Хомяков А.С. Всемирная задача России

Подождите немного. Документ загружается.

491

литерАтурА. искусство

мало еще понятным для большей части читателей, получив-

ших от образованности завидное право быть судьями.

Художество звука подверглось той же участи, как худо-

жество слова. Оба они были богаты и самобытны у нас в своем

народном развитии, богаче, чем у какого другого народа; оба

обеднели с введением в Россию новых художественных сти-

хий, которыми не овладела еще вполне русская жизнь; но и в

музыке, как и в словесности, наступило духовное освобожде-

ние, и великий художник пробудил заснувшую силу нашего

музыкального творчества

. Но мы еще боимся верить своему

мелодическому богатству: привычные к подражанию и к ко-

ленопреклонению перед чудными образцами западного худо-

жества, мы не смеем еще думать, что нам предстоит поприще

оригинального развития, что мы должны найти свое выраже-

ние для своего внутреннего чувства. Разумная потребность

искусства самобытного для нас ясна и зовет нас на подвиг, а

вековая покорность перед чуждыми образцами останавливает

наши шаги и холодит нашу надежду. Так, еще недавно просве-

щенный знаток и горячий любитель музыки обещал нам но-

вое русское искусство, составленное из итальянской мелодии,

немецкой гармонии и французской драматичности

, как будто

бы не к этой цели (за исключением сомнительной французской

драматичности) стремится всякий художник во всяком запад-

ном народе, как будто бы не ее достиг Моцарт в своем «Дон-

Джованни». Странная была бы наша оригинальность, ориги-

нальность всеподражания, оригинальность художественного

эклектизма. Такая музыкальная будущность могла бы порадо-

вать какой-нибудь народ, никогда не создавший ни одной жи-

вой мелодии, например французов. Но можно ли ее обещать

нам, детям славянского племени, племени самого богатого

изо всех европейских племен разнообразною, самобытною и

глубоко сердечною песнею? Разве те чувства, которыми жили

мы исстари, заглохли совсем? Разве звуки, которые так верно

и художественно выражали эти чувства, могут когда-нибудь

сделаться нам чужими? Разве когда-нибудь может перервать-

ся та чудная, тайная цепь, которая связывает русскую душу с

492

А. с. Хомяков

русскою песнею? А какой-нибудь закон иноземной мелодии, т.

е. иноземной души (ибо мелодия есть также ее слово), может

быть нам роднее нашей родной?

Художество звука и художество слова были нашим до-

стоянием издревле; они изменялись с изменением жизни, но

беспрестанно в них прорывались родное чувство и родная

мысль. Художество формы явилось нам как новая стихия, как

новый мир деятельности духовной, совершенно чуждой нашей

старине. Если и была когда-нибудь в России школа живописи

и если высокие произведения, недавно отысканные на стенах

наших старых церквей в Киеве и Владимире, действительно

принадлежали художникам русским, а не византийским, то, по

крайней мере, цепь предания была так совершенно разорвана в

продолжение стольких веков, что она не могла представить ни-

какого руководства для новой художественной школы. Поэто-

му живопись была нововведением вполне. Не без славы стали

мы на новое поприще, не без гордого удовольствия можем мы

сказать, что художники наши занимают едва ли не первое ме-

сто между всеми художниками современной Европы, за исклю-

чением одной Германии (хотя и это исключение сомнительно);

но добросовестная критика, отдавая справедливость прекрас-

ным произведениям, созданным в России и отчасти русскими,

может и должна спросить: принадлежат ли они вполне России?

Созданы ли они русским духом? Фламандец, вступая в свою

национальную галерею, узнает в ней себя. Он чувствует, что

не его рукою, но его душою, его внутреннею жизнию живут и

дышат волшебные произведения Рубенса или Рембрандта. Эти

грубые и тяжело материальные формы – это его фламандское

воображение; эта добродушная и веселая простота – это его

фламандский характер; эти солнечные лучи, эта чудная свето-

тень, схваченные и увековеченные кистью, – это его фламанд-

ская радость и любовь. То же самое чувствует и немец перед

своими Гольбейнами и Дюрерами, сухими, скудными, но пол-

ными задумчивости и глубокомыслия. То же самое чувствует

итальянец перед своим Леонардо, перед Михель Анжелом, пе-

ред своим Рафаэлем, перед всеми этими царями живописи, пе-

493

литерАтурА. искусство

ред всеми этими чудесами очерка и выражения, которых едва

ли когда-нибудь достигнет другой какой народ, которых, без

сомнения, никто не превзойдет. Что же общего между русской

душою и российскою живописью? Рожденная на краю России,

на перепутье ее с Западом, выращенная чужою мыслию, чужи-

ми образцами, под чужим влиянием, носит ли она на себе хоть

признаки русской жизни? В ней узнает ли себя русская душа?

