Хардт М., Негри A. Империя

Подождите немного. Документ загружается.

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 351

ством иллюзорной веры в советскую модернизацию. Оставшиеся, большая

группа этих авторов, бежали в Америку. И их голоса действительно бы-

ли голосами вопиющих в пустыне, но их единичные, разрозненные догад-

ки о существовании жизни в пустыне дают нам инструменты, позволяю-

щие осмыслить перспективы масс в новой реальности постсовременной

Империи. Эти авторы первыми определили условие полной детерриториа-

лизации грядущей Империи, причем сами они уже жили в ней так же, как

массы живут в ней сегодня. Негативность, отказ от участия, обнаружение

пустоты, пронизывающей все вокруг — это означает безоговорочное по-

мещение себя в имперскую реальность, которая определяется кризисом.

Империя — это пустыня, а кризис здесь неотличим от хода истории. Если

в эпоху античности кризис Империи считался результатом естественной

цикличности истории, а в период современности кризис очерчивался ря-

дом апорий времени и пространства, то теперь образы кризиса и практи-

ки Империи стали неотличимыми друг от друга. Однако теоретики кризи-

са XX века учат нас, что в этом лишенном территориального и временного

измерения пространстве, где создается новая Империя, и в этой пусты-

не смысла открытое признание кризиса может привести к осуществле-

нию сингулярного и коллективного субъекта, к власти масс. Массы осво-

ились с отсутствием пространства и точно установленного времени; они

мобильны и гибки, и они воспринимают будущее только как множество

возможностей, простирающихся во всех направлениях. Грядущая импер-

ская вселенная, слепая к смыслу, исполнена многогранной тотальностью

производства субъективности. Упадок перестал быть грядущей судьбой, а

превратился в сегодняшнюю реальность Империи.

АМЕРИКА, АМЕРИКА

Бегство европейских интеллектуалов в Соединенные Штаты было попыт-

кой вновь обрести утраченное пространство. Разве американская демокра-

тия по сути своей не основывалась на демократии «исхода», переселения,

на позитивных и недиалектических ценностях, на плюрализме и свободе?

Разве эти ценности наряду с представлением о фронтире, о новых рубе-

жах не обеспечивали вновь и вновь расширение их демократической ос-

новы, преодолевавшее все абстрактные ограничения нации, этничности и

религии? Иногда эта мелодия исполнялась на высоких нотах в виде проек-

та «Pax Americana», провозглашенного либеральными лидерами, иногда —

на низких, будучи облаченной в форму американской мечты о социаль-

ной мобильности и равных возможностях достижения богатства и свобо-

ды для всякого честного человека, короче говоря, в форму «американского

образа жизни». Проект «Нового курса», направленный на преодоление ми-

рового кризиса 1930-х годов, который столь сильно отличался от европей-

352 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ских политических и культурных проектов ответа на кризис и был, в срав-

нении с ними, куда более либеральным, укрепил это преставление об аме-

риканском идеале. Когда Ханна Арендт ставила американскую революцию

выше французской, поскольку первая воплощала неограниченное стрем-

ление к политической свободе, а вторая была ограниченной по своим це-

лям борьбой лишь с нуждой и неравенством, она прославляла не только

идеал свободы, неизвестный более европейцам, но и его ретерриториали-

зацию в Соединенных Штатах

. В каком-то смысле, складывалось впечат-

ление, будто преемственность, существовавшая между американской ис-

торией и историей Европы, была прервана, а Соединенные Штаты взяли

иной курс, но на самом деле Соединенные Штаты олицетворяли для этих

европейцев возрождение идеи свободы, которую Европа утратила.

С точки зрения находившейся в состоянии кризиса Европы Соединен-

ные Штаты, «Империя свободы» Джефферсона, олицетворяли возрожде-

ние имперской идеи. Ведущие американские авторы девятнадцатого века

воспевали эпические масштабы свободы нового континента. Натурализм

Уитмена стал ее утверждением, а реализм Мелвилла — ее желанием.

