскую песнь. Звуки ее еле-еле доходили до моего уха.

Я улыбнулся и взялся опять за холодный суп и сухого Гюльма-

на. Было ли во мне ощущение этой песни? Очевидно, нет. Я ее

не слыхал, т.е. не слыхал сознательно, и ощущения не было;

ибо мы не ощущаем того, чего не знаем. Мне не больно, когда я

не сознаю, что мне больно. Но впечатление от песни, очевидно,

447

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

было и выражалось, так сказать, сном наяву. Этот сон был уже

ощущением, ибо я знал про него. Вместо такого сна, происшед-

шего от сопротивления волящей мысли внешнему, впрочем, не

замечаемому впечатлению, мог бы явиться целый ряд перифе-

рических явлений, как последствие потрясения той непонят-

ной дагерротипной доски, в которой сосредоточивается все

бесконечное многосложное строение вещественного организ-

ма: напевание или присвистывание, или стремление к движе-

нию и прогулке и т.д.; но ощущения бы не было. Вот процесс

жизни животных, который человек может в себе подсмотреть

и ясно отделить от человеческой своей жизни. Я надеюсь, что

это объяснение получше Шеллингова. Итак, центральные по-

трясения, т.е. то, что можно назвать впечатлениями, и их пе-

риферические воздействия составляют всю жизнь животных.

Я называю их впечатлениями, отделяя от других изменений,

потому что они могут быть предметом сознания и тогда пере-

ходят в ощущение (как я уже сказал вскользь в прежней ста-

тье). Ощущение уже принадлежит человеку, как одна из форм

познания, и без познания оно немыслимо. Думаю, что это раз-

личие нигде не было изложено с достаточной ясностью. Как бы

то ни было, мне кажется, что различие между жизнью природы

и жизнью человека может быть выражено следующим кратким

афоризмом: природе живется, и только человек живет.

Возвращаюсь к главному вопросу. Мышление не может

быть следствием вещественного процесса изменения и может,

следовательно, быть признаваемо не иначе, как присущим ве-

ществу вообще, т.е. не иначе, как отражением в нем его сово-

купности, т.е., как я уже сказал, невещественности. При этом

понятно, что такое тождество вещества с мыслью оставляет за

мыслью значение положительного, а за веществом – только зна-

чение отрицательного, по той весьма простой причине, что, как

все понимание вопроса происходит в области мысли, она не мо-

жет никогда в отношении к самой себе лишиться характера по-

ложительности. Но сверх того мы видим, что вещество (вещь о

себе), делаясь предметом, т.е. основою знания, или понятия, тем

самым полагает понимание, без которого предмет (как предмет)

448

А. с. Хомяков

существовать не может и, следовательно, ставит себя положи-

тельно как мышление, перед которым является отрицательно как

предмет. Вещь же о себе оказывается вовсе немыслимой, ибо не

существует ни в самосознании мысли, ни во внешнем отноше-

нии к мысли, к которой она относится только как предмет. Итак,

мы снова видим полную немыслимость материализма, и долж-

но сказать словами Шеллинга: «Это мысль, в которой ничто не

мыслится». Гегелизм остается при всей коренной несостоятель-

ности, только умноженной бесконечным рядом противоречий.

Тождество мысли и вещества нас приводит опять к ста-

рому зданию гениального жида Спинозы (слово это – жид не

имеет для меня значения упрека, а смысл чисто научный). Но

дальнейшее развитие будет повторением прежней работы, уже

перешедшей через руки Канта и Фихте к Гегелю. Действитель-

но, материализм есть только одна из переходных эпох этого

труда, несостоятельная в себе и требующая дальнейшего со-

зидания, оканчивающегося, как уже доказано историей немец-

кой школы, самораспадением всей постройки. Материализм не

выдерживает ни малейшей научной критики; но перед чистым

рационализмом он имеет то кажущееся превосходство, что

представляет какой-то (хотя и мнимый) субстрат и тем удо-

влетворяет внутреннему требованию действительности, кото-

рое лежит в душе человека; оба же – и рационализм чистый, и

материализм – суть не что иное, как две стороны одной и той

же системы, которую я иначе не могу назвать, как системой не-

цессарианизма, иначе – безвольности. Вы знаете, какую важ-

ность я ей приписываю в истории религии.

Утомленный ум, долго лишенный всякой основы, ищет от-

дыха, ищет представлений, и вот как беспрестанно снова возни-

кают школы материальной философии, вовсе ничего не значащие

для разума, но увлекающие слабомыслящие головы соблазном

образа (призрака), за который они ухватываются с какой-то отча-

янной радостью. Вот отчасти разгадка современной Германии.