Глядя на произведения российских живописцев, мы любуем-

ся ими как достоянием всемирным; мы называем их своими,

а чувствуем получужими: растения без воздуха и без земли,

выведенные на стекле под соломенной настилкой, согретые

солнцем тепличным. Говорят, что где-то в Европе живет наш

художник, человек, исполненный жара и любви, давно обду-

мывающий чудные произведения, произведения стиля нового

и великого, и что он готовит нам новую школу

. Правда ли это

или нет – мы не знаем. Но покуда в нашей живописи мы видим

только признак художественных способностей, залог прекрас-

ного будущего, а русского художества видеть не можем.

И все это не укор нашим литераторам, нашим компони-

стам, нашим живописцам. Они заслуживают от нас дань при-

знательности, многие даже удивления. Но мир художества, так

же как и большая часть нашего просвещения и нашего быта,

доказывает всю трудность, всю медленность усвоения чуждых

начал и всю неизбежность временного (да, смело можно ска-

зать, только временного) раздвоения. Следует ли из этого, что

мы должны, как полагают защитники всех старинных форм,

отвергать всякое нововведение, будь оно в науке, в художе-

стве, в промышленности или в быте? Из-за зла сомнительного

и которое само может быть переходом к высшему сознатель-

ному добру, можем ли мы отвергать несомненно полезное, не-

обходимое или прекрасное? Есть что-то смешное и даже что-

то безнравственное в этом фанатизме неподвижности. В нем

есть смешение понятий о добре и зле. Как бы Запад ни скрывал

нравственное зло под предлогом пользы вещественной, от-

вергайте все то, что основывается на дурном начале, всякую

регуляризацию порока, всякое приведение безнравственности

494

А. с. Хомяков

в законный порядок (как, например, прежние игорные дома во

Франции, воровские цеха в Древнем Египте и т. д.). Этого от

вас требует ваше достоинство человеческое, ваше почтение

к русскому обществу и святость вашей духовной жизни; ибо

общество может сознавать в себе разврат как нравственную

язву, но не имеет права его узаконивать, как будто бы снисхо-

дительно одобряя его или малодушно отчаиваясь в исцелении.

Отвергайте всякое нравственное зло, но не воображайте, что

вы имеете право отвергать какое бы ни было умственное или

вещественное усовершенствование (будь оно художество, па-

ровая машина или железная дорога) под тем предлогом, что

оно опасно для целости жизни и что оно вводит в нее новую

стихию раздвоения. Мы обязаны принять все то, чем может

укрепиться Земля, расшириться помыслы, улучшиться обще-

ственное благосостояние. Как бы ни были вероятны недоразу-

мения, как бы ни были неизбежны частные ошибки, мы обяза-

ны принимать все то, что полезно и честно в своем начале. Все

раздвоения примирятся, все ошибки изгладятся. Эту надежду

налагает на нас, как обязанность, наша вера (если мы только

верим) в силу истины и в здоровье русской жизни.