Американское пространство было территориализовано во имя установ-

ления свободы и в то же самое время постоянно детерриториализовалось

благодаря переносу границ и переселению. Ведущие американские фило-

софы, от Эмерсона до Уайтхеда и Пирса, сделали гегельянство (или на са-

мом деле апологию империалистической Европы) открытым для духов-

ных течений процесса, который был новым и необъятным, определенным

и безграничным

Переживавших кризис европейцев пленили эти песни сирен о новой

Империи. И европейский американизм, и антиамериканизм в двадцатом

веке служат проявлением сложной взаимосвязи между кризисом в Европе

и американским имперским проектом. Американская утопия воспринима-

лась по-разному, но она играла роль важнейшего ориентира на всем про-

тяжении европейской истории двадцатого века. Постоянная устремлен-

ность взоров к Америке проявлялась как в унынии кризиса, так и в боевом

,, духе авангарда, иными словами, в самоуничтожении современности и не-

i i определенном, но неудержимом стремлении к новизне, которое направля-

. ло последнюю волну великих культурных движений Европы — от экспрес-

I сионизма и футуризма до кубизма и абстракционизма.

• Военная история спасения Европы американскими армиями в двух ми-

ровых войнах разворачивалась одновременно с историей спасения евро-

пейской политики и культуры. В результате ряда операций в сфере куль-

туры и идеологии американская гегемония в Европе, основывавшаяся на

финансовых, экономических и военных структурах, стала казаться естес-

твенной. Рассмотрим, например, как перед окончанием Второй мировой

войны локус художественного производства и сама идея современного ис-

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 353

кусства переместилась из Парижа в Нью-Йорк. Серж Жильбо приводит за-

мечательную историю о том, что, когда война и нацистская оккупация по-

вергли парижскую художественную сцену в состояние смятения, в самый

разгар идеологической кампании в поддержку ведущей роли Соединенных

Штатов в послевоенном мире, абстрактный экспрессионизм таких нью-

йоркских художников, как Джексон Поллок и Роберт Мазервелл, был при-

знан естественным продолжением и следующим шагом европейского и

особенно парижского модернизма. Нью-Йорк присвоил себе идею совре-

менного искусства:

Таким образом, американское искусство изображалось логической куль-

минацией давнего и непрестанного стремления к абстракции. Как толь-

ко американская культура была возведена в ранг образца для всего ми-

ра, значение того, что было специфически американским, должно было

измениться: то, что было характерно для американской культуры, ста-

ло теперь олицетворением «западной культуры» в целом. Так американ-

ское искусство превратилось из регионального в мировое, а затем и в

общечеловеческое искусство... В этом отношении послевоенная амери-

канская культура заняла то же положение, что и американская экономи-

ческая и военная мощь: на нее была возложена ответственность за со-

хранение демократических свобод в «свободном» мире

История перемещения центра художественного производства и, что еще

более важно, художественной критики является всего лишь одной из сто-

рон сложной идеологической операции, которая сделала американскую

глобальную гегемонию естественным и неизбежным следствием кризиса

Европы.

Как ни парадоксально, даже проявления самого яростного национализ-

ма в европейских странах, приведшие к столь ожесточенным конфлик-

там в первой половине столетия, в конечном итоге сменились соперни-

чеством за то, кому лучше всего удастся выразить крайний американизм.

В сущности, во времена Ленина Советский Союз, возможно, расслышал

песнь сирены американизма наиболее отчетливо. Задача заключалась в

том, чтобы повторить наиболее впечатляющие успехи капитализма, до-

стигнутые Соединенными Штатами. Советы отвергали средства, исполь-

зуемые Соединенными Штатами, и утверждали, что социализм мог бы до-

стичь тех же результатов более коротким и быстрым путем — тяжелым

трудом и принесением в жертву свободы. Эта роковая двусмысленность

пронизывает и заметки Грамши об американизме и фордизме, один из на-

иболее важных текстов для понимания проблемы Америки с европейской

точки зрения

. Грамши считал, что Соединенные Штаты с характерным

Для них сочетанием новых форм тейлористской организации труда и мо-

гущества капиталистов неминуемо установят свое господство, став ориен-

354 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

тиром будущего, и это единственно возможный путь развития. Согласно

Грамши, вопрос состоит в том, будет ли революция активной (по образцу

революции в Советской России) или примет пассивные формы (как в фа-

шистской Италии). Созвучие американизма и государственного социализ-

ма должно бы быть очевидным, проявляясь в параллелизме их путей раз-

вития по обе стороны Атлантики на всем протяжении «холодной войны»,

что в конечном итоге привело к опасному соперничеству в сфере освое-

ния космоса и гонке ядерных вооружений. Эта параллельность путей раз-

вития всего лишь подчеркивает то, что в определенной мере американизм

проник в самое сердце даже своего наиболее могущественного противни-

ка. Развитие России в двадцатом веке в какой-то степени было микрокос-

мом развития Европы.

