Хардт М., Негри A. Империя

Подождите немного. Документ загружается.

ВИРТУАЛЬНОСТИ 341

вестное время и опыт для того, чтобы рабочий научился отличать машину

от ее капиталистического применения и вместе с тем переносить свои ата-

ки с материальных средств производства на общественную форму их экс-

плуатации»

. Сейчас новые виртуальности, сегодняшняя жизнь как тако-

вая способны взять под контроль процессы технических преобразований.

В Империи политическая борьба за определение машинной виртуальнос-

ти, то есть за альтернативы перехода от виртуального к реальному, явля-

ется основной. Эта новая сфера производства и жизни открывает для сил

труда поле преобразований, которые в будущем посредством кооперации

субъектов можно и должно контролировать с точки зрения этики, полити-

ки и производства.

RES GESTAE/MACHINAE

В последние годы много говорили о конце истории, и одновременно это

реакционное прославление конца истории, представляющее нынешнее по-

ложение вещей вечным и неизменным, породило немало справедливых

возражений. Между тем, несомненно верно, что в период современности

власть капитала и «го институтов суверенитета оказывала серьезное вли-

яние на историю, господствовала над историческим процессом. Вирту-

альные силы масс в эпоху постсовременности означают конец этого гос-

подства и этих институтов. Эта история закончилась. Обнаружилось, что

капиталистическое господство — лишь переходный период. И если транс-

цендентная телеология, созданная капиталистической современностью,

подходит к концу, то как массы смогут найти сменяющий ее материалис-

тический телос

На этот вопрос можно было бы ответить, только проведя феноменоло-

гическое и историческое исследование отношений между виртуальностью

и возможностью, то есть после того, как удастся ответить на вопрос о том,

в каком случае, как и когда виртуальность масс, пройдя стадию возмож-

ности, становится действительностью. В этом отношении онтология воз-

можного оказывается основной сферой исследования. Эта проблематика

ставилась рядом авторов от Лукача до Беньямина, от Адорно до поздне-

го Витгенштейна, от Фуко до Делеза и, по сути, всеми, кто осознавал за-

кат современности. Во всех этих случаях вопрос был поставлен вопреки

чудовищным метафизическим преградам! И теперь мы видим, насколько

ничтожными оказывались даваемые ответы в сравнении с грандиознос-

тью вопроса. Что очевидно сегодня, так это то, что авторы, работающие в

данной проблематике, не рискуют возвратиться к старым моделям мета-

физической традиции, даже наиболее убедительным из них. По сути, се-

годня все метафизические традиции совершенно устарели. И если сущест-

вует какое-то решение данной проблемы, оно не может не быть материаль-

342 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ным и обладающим взрывной силой. Хотя сначала наше внимание было

привлечено к интенсивности элементов виртуальности, конституирую-

щих массы, теперь оно должно сосредоточиться на гипотезе, согласно ко-

торой эти виртуальности накапливаются и достигают адекватного их силе

критического уровня, когда они готовы реализовать себя. И в этом смысле

мы говорим о всеобщем интеллекте и его воплощении в знании, аффекте

и кооперации; и в том же смысле мы говорим о различных формах коллек-

тивного исхода тех номадических движений масс, которые заново присва-

ивают и обновляют пространства.

Тут мы имеем дело с двумя основными тенденциями. Первая состоит в

том, что виртуальность заполнит все поле res gestae. Виртуальность дви-

жется вперед и обнаруживает, что способность historia rerum gestarum гос-

подствовать над действующими виртуальными сингулярностями оконча-

тельно исчезла. Это historia, которая подходит к концу, когда появляются

новые могущественные виртуальности и освобождаются от бытия, под-

чиненного гегемонии капитала и его институтов. Сегодня только res gestae

обладают историческими возможностями, вернее, сегодня нет истории,

а есть только историчность. Вторая тенденция состоит в том, что сингу-

лярные виртуальности, обретя автономию, также получают способность к

самовозрастанию. Они выражают себя как машины обновления. Они не

только отказываются подчиняться старым системам стоимости и эксплу-

атации, но и действительно создают собственные безграничные возмож-

ности. Именно здесь определяется материалистический телос, основан-

ный на действии сингулярностей, телеология, являющаяся результатом res

gestae и образом машинной логики масс.