Уже почти полтора века, как мы стали подражать Запад-

ной Европе, и мы продолжаем и долго еще будем продолжать

пользоваться ее изобретениями. Быть может, со временем и

мы ей будем служить во многом образцами; но не может быть,

чтобы когда-нибудь ее умственные труды были нам совершен-

но бесполезными. В области наук отвлеченных и прикладных

весь образованный мир составляет одно целое, и всякий народ

пользуется открытиями и изобретениями другого народа без

унижения собственного достоинства, без утраты прав на само-

стоятельное развитие. Довольно того для нас, что мы уже теперь

поняли разницу между всем общечеловеческим достоянием,

которое мы принимаем от своей западной братии, и формами

совершенно местными и случайными, в которые оно облечено

у них. Это различие еще не могло быть понято ни во времена

Петра, ни во время Ломоносова, двух первых двигателей на-

шего наукообразного просвещения. Эту тайну нам открыли

495

литерАтурА. искусство

жизнь, история и созревающее в нас сознание. Мы еще долго

и даже всегда будем многое перенимать у других народов. Мы

будем перенимать добросовестно, добродушно, не торопясь

приноровлением к нашей жизни и зная, что жизнь сама возь-

мет на себя труд этого приноровления. Нелегко понять тайный

смысл и дух какого бы то ни было обычая, изобретения или

художественного произведения. Нелегко узнать, в чем и как он

может срастись с жизнию, его принимающею извне, или как он

может ею усвоиться. Приноровление чужого к своему родному

кажется делом нетрудным только переводчикам водевилей да

тем людям, которым даже и не мерещилось никогда глубокое

значение частных явлений в жизни народной. Так, например,

Франция смело принимает чужое и бойко прилаживает к свое-

му обиходу, нимало не запинаясь и не задумываясь о смысле

новоприобретенной стихии. Так она поступила в художестве

с так называемым романтизмом, в науке с философией немец-

ких школ, в жизни с английскими учреждениями. Так, перени-

мая суд присяжных, она, нимало не задумавшись, приладила

его устройство к своим понятиям и заменила единогласный

приговор приговором большинства. Дайте ей нашу русскую

сельскую общину, и она с нею поступит точно так же. Ей не

придет никогда в голову бесконечная разница между боль-

шинством – выражением грубо вещественного превосходства,

и единодушием – выражением высоконравственного единства,

в котором все отдельные члены, частные лица, теряют свою

строптивую личность, а община выступает как нравствен-

ное лицо. И Англия приняла суд присяжных, как известно,

от другого (кажется, славянского) начала, но она не изменяла

занятого ею учреждения, и суд присяжных сохранился, как

драгоценный остаток нравственно понятого единства между

ее условными и вещественными учреждениями, освящая и

возвышая все ее историческое бытие. Франция и ученики ее

школ не понимают святости нравственного лица. Англия по-

клоняется ему бессознательно, между тем как ее историки и

ученые точно так же чужды этому понятию, как и французы;

но оно становится доступным более просвещенной Германии,

496

А. с. Хомяков

и еще недавно беспристрастный немецкий путешественник го-

ворил о славянской сельской общине, об нашем русском мире

с его старинным единодушием, как об лучшем, об святейшем

остатке народной старины, которому должна бы подражать и

должна завидовать вся остальная Европа

Чуждые стихии, занимаемые по необходимости одним

народом у другого, поступают в область новой жизни и нового

организма. Они переделываются и усваиваются этим организ-

мом в силу его внутренних неусловимых законов; они подвер-

гаются неизбежным изменениям, которых не может угадать

практический рассудок и которых не должна предварять торо-

пливая догадка. Жизнь всегда предшествует логическому со-

знанию и всегда остается шире его.

Первые попытки художественные у нас были рабским

подражанием образцам иноземным: мы переносили к себе го-

товые формы чувства и мысли; мы переносили к себе даже

обороты языков чужих, приноравливая только к ним свой

родной язык. Это была дань поклонения, принесенная нами

всему прекрасному, созданному другими народами, обогнав-

шими нас в просвещении. Теперь мы знаем и чувствуем, что

художество – свободное выражение прекрасного – так же раз-

нообразно, как самая жизнь народов и как идеалы их внутрен-

ней красоты. Время подражания в искусстве проходит. Мы не

можем даже удовлетворяться тем, чем недавно восхищались.

Мы понимаем, что формы, принятые извне, не могут служить

выражением нашего духа и что всякая духовная личность на-

рода может выразиться только в формах, созданных ею самой.