Неспособность европейского самосознания признать собственный упа-

док часто принимала форму проецирования его кризиса на американскую

утопию. Такая проекция продолжалась до тех пор, пока сохранялась на-

стоятельная потребность и необходимость повторного открытия про-

странства свободы, способного продлить телеологическое видение, выс-

шим выражением которого служит, наверное, гегельянский историцизм.

Парадоксы этой проекции множились до тех пор, пока европейское само-

' сознание не столкнулось лицом к лицу со своим явным и необратимым

упадком и не обратилось в ответ к другой крайности: важнейший участок

соперничества, где подтверждалось и раз за разом усиливалось формаль-

! ное влияние американской утопии, теперь способствовал обнаружению ее

] полной несостоятельности. Россия Солженицына стала абсолютным нега-

' тивом наиболее карикатурных и апологетических образов американской

J утопии в духе Арнольда Тойнби. Не стоит удивляться, что идеологии кон-

ца истории, которые в равной степени являются эволюционными и пост-

модернистскими, возникают именно для того, чтобы положить конец всей

этой идеологической путаницы. Американская Империя положит конец

Истории.

Однако мы знаем, что эта идея Американской Империи как спасения

утопии всецело иллюзорна. Прежде всего, грядущая Империя не является

американской, а Соединенные Штаты — ее центром. Основополагающий

принцип Империи, как мы описывали его на протяжении всей этой кни-

,;: ги, заключается в том, что ее власть не имеет никакой реальной и лока-

лизуемой территории или центра. Имперская власть распределена в се-

тях посредством мобильных и взаимосвязанных механизмов контроля.

! Сказанное не означает, что правительство США и территория США ни-

чем не отличаются от правительства и территории любой другой страны:

Щ '<

Соединенные Штаты, безусловно, занимают привилегированное положе-

И i ние в глобальных сегментациях и иерархиях Империи. Однако поскольку

?',j :. власть и границы национальных государств приходят в упадок, различия

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 355

между национальными территориями становятся все более относитель-

ными. Ныне эти различия являются не качественными (каковыми были,

например, различия между территорией метрополии и территорией коло-

нии), а количественными.

Кроме того, Соединенные Штаты не в состоянии сгладить или предо-

твратить кризис и упадок Империи. Соединенные Штаты — это не то мес-

то, куда европеец или, что одно и тоже, субъект современности мог бы бе-

жать, чтобы избавиться от своей тревоги и не чувствовать себя несчаст-

ным; такого места не существует. Средством выхода из кризиса является

онтологическая смена субъекта. Следовательно, наиболее важный сдвиг

происходит в самом человечестве, ибо с окончанием современности также

наступает конец надежды обнаружить то, что могло бы определять лич-

ность как таковую, вне сообщества, вне отношений кооперации, вне необ-

ходимых и противоречивых отношений, с которыми сталкивается человек

в а-локальности, то есть в мире и в массах. Здесь и возникает вновь идея

Империи, не как территории, не как образования, существующего в ясно

очерченных, определенных масштабах времени и места, где есть народ и

его история, а скорее как ткани онтологического измерения человека, тяго-

теющего к тому, чтобы стать универсальным.

КРИЗИС

Становление постсовременности и переход к Империи связаны с процес-

сом реальной конвергенции сфер, которые обычно называют базисом и

надстройкой. Империя оформляется, когда язык и коммуникация или, в

действительности, аматериальный труд и кооперация становятся ведущей

производительной силой (см. Раздел 3-4)- Начинает работать надстройка, а

вселенная, в которой мы живем, становится вселенной производственных

языковых сетей. Линии производства и репрезентации пересекаются и пе-

реплетаются в одной и той же языковой и производственной области. В

этом контексте различия, которые определяют основные категории поли-

тической экономии, начинают стираться. Производство становится неот-

личимым от воспроизводства; производительные силы сливаются с про-

изводственными отношениями; постоянный капитал все чаще образуется

и олицетворяется переменным капиталом: умами, телами и коопераци-

ей производящих субъектов. Социальные субъекты — это одновременно

производители и продукты этой единой машины. Таким образом, в этой

новой исторической формации невозможно больше выделить знак, субъ-

екта, стоимость или практику, которые были бы «внешними» по отноше-

нию к ней.