Res gestae, сингулярные виртуальности, управляющие связью между воз-

можным и действительным, оказываются в первом случае за пределами

меры, а во втором — по ту сторону меры. Эти виртуальности, являющие-

\ ' ся мостиком между возможным и действительным, разыгрывают обе кар-

' ' ты: будучи за пределами меры как орудие разрушения (деконструктивное

i в теории и подрывное на практике) и будучи по ту сторону меры как кон-

ститутивная власть. Виртуальное и возможное соединены как неотврати-

'''!'' мость нового будущего и как революционная машина.

•>'!

sit

М-

4.2 ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ

Нельзя пропить каплю американской крови, не

пролив при этом кровь целого мира... Наша

кровь как течение Амазонки, образованное ты-

сячей величественных потоков, сливающихся

воедино. Мы не столько нация, сколько целый

мир; ибо пока мы не назовем весь мир наши-

ми прародителями, подобно Мелхиседеку, нет

у нас ни отца, ни матери... Наш род восходит

ко всему миру... Мы — наследники всех времен

и со всеми народами делим наше наследие.

Герман Мелвилл

Судьбой предопределено, что отныне и впредь

Америка будет находиться в центре западной

цивилизации, а не на ее окраине.

Уолтер Липпман

От американского бизнеса никуда не скро-

ешься.

Луи-Фердинанд Селин

Теория создания Империи, как было установлено европейскими теорети-

ками Империи за последние несколько тысяч лет, одновременно является

теорией ее упадка. Уже в античности, во времена греко-римского мира, Фу-

кидид, Тацит и Полибий столь же подробно описали последовательность

подъема и падения, как позднее это сделали отцы церкви и теоретики ран-

него христианства. Во всех этих случаях, когда речь шла об Империи, де-

ло касалось не просто повторения классической теории чередования «пра-

вильных» и «неправильных» форм правления, потому что Империя по оп-

ределению его преодолевает. Однако внутренний кризис идеи Империи

стал полностью очевиден лишь в эпоху Просвещения и эпоху формиро-

вания европейской современности, когда такие авторы, как Монтескье и

Гиббон, сделали проблему упадка Римской империи одной из центральных

тем исследования политических форм суверенного государства эпохи сов-

ременности

ПОДЪЁМ И ПАДЕНИЕ (МАКИАВЕЛЛИ)

Уже в классической античности идея Империи предполагала кризис. Им-

перия рассматривалась в концептуальных рамках натуралистической те-

344 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ории форм правления; и хотя Империя и нарушает циклическое чередо-

вание правильных и неправильных форм, она не свободна от участи раз-

ложения града и мира. История находится во власти Тюхе (Фортуны или

Судьбы), которая со временем неизбежно разрушает совершенство, до-

стигаемое Империей. От Фукидида до Тацита, от Афин до Рима необходи-

мое равновесие форм общественной жизни и форм правления укладыва-

лось в рамки этого линейного хода судьбы. В своем исследовании Римской

империи Полибий порвал с идеей циклического характера историческо-

го развития, в соответствии с которой люди, создавая политические инс-

титуты, переходят от правильных к неправильным формам общественной

жизни и власти: от монархии к тирании, от аристократии к олигархии и

от демократии к анархии, начиная затем новый цикл. Полибий утверждал,

что Римская империя порвала с этим циклом, создав смешанное правле-

ние — соединение правильных форм власти (см.: Раздел 3-5)- Империя, та-

1 ким образом, понимается не столько как господство над не имеющим гра-

ниц пространством и временем, сколько как движение, которое мощью со-

' [ циальных сил, стремящихся освободиться от естественного циклического

| характера исторического времени, соединяет пространство и время. Одна-

ко улыбка судьбы — дело случая. Смешение правильных форм правления,

господство гражданской добродетели, может бросить вызов судьбе, но не

• может ее отменить. Кризис и упадок — это тенденции, которые необходи-

' мо превозмогать каждодневно.

;, ! В эпоху европейского Просвещения такие авторы, как Монтескье и

, ' Гиббон, отвергли натуралистическое представление об этом процессе.