Вопросы нравственные, невольно напрашивающиеся на

разрешение и уже давно затронутые прежними деятелями мыс-

ли немецкой (особенно Кантом и его современниками), в наше

449

русское общество — НАциоНАльНое созНАНие

время снова обратили на себя внимание некоторых мыслителей.

В числе этих писателей, вообще весьма слабых, несколько заме-

чательным показался мне автор книги «Поиски в области нрав-

ственности» (кажется, Антон Ре). Книга умна, исполнена тонких

и иногда глубоких наблюдений, но сходит к порядочной неле-

пости, а именно к признанию воли, но воли несвободной. Такое

бессмысленное сочетание слов не требует опровержения; но оно

само служит важным признаком для определения внутреннего

направления того учения, из которого могло возникнуть и вы-

сказаться под пером человека, замечательного по своей дарови-

тости. Автор книги, о которой я упомянул, не принадлежит ни к

новонемецкому материализму, ни даже к строгому гегельянству;

он создан целым направлением кантовской школы, и ее невы-

сказанное направление высказывается невольным неразумением

весьма логического мыслителя. Вся великая школа немецкого

рационализма, так же как и ее слабый переродок, материализм,

заключала в себе бессознательно идею безвольности (нецесса-

рианизма). Это ее внутренняя болезнь, непременно приводящая

к неразрешимым противоречиям и, следовательно, к распаде-

нию. Правда, что определение воли как начала самостоятельного

приводит также к противоречиям, и мы опять попадаем в анти-

номию; но эта мнимая антиномия есть только диалектический

обман. Противоречия в учении о безвольности осуждают самое

учение, потому что точка его отправления уже принадлежит об-

ласти логической и логических понятий, не погружаясь даже в

сущность предмета или объекта (как я сказал в статье об Иване

Васильевиче Киреевском). Противоречие же в логическом опре-

делении воли вовсе ничего не доказывает, потому что она сама

не подлежит определению, принадлежа миру допредметному.

Я постарался изложить некоторые из тех логических при-

чин, почему признаю материализм за немыслимую мысль, и

думаю, что их развитие приводит к следующему заключению.

Невещественность является, с одной стороны, явной принад-

лежностью всеобщего мирового субстрата, а с другой – при-

надлежностью частного понимания. Вещество есть не что

иное, как явление их взаимного прикосновения.

450

А. с. Хомяков

Слышал я, что когда-то, в какой-то столице, было в по-

лиции следующее донесение: «У такого-то юноши собираются

по вечерам его сверстники и составляют общество материа-

листов; а материалистское направление общества очень явно

доказывается тем обстоятельством, что собравшиеся молодые

люди только что пьют чай и разговаривают, а не занимаются

ни картами, ни вином и никакими другими забавами, прилич-

ными их возрасту». Это милое и крайне логическое доказа-

тельство заключает в себе весьма дельное наблюдение, хотя,

разумеется, я не подозреваю ни полицию в дельных наблюде-

ниях, ни молодое общество в материализме. Дельное же на-

блюдение состоит в том, что действительно жизнь последова-

телей материалистических школ весьма часто не представляет

признаков воздействия учения на ее направление. Это явле-

ние проистекает из той непоследовательности, которую мы в

одном случае назвали благородной, а я позволю себе назвать

неблагонадежной, которой начало обыкновенно таится в при-

вычке и предании и иногда в непримиримости ложного начала

с коренными стремлениями души человеческой. Без сомнения,

материализм, так же как и чистый рационализм, есть учение,

противное нравственности, у которой он отнимает всякую

разумную основу (ибо там нет долга и нравственного понятия,

где нет воли: человек, падающий с крыши и падением своим

убивающий другого, не поступает безнравственно). Но какие

бы ни были выводы из материализма или последствия его, по-

вод к нему редко заключается в стремлении к уничтожению

понятия о нравственности (я говорю о мыслителях, а не о ста-

де их последователей, в котором побуждения бывают часто не-

чисты); повод же к нему действительно подает утомление ума

отвлеченностями, односторонность предшествующих школ,

как я показал в гегельянстве, и естественное требование об-

разности, на которую так часто нападал Гегель. Давно немыс-

лимость современного нам материализма обличилась бы сама,

если бы он решился выступить полной и замкнутой системой,

а не ограничивался набегами на разные отрасли наук; если бы,

следовательно, он явился с полной терминологией (ибо он те-