Однако образование этой тотальности не отменяет эксплуатацию.

Скорее, оно дает ей новое определение, прежде всего по отношению к ком-

(i!

ПН II

1 I

't I

356

ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

муникации и кооперации. Эксплуатация — это экспроприация кооперации

и уничтожение значений лингвистического производства. Следовательно,

в самой Империи постепенно возникает сопротивление принуждению.

Сопротивление эксплуатации проявляется во всех глобальных сетях про-

изводства и обусловливает кризисы всех их узловых центров. Кризис раз-

ворачивается одновременно с постсовременной тотальностью капиталис-

тического производства; он свойственен имперскому контролю. В этом от-

ношении закат и падение Империи определяются не как диахроническое

развитие, смена одного состояния другим, а как синхроническая реаль-

ность. Кризис пронизывает каждый момент развития и перестройки этой

тотальности.

С реальным подчинением общества капиталу социальные антагониз-

мы могут проявить себя посредством конфликта в любую минуту и на

каждом этапе коммуникативного производства и обмена. Капитал по-

истине стал всем миром. Потребительная стоимость и все остальные от-

сылки к стоимости и процессам ее возрастания, казавшиеся внешними

по отношению к капиталистическому способу производства, постепен-

но исчезли. Субъективность полностью слилась с обменом и языком, но

это вовсе не означает, что теперь она лишена конфликтного потенциала.

Технологическое развитие, основанное на генерализации коммуникатив-

ных производственных отношений, является движущей силой кризиса, а

производительный всеобщий интеллект — пристанищем антагонизмов.

Кризис и упадок связаны не с чем-то внешним по отношению к Империи,

но с самой ее сутью. Они относятся к самому производству субъективнос-

ти, и таким образом, они одновременно свойственны процессам воспроиз-

водства Империи и им же противостоят. Кризис и упадок — это не скры-

тая от глаз основа Империи, не грозное будущее, но ясная и очевидная

реальность, всегда ожидаемое событие, постоянно присутствующая латен-

тность.

Это полночь в ночи призраков. И вновь воцарившаяся Империя, и мас-

сы, обладающие новыми созидательными способностями, основанными

на интеллекте и кооперации, движутся в потемках, и ничто не может осве-

тить нашу дальнейшую судьбу. Тем не менее, у нас появился новый ориен-

тир (а завтра, возможно, появится и новое самосознание), который заклю-

чается в том, что Империя определяется кризисом, что ее упадок уже идет,

и он идет постоянно, и что, следовательно, потенциал конфликта реализу-

ется в определенном событии и сингулярности. Что означает на практике

то обстоятельство, что кризис имманентен Империи и не отличим от нее?

Можно ли в этой ночной тьме строить содержательные теории, обладаю-

щие прогностической силой и применять к текущим событиям какие-ли-

бо определения?

Ч,"

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 357

ПОРОЖДЕНИЕ

Два основных препятствия мешают нам сразу ответить на эти вопросы.

Первое представлено властной мощью буржуазной метафизики и, в осо-

бенности, широко распространенной иллюзией, что капиталистический

рынок и капиталистический способ производства вечны и несокрушимы.

Своеобразная естественность капитализма — это чистой воды мистифи-

кация, и нам необходимо немедленно избавиться от этого заблуждения.

Второе препятствие представлено множеством теорий, авторы которых не

видят никакой альтернативы существующей форме правления, кроме бес-

просветной анархии, и тем самым впадают в мистицизм конца истории.

Согласно мнению такой идеологии, боль существования невозможно ар-

тикулировать, осознать и обратить в протест. Эта теоретическая позиция

выливается лишь в цинизм и квиетистскую рутину. Иллюзия естествен-

ности капитализма и радикализм идеи конца истории в действительнос-

ти дополняют друг друга. Их взаимосвязь проявляется в опустошающем

бессилии. Суть в том, что ни одной из этих позиций (ни апологетической,

ни мистической) не удается ухватить важнейшую сторону биополитичес-

кого порядка — его производительную способность. Они не в состоянии

понять реальную силу масс, которая постоянно становится возможной и

действительной. Иными словами, они упускают из вида основополагаю-

щую производительную способность бытия.