С точки зрения науки об обществе упадок Империи объяснялся как следс-

i твие невозможности установить раз и навсегда исторические и социаль-

i ные структурные рамки жизни масс и сохранять неизменной добродетель

11 ее героев. Разложение и упадок Империи были, таким образом, не заранее

(

; >' i предполагаемым естественным процессом, предначертанным циклами ис-

11, торической судьбы, а результатом невозможности (или, по крайней мере,

(

.' исключительной трудности) для человека управлять бесконечным про-

' ! странством и временем. Безграничность Империи делала невозможным

, , функционирование правильных институтов и их сохранение на неопреде-

|| ленно долгое время. Тем не менее, Империя была целью, на достижение ко-

ij торой были направлены желание и гражданская добродетель масс, а так-

|; ' же свойственная им способность творить историю. Именно постоянное

изменение ситуации не позволяло обеспечить контроль над безгранич-

ным пространством и временем, что неизбежно ограничивало всеобъем-

лющие цели управления узкими политическими и социальными аспекта-

ми. Авторы эпохи Просвещения показали нам, что со временем правление,

?1; приближающееся к совершенству, будет установлено в пределах ограни-

I ченного пространства и времени. Поэтому между Империей и реальное-

Ум!

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 345

тью господства присутствовало принципиальное противоречие, которое

неминуемо должно было порождать кризисы.

В действительности, Макиавелли, оглядываясь на идеи древних и пред-

восхищая идеи мыслителей эпохи современности, первым наиболее точно

выявил парадокс Империи

. Он прояснил проблематику, отделив ее как от

натурализма древних, так и от социологизма, свойственного теориям эпо-

хи современности, показав ее, скорее, в поле имманенции и чистой полити-

ки. У Макиавелли расширяющие границы своих владений структуры влас-

ти движимы диалектикой социальных и политических сил Республики.

Только там, где социальные классы политически выражают себя, участвуя

в открытой и непрерывной игре власти и контрвласти, свобода и расши-

рение границ взаимосвязаны, и, следовательно, появляется возможность

для возникновения Империи. Макиавелли говорит, что нет такой идеи

Империи, которая не была бы в конечном итоге всеобъемлющей идеей сво-

боды. Именно в этой диалектике свободы и заключаются элементы разло-

жения и распада. Когда Макиавелли рассматривает падение Римской им-

перии, он в первую очередь обращает внимание на кризис гражданской ре-

лигии, то есть на ослабление социальной связи, объединявшей различные

идеологические силы общества и позволявшей им сообща участвовать в

открытом взаимодействии власти и контрвласти. Христианская религия

была именно тем, что разрушило Римскую империю, погасив гражданский

пыл, который служил основой языческого общества, конфликтное, но ло-

яльное участие граждан в постоянном совершенствовании институтов и

развитии свободы.

Античное представление о неизбежном и естественном характере раз-

ложения правильных форм правления, таким образом, оказалось полно-

стью отброшено, поскольку формы правления можно оценивать только во

взаимосвязи с социальными и политическими отношениями, создающи-

ми институты. Точно так же отброшено было свойственное Просвещению

и современности представление о неизбежности кризиса пространства и

времени в условиях отсутствия границ и контроля, потому что оно воз-

вращало к сфере гражданской власти: только на этом и ни на каком ином

основании можно оценивать пространство и время. Выбор, таким обра-

зом, делается не между правлением и разложением, Империей и распадом,

а между, с одной стороны, социально укорененным и расширяющим свои

границы правлением, то есть правлением «гражданским» и «демократи-

ческим», а с другой — различными практиками правления, когда власть

основывается на трансценденции и подавлении. Здесь необходимо пояс-

нить, что, когда мы, беря их в кавычки, говорим о понятиях «града» или

«демократии» как об основе экспансионистской активности Республики

и как о единственной возможности образования прочной Империи, мы

вводим идею участия, связанного с жизненной силой населения и его спо-

34б ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

собностыо порождать диалектику власти и контрвласти, — идею, кото-

рая имеет мало общего с классической или характерной для современнос-

ти идеей демократии. С такой точки зрения «демократическим» в какой-то

степени были даже правление Чингисхана и Тамерлана, а также легионов

Цезаря, армий Наполеона и армий Сталина и Эйзенхауэра, ибо все они

сделали возможным участие населения, которое поддерживало их экспан-

сионистскую деятельность. Суть всех перечисленных примеров и общей

идеи Империи заключается в утверждении пространства имманентности.

Имманентность определяется как отсутствие всяких внешних ограниче-

ний, задаваемых той или иной направленностью действия масс, причем в

своем утверждении и разрушении имманентность связана лишь с режима-

ми возможности, которые служат основой ее возникновения и развития.