В этом отношении мы опередили своих западных учителей

и даже высоко просвещенную Германию, которая до сих пор

верит существованию баварского искусства, т. е. искусства,

основанного на прямом разногласии между художником и

его произведениями. Немец думает, что он нынче может быть

греком и излить гармонию своей греческой души в формах,

которым позавидовала бы древняя Иония; завтра художником

средних времен и выразить все бурное кипение тогдашней ре-

лигиозной и общественной жизни живым и непроизвольным

497

литерАтурА. искусство

языком художества; послезавтра византийцем, византийцем-

художником, т. е. византийцем вполне (ибо художество есть

гармоническое выражение полноты жизни), даже не понимая

порядочно Византии. Мы знаем, что это невозможно и что ху-

дожество в России будет выражением ее современного духа,

выражением разнообразным по разнообразию лиц, но связан-

ным тою неразрывною цепью внутреннего единства, которое

соединяет все лица в живое единство народа. За всем тем при

таком сознании или, лучше сказать, предзнании будущего мы

не можем сказать или отгадать тех художественных форм,

в которые должно со временем вылиться богатство русской

мысли и русского чувства.

То, что сказано об художестве, относится и к жизни во-

обще, в ее бытовом, историческом развитии. Разум и чувство

узнают прекрасное или необходимое у иных народов и пере-

носят к себе на народную почву. Время и народный толк усваи-

вают и переделывают новое приобретение. Так и в теперешнем

случае можно сказать, что цепь железных дорог перехватит

Россию с конца в конец, сосредоточиваясь в ее естественном

центре, и дело, созданное необходимостью, оживится жизнию

народною и принесет, без сомнения, богатые плоды, которых

не может определить вперед самая дальновидная догадка.

На твой вопрос я отвечать определительно не мог: вместо

общего мнения, я высказал свое собственное. Не знаю, далеко

ли оно от общего.

письмО в петеРБуРг О выставке

Любезный друг!

Просишь ты у меня подробных сведений о московской

выставке и толковитого описания. Странное дело, что ты на

меня возлагаешь надежду, тогда как у тебя в Москве с деся-

ток знакомых индустриалов и промышленников, знающих

всю подноготную торговли и фабричности. Правда, что я ча-

сто и даже почти всякий день ходил на выставку; но я ходил

498

А. с. Хомяков

с тем только, чтобы глазеть, любоваться, учиться, говорить

с торговцами, радоваться кое-каким успехам и досадовать на

излишнюю сметливость русского человека, который очень

проворно все перенимает и не берет на себя труда что-либо

понять, все очень скоро придумывает и ничего не хочет до-

думать. Поэтому отчета и не жди.

Общее замечание всех посетителей было то, что предме-

ты роскоши едва ли количеством не превосходили предметов

всеобщего, необходимого потребления. Кажется, замечание

довольно справедливое, – и странно, когда подумаешь, что

это выставка промышленности в России, т. е. в такой земле, в

которой круг роскоши и роскошествующих еще тесен, а круг

потребностей первоначальных огромен и далеко-далеко не

удовлетворен. Путешественник, который бы поглядел на мо-

сковскую выставку, во веки веков не угадал бы, в чем имен-

но состоит богатство России или возможность ее будущего

богатства. За всем тем тот, кто видел прежнюю выставку и

сравнил ее беспристрастно с нынешнею, должен был заметить

значительные успехи во многом. Правда, что бронзы и пр., по

милости которых меняются наши сапожки на лапотки, красо-

вались великолепно в большой зале, между тем как льняные и

пеньковые пряжи и тканье, которые могли бы нас одеть в шелк

и парчу, прятались смиренно в уголку первой комнаты или на

темных хорах залы: да ведь надобно же чем-нибудь потешить

глаза публики. Жаль только, что вообще на выставке произ-

ведения усовершенствованной промышленности были слиш-

ком далеко разрознены от полугрубых материалов, на которых

они основаны (например, полотно от нитки, штоф от шелка и т.