Мы можем ответить на вопрос о том, как выйти из кризиса, лишь спус-

тившись на уровень биополитической виртуальности, дополненной син-

гулярными и созидательными процессами производства субъективности.

Однако как же возможны прорыв и появление нового в том плоском, абсо-

лютно замкнутом мире, куда мы погружены, в мире, где ценности кажут-

ся уничтоженными пустотой смысла и отсутствием какой-либо точки от-

счета? Здесь нам следует избегать как возвращения к описанию желания

и его онтологической избыточности, так и утверждения измерения «по ту

сторону». Достаточно отметить порождающее измерение желания и, сле-

довательно, его продуктивность. В действительности, полное смешение

политического, социального и экономического в устройстве настоящего

обнаруживает биополитическое пространство, которое (намного лучше

ностальгической утопии политического пространства у Ханны Арендт)

объясняет способность желания противостоять кризису

. Следовательно,

полностью изменяется весь концептуальный горизонт. Биополитическое,

рассматриваемое с точки зрения желания, есть не что иное, как конкрет-

ное производство, человеческая общность в действии. Желание оказыва-

ется здесь производительным пространством, реальностью человеческой

кооперации в построении истории. Это производство является в чистом

виде воспроизводством человека, способностью порождения. Желающее

358 ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

производство есть порождение или, скорее, избыток труда и накопление

силы, включенное в коллективное движение сингулярных сущностей, его

причина и его завершение.

Когда наш анализ не выходит за горизонт биополитического мира, где

социальное, экономическое и политическое производство и воспроизвод-

ство совпадают, онтологическая и антропологическая перспективы начи-

нают все больше совмещаться друг с другом. Империя притязает на то,

чтобы быть хозяином этого мира, потому что она в состоянии его унич-

тожить. Какое ужасное заблуждение! В действительности, мы — хозяева

мира, потому что наше желание и труд непрерывно его обновляют и воз-

рождают. Биополитический мир — это неисчерпаемое сочетание порож-

дающих действий, движущей силой которых является коллективное (как

место пересечения сингулярностей). Никакая метафизика, за исключением

совершенно бредовых теорий, не может претендовать на описание челове-

чества как разобщенного и бессильного. Никакая онтология, за исключе-

нием трансцендентной, не может сводить человечество к отдельным лич-

[! { ностям. Никакая антропология, за исключением патологической, не может

{','[ определять человечество как негативную силу. Порождение, первичный

факт метафизики, онтологии и антропологии, представляет собой коллек-

тивный механизм и аппарат желания. Биополитическое становление про-

славляет это «первичное» измерение в абсолютных терминах.

Эта новая действительность подталкивает к коренному пересмотру по-

литической теории. Например, в биополитическом обществе нельзя пола-

гаться на страх как на единственную движущую силу заключения обще-

ственного договора, как полагал Томас Гоббс, отрицая тем самым любовь

№ ;| I масс. Точнее, в биополитическом обществе решение суверена никогда не

может противоречить желанию масс. Если бы основополагающие для пе-

риода современности стратегии суверенитета и соответствующие им си-

лы противодействия находили бы выражение сегодня, мир остановился

бы в своем развитии, потому что исчезла бы сама возможность порожде-

ния. Ибо для порождения необходимо, чтобы политическое уступило мес-

то любви и желанию, то есть важнейшим силам биополитического произ-

водства. Политическое — это не то, чему учит нас циничный макиавеллизм

политиканов; скорее, оно, как говорит нам демократический Макиавелли,

представляет собой власть порождения, желания и любви. Политическая

! Р. ' теория должна переориентироваться в соответствии с этой логикой и ус-

]}| , воить язык порождения.

\У Порождение — это основа (primum) биополитического мира Империи.

Чтобы существовать, биовласть — этот замкнутый мир гибридизации ес-

тественного и искусственного, потребностей и машин, желания и коллек-

тивной организации экономического и социального — должна постоянно

самовозобновляться. Порождение — это, прежде всего, базис и движущая

ПОРОЖДЕНИЕ И РАЗЛОЖЕНИЕ 359

сила производства и воспроизводства. Порождающая связь наполняет

смыслом коммуникацию, и всякая модель (повседневной, философской

или политической) коммуникации, которая не признает это главенство

порождающей связи, является ошибочной. Социальные и политические

отношения Империи соответствуют этому этапу развития производства

и позволяют объяснить порождающую и производящую биосферу. Мы,

таким образом, достигли предела виртуальности реального подчинения

производящего общества капиталу, но именно на этом пределе возмож-

ность порождения и коллективная сила желания раскрываются в пол-

ной мере.