Здесь мы возвращаемся к сути парадокса, согласно которому всякая те-

ория Империи предполагает возможность ее упадка, но теперь мы можем

приступить к его объяснению. Если Империя всегда олицетворяет безу-

словную позитивность, осуществление правления масс и всецело имма-

нентный аппарат, то она оказывается незащищенной от кризиса в силу са-

мого этого определения, а не потому, что ей противостоит какая-то иная

необходимость или трансценденция. Кризис свидетельствует о существо-

!;{|!; вании альтернативной возможности в плане имманенции; кризис не пре-

lijj.; • допределен, но всегда возможен. Макиавелли помогает нам понять этот

lij jj имманентный, конститутивный и онтологический смысл кризиса. Однако

!• Я!

лишь в нынешней ситуации это сосуществование кризиса и поля имма-

нентности становится полностью очевидным. Поскольку пространствен-

ное и временное измерения политической деятельности перестают быть

пределами и превращаются в созидающие механизмы имперского правле-

ния, сосуществование позитивного и негативного в пространстве имма-

нентности теперь выступает как открытая альтернатива. Сегодня одни и

те же движения и тенденции служат причиной и возникновения, и распа-

да Империи.

FINIS EUROPAE (ВИТГЕНШТЕЙН)

Сосуществование имперского духа со знамениями кризиса и упадка на-

шло различные выражения в европейском дискурсе последних двух сто-

летий, зачастую принимая форму рефлексии либо на тему конца европей-

ской гегемонии, либо — кризиса демократии и торжества массового об-

щества. На всем протяжении этой книги мы утверждали, что в период

современности правительства Европы развивали не имперские, а импери-

•• <,'

алистические формы. Идея Империи, тем не менее, сохранялась в Евро-

пе, а отсутствие ее реального воплощения постоянно вызывало сожале-

,-. о ние. Европейские споры об Империи и причинах ее упадка интересны нам

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 347

по двум основным причинам: во-первых, в центре этих споров стояла тема

кризиса идеала имперской Европы, и, во-вторых, этот кризис бьет имен-

но по тому скрытому содержанию определения Империи, которое связа-

но с идеей демократии. Другой момент, который мы должны иметь здесь

в виду, — это позиция, с какой велись споры: точка зрения, принимающая

историческую драму упадка Империи с позиций опыта коллективного су-

ществования. Тема кризиса Европы превратилась в дискурс об упадке Им-

перии и переплелась с темой кризиса демократии, а также с вопросами о

формах сознания и сопротивления, порождаемых этим кризисом.

Алексис де Токвиль, возможно, был первым, кто представил пробле-

му в таком ключе. Его исследование массовой демократии в Соединенных

Штатах с присущим им духом инициативы и экспансии привело его к

горькому и пророческому признанию невозможности для европейских

элит и дальше оставаться главенствующей силой мировой цивилизации

Уже Гегель ощущал нечто весьма похожее: «Америка есть страна будуще-

го, в которой впоследствии... обнаружится всемирно-историческое зна-

чение; в эту страну стремятся все те, кому наскучил исторический музей

старой Европы»

. Однако Токвиль осмыслил этот переход намного глуб-

же. Причина кризиса европейской цивилизации и ее имперских практик

заключается в том, что европейской добродетели — или ее аристократи-

ческой морали, оформленной в институтах суверенитета эпохи современ-

ности — не удается идти наравне с жизненными силами массовой демо-

кратии.

Смерть Бога, которую начали осознавать многие европейцы, в действи-

тельности была свидетельством того, что Европа утратила роль центра

планеты, причем осмыслить это они могли лишь на выработанном совре-

менностью языке мистицизма. От Ницше до Буркхардта, от Томаса Манна

до Макса Вебера, от Шпенглера до Хайдеггера, Ортеги-и-Гассета и многих

других авторов, творивших на рубеже девятнадцатого и двадцатого ве-

ков, это прозрение стало постоянным рефреном, повторяемым с такой го-

речью

! Появление масс на социальной и политической сцене, исчерпание

культурных и производственных моделей современности, угасание евро-

пейских империалистических проектов и конфликты между нациями на

почве нужды, бедности и классовой борьбы — все это выступало необра-

тимыми признаками упадка. Это была эпоха господства нигилизма, пос-

кольку безысходным было само время. Ницше поставил окончательный

диагноз: «Европа — это больной»

. Две мировые войны, опустошившие ее

территорию, торжество фашизма и теперь, после краха сталинизма, воз-

вращение самых ужасных призраков национализма и нетерпимости —

все это служит подтверждением того, что эти догадки, в сущности, оказа-

лись верны.