д.). Правда, что как пряжи, так и тканей льняных и пеньковых

было до смеха мало (крапивных, кажется, совсем не было), что

и в этой малости было еще меньше истинно хорошего; но за

всем тем заметны были и по этой части некоторые улучшения,

к несчастью, слишком неудовлетворительные. Сукна и шер-

стяные ткани решительно улучшаются и обещают доставить

нам источник прочного богатства. Жаль только, что не вы-

ставляются образчики иностранных товаров с их настоящею

499

литерАтурА. искусство

ценою (т. е. кроме таможенной пошлины): тогда бы правильнее

можно было судить об успехах и нелегко было бы засыпать на

лаврах, еще не заслуженных. (Это я говорю не только о сукнах,

но и о других товарах.) Еще заметнее успехи в тканях шелко-

вых; но этот успех был бы утешительнее, если бы мы не были

вполне данниками чужих краев для сырого материала. К не-

счастью, Южная Россия еще производит слишком мало шелка

и слишком плохо умеет его приготовлять, а она легко бы могла

нас избавить от дани иностранцам. Парчи, издавна хорошие,

отличались от прежних, может быть, еще лучшею работою и

бесспорно лучшими рисунками. Трудно вообразить себе что-

нибудь богаче и великолепнее. Вообще я небольшой охотник

до фабричной промышленности; но меня радует промышлен-

ность старая, которой начало теряется в веках, которая основа-

на на истинной потребности и улучшена давнею привычкою.

Еще больше радует та промышленность, которая не вводит в

большом размере безнравственность фабричного быта, а ми-

рится с святынею семейного быта и с стройной тишиною быта

общинного в его органической простоте: ибо тут, и только тут,

сила и корень силы. (Разумеется, я это говорю только мимохо-

дом, а не о парчах.) Хороши ли, дешевы ли хлопчатобумажные

ткани, про то спроси у другого; но о вещах стальных я могу тебе

сказать, что они стали несравненно лучше прежнего и что по

дешевизне и доброте они могут выдерживать сравнение с хоро-

шими иностранными изделиями. Жаль только, что совсем нет

огнестрельного хорошего оружия собственно русской работы.

Впрочем, как я уже тебе сказал, я не выдаю себя за отличного

судью в деле промышленности. Было много вещей на выстав-

ке, которые незаметными переливами составляют переход от

ремесла к художеству; это, конечно, самая красивая, хотя и не

самая важная, часть выставки, и в ней, по-моему, было много

хорошего, но вдвое более досадного. Хороши были хрустали;

иные отличались красивым рисунком подробностей, красивою

гранью, другие прозрачностью массы и необыкновенным бле-

ском краски (особенно зеленой с золотистым отливом); даже и

цены невысоки, но общая форма редко удовлетворяет требова-

500

А. с. Хомяков

ниям взыскательного вкуса. Мало грации и совсем нет изобре-

тательности. Впрочем, я то же думаю о хрустале заграничном.

Бесспорно замечательнее всего была картина на стекле покой-

ного Михаила Федоровича Орлова

, при конце выставки она,

кажется, еще не была продана. Неужели не найдется покупате-

лей на такую прекрасную и сравнительно дешевую вещь, когда

раскупается так много дорогой дряни?

Великолепны были вещи столярные. Цены необъятны,

работа почти китайская, вкус чуть ли не готтентотский, нет

ни рисунка, ни формы сколько-нибудь изящной, ни сочетания

красок сколько-нибудь сносного; но, говорят, таков вкус со-

временный — так делать нечего. А я, признаюсь, досадовал,

глядя на эти тысячные и десятитысячные вещи, за то, что не на

чем было глазу отдохнуть. Неужели карандаш, который рису-

ет изящные формы для меди и камня, не может сделать чего-

нибудь и для дерева? Где то чувство, которое в древности дава-

ло мебели полухудожественную красоту? Где резьба Средних

веков? Давать тысячи за разноцветные стружки, налепленные

на уродливых досках, позволительно только банкирскому ко-

шельку да банкирскому вкусу. За всем тем к чести века долж-

но сказать, что мебели становятся несколько покойнее, и даже

формы их были бы сноснее, если бы они в то же время не были

нестерпимо пестры.

Еще ближе к художеству бронзовое изделие. Массы

его покорнее резцу и способнее принимать изящные формы.

Впрочем, заметь, что я это говорю только по теории, а не по

тому, что видел на выставке. Я не виню ремесленников: они

следуют данным рисункам и повинуются существующему

вкусу. Но, за немногими исключениями, какой вкус и какие

рисунки! Их ни с чем сравнить нельзя, как с воском, кото-

рый в снег льют девушки на святках, когда гадают о женихах.

А еще остались бронзы от Челлини

и его современников; а

еще выкопали из земли чудные вазы и лампы древние, кото-

рых каждая линия радует и успокаивает глаз; и все для того,

чтобы в XIX веке выставлялись на уродливых пьедесталах,

в зеленых рубашках, красные дутые фигуры, похожие на ин-