На наш взгляд, единственной хорошей новостью оказывается то, что в

348 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

противовес старым европейским державам возникла новая Империя. Кому

хочется и дальше видеть этот блеклый и паразитический европейский пра-

вящий класс, который последовательно переходил от anciert regime* к наци-

онализму, от популизма к фашизму, а теперь стремится к всеобщему не-

олиберализму? Кому хочется и дальше видеть те идеологии и те бюрок-

ратические аппараты, которые питали и поддерживали разлагающиеся

европейские элиты? И кто до сих пор может оставаться на стороне тех сис-

тем профсоюзов и тех корпораций, которые напрочь лишены всякого жиз-

ненного духа?

Наша задача здесь — не сокрушаться о кризисе Европы, скорее, она со-

стоит в том, чтобы в ходе его исследования выявить те элементы, что, под-

тверждая данную тенденцию, указывали бы, однако, на возможное сопро-

тивление, обозначали границы положительной реакции и альтернативы.

Эти элементы часто возникали почти вопреки желанию теоретиков кри-

|| зиса, современниками которого они были: именно сопротивление обес-

печивает прыжок в будущее — реальное и должное будущее, заявившее

о себе в прошедшем, своеобразное будущее, заранее явленное в прошед-

1 шем. В этом смысле, болезненное исследование причин кризиса европей-

ской идеологии может стать обнаружением новых, открытых возможнос-

. тей. Именно поэтому важно проследить, как развивался кризис Европы, по-

скольку обличение кризиса не только у таких авторов, как Ницше и Вебер,

i ' но также и в общественном мнении эпохи позволило увидеть чрезвычай-

I но значимую позитивную сторону событий, содержавшую в себе осново-

полагающие особенности новой мировой Империи, становящейся сегодня

реальностью. Силы, породившие кризис старого имперского мира, зало-

жили основания новой Империи. Недифференцированная масса, которая

одним своим присутствием способна была уничтожить современную тра-

дицию с ее трансцендентной властью, оказывается теперь мощной произ-

водительной силой и неисчерпаемым источником возрастания стоимос-

ти. Новая витальность, очень близкая к варварским силам, похоронившим

Рим, воскрешает поле имманенции, открытое нам смертью европейского

Бога. Любая теория кризиса Европейского Человека и упадка идеи евро-

ji' ;j пейской Империи в той или иной мере является признаком новой жиз-

\ | ненной силы простых людей, или, как мы предпочитаем говорить, жела-

j ния масс. Ницше провозглашал это с горных вершин: «Я впитал в себя дух

|j' • Европы — теперь я хочу нанести ответный удар!»

Преодоление современ-

ности означает преодоление барьеров и трансценденций европоцентриз-

ма и переход к решительному принятию имманентности как единствен-

ной области теории и практики политики.

!, После начала Первой мировой войны те, кто участвовали в великой

!• J

бойне, отчаянно пытались осмыслить кризис и совладать с ним. Возьмем

свидетельства Франца Розенцвейга и Вальтера Беньямина. Для них обо-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 349

их своеобразная светская эсхатология была инструментом, позволяющим

получить доступ к опыту кризиса

. После исторического опыта войны и

страданий, а также, возможно, в смутном предчувствии Холокоста, они

пытались найти надежду и свет спасения. Однако обойтись без обращения

к диалектике, пусть и вопреки своим намерениям, им не удалось. Конечно,

диалектика, которая проклинала диалектику, объединившую и освятив-

шую европейские ценности, оказалась внутренне пустой и теперь цели-

ком определялась в негативных терминах. Однако апокалиптическая кар-

тина, в которой этот мистицизм искал освобождения и спасения, также во

многом предопределялась кризисом. Беньямин с горечью признавал это:

«Прошлое несет в себе потайной указатель, отсылающий ее [историю] к

избавлению... А если это так, то между нашим поколением и поколениями

прошлого существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле

ожидали. Значит нам, так же как и всякому предшествующему роду, сооб-

щена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое. Просто так

от этого притязания не отмахнуться»'.

Этот теоретический опыт сформировался именно там, где кризис со-

временности проявился наиболее остро. На этой же почве другие авторы

стремились порвать с остатками диалектики и ее способностью объясне-

ния. Однако нам кажется, что даже самые глубокие мыслители того време-

ни не способны были порвать с диалектикой и преодолеть влияние кри-

зиса. По Максу Веберу, кризис суверенитета и легитимности может быть

разрешен только посредством прихода к власти политиков, наделенных

иррациональным даром харизмы. По Карлу Шмитту, диапазон суверенных

практик можно прояснить, лишь обратившись к «решению». Однако ирра-

циональная диалектика не может разрешить или даже ослабить кризис ре-

альности

. И внушительная тень эстетизированной диалектики стоит да-

же за хайдеггеровским представлением о пастырской задаче в мире раз-

розненного и разорванного бытия.

Подлинным прояснением ситуации мы более всего обязаны француз-

ским философам, которые перечитали Ницше по прошествии нескольких

десятилетий, в 1960-х годах

'. Их новое прочтение было связано с переори-

ентацией позиции критики, которая произошла тогда, когда стало появ-

ляться осознание конца действенности диалектики и когда осознание это

подтвердилось в новых практических и политических опытах, сосредото-

ченных на производстве субъективности — производстве субъективнос-

ти как власти, как установления автономии, которую невозможно свести

к какому-то абстрактному или трансцендентному синтезу

. Не диалекти-

ка, но неприятие, сопротивление, насилие и позитивное утверждение бы-

тия теперь обозначали отношения между местом кризиса в реальности и

адекватным ответом на него. То, что во время кризиса 1920-х годов каза-

лось противостоянием трансценденции и истории, спасения и разложе-

350 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ния, а также мессианства и нигилизма, теперь стало онтологически опре-

деленной позицией, находящейся за пределами и противостоящей любым

' остаткам диалектики, а следовательно, находящейся по ту сторону диалек-

; тики. Это был новый материализм, который отрицал всякую трансценден-

тную составляющую и стал основой радикальной переориентации обра-

за мысли.

Чтобы понять глубину этого перехода, следовало бы сосредоточить

внимание на осознании и предвосхищении его в творчестве Людвига

Витгенштейна. Ранние работы Витгенштейна дали новую жизнь главным

темам европейской мысли начала XX века: условия жизни в духовной пус-

тыне и поиск смысла, сосуществование мистицизма тотальности и онто-

логического стремления к производству субъективности. Новейшая исто-

' рия с ее драмой, сначала лишенная какой бы то ни было диалектики, за-

i тем была освобождена Витгенштейном от всякой случайности. История

j и опыт стали тем пространством, где в отчаянной попытке обнаружить в

кризисе логику субъект был материализован и заново возвращен к жизни.

' I' Во время Первой мировой войны Витгенштейн писал: «То, как все обстоит,

есть Бог. Бог есть то, как все обстоит. Только из сознания уникальности мо-

ей жизни возникает религия — наука — и искусство». И далее: «И это со-

знание есть сама жизнь. Могла бы существовать этика, если бы не сущест-

вовало ни одного живого существа, кроме меня? Если этика должна быть

чем-то основополагающим: да! Если я прав, то для этического суждения

недостаточно того, что мир дан. Тогда мир в себе не является ни добрым,

ни злым... Добро и зло входят только через субъекта. А субъект не прина-

длежит миру, но есть граница мира». Витгенштейн разоблачает Бога вой-

] ны и пустыню вещей, где отныне добро и зло неразличимы, вследствие че-

го мир достиг предела тавтологической субъективности: «Здесь видно, что

строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом»

. Однако

предел этот созидателен. Альтернатива в полной мере дана тогда и только

тогда, когда субъект полагается вне мира: «Мои предложения служат про-

яснению: тот, кто поймет меня поднявшись с их помощью — по ним —

>' над ними, в конечном счете признает, что они бес-смысленны. (Он должен,

| >

i i так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней.) Ему

\" нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир»

•'' Витгенштейн осознает конец всякой диалектики и всякого смысла, заклю-

ченных в логике мира, а не в ее крайнем, субъективном преодолении.

Трагическая траектория этого философского опыта позволяет нам уло-

вить те составляющие, которые сделали восприятие кризиса современнос-

!' ти и упадка идеи Европы (отрицательным, но необходимым) условием оп-

j' ределения грядущей Империи. Голоса этих авторов были голосами вопию-

щих в пустыне. Некоторые из представителей этого поколения оказались

• в лагерях смерти. Другие придали кризису постоянный характер посред-