РАЗЛОЖЕНИЕ

Порождению противостоит разложение. Не будучи необходимым допол-

нением порождения, как того хотелось бы разнообразным течениям пла-

тонизма в философии, разложение представляет собой простое его от-

рицание

. Разложение разрывает цепь желания и препятствует его рас-

пространению на биополитический горизонт производства. Оно создает

черные дыры и онтологический вакуум в жизни масс, которые не удает-

ся скрыть даже самой изощренной политической науке. Разложение, в от-

личие от желания, является не движущей онтологической силой, а простой

нехваткой онтологического основания биополитических практик бытия.

Разложение присутствует в Империи всюду. Она являет собой краеу-

гольный камень господства. В различных формах оно свойственно выс-

шим органам управления Империи и подчиненным им администрациям,

самым отборным и самым прогнившим правительственным полицейским

частям, лобби правящих классов, мафиям влиятельных социальных групп,

церквям и сектам, преступникам и скандалистам, крупным финансовым

конгломератам и повседневным экономическим сделкам. Распространяя

разложение, имперская власть покрывает дымовой завесой весь мир, и

власть над массами осуществляется в этом омерзительном облаке, в от-

сутствие света и истины.

Нет ничего удивительного в том, что мы сами воочию видим разло-

жение и узнаем зияющую пустоту пелены безразличия, которую импер-

ская власть расстилает над миром. В сущности, способность видеть раз-

ложение — это, если воспользоваться высказыванием Декарта, «la faculte

la mieux partage du monde», самая распространенная способность в мире.

Разложение легко ощутить, потому что оно проявляется непосредствен-

но как форма насилия, как оскорбление. И оно действительно является ос-

корблением: в сущности, разложение — это знак невозможности соедине-

ния власти и ценности, а его осуждение, таким образом, оказывается не-

посредственным, основанным на интуиции осознанием нехватки бытия.

'. ЗбО ЗАКАТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

Разложение — это препятствие, не позволяющее телу и разуму осущест-

вить то, на что они способны. Поскольку знание и существование в био-

'. политическом мире всегда заключаются в производстве стоимости, эта не-

: хватка бытия оказывается раной, стремлением общества к смерти, отделе-

нием бытия от мира.

Формы, в которых проявляется разложение, столь многообразны, что

всякая попытка их перечисления напоминает попытку вычерпать мо-

ре чайной ложкой. И все же приведем несколько примеров, хотя, конечно,

: i.. формы разложения ни в коей мере ими не ограничиваются. Во-первых, су-

I Г ществует разложение как индивидуальный выбор, противостоящий и по-

i II'

пирающий основополагающую общность и солидарность, определяемую

j i' . биополитическим производством. Это малое повседневное насилие суть

разложение, придающее власти мафиозные черты. Во-вторых, существу-

ет разложение производственного строя или эксплуатация в собственном

смысле. Она включает то обстоятельство, что стоимость, создаваемая сов-

местным трудом, экспроприируется, и то, что ab origine в биополитичес-

ком производстве было общественным, приватизируется. Капитализм не-

отделим от разложения в форме приватизации. Как говорит Блаженный

Августин, создание великих царств — то же самое воровство, только очень

крупное. Однако и Августин Гиппонский, столь трезвый в этом песси-

мистическом представлении о власти, онемел бы сегодня от изумления

при виде масштабов воровства, осуществляемого финансовой властью.

Действительно, когда капитализм утрачивает свою связь со стоимостью

(и как с мерой эксплуатации человека, и как с нормой прогресса всего об-

щества), он тотчас же оборачивается разложением. Все более абстрактные

последствия его функционирования (от накопления прибавочной стои-

мости до валютных и финансовых спекуляций) оказываются неодолимым

движением к всеобщему разложению. Если капитализм по определению

представляет собой систему разложения, сплачиваемую, тем не менее, как

в басне Мандевиля, тем, что ее персонажи по отдельности плохи, но систе-

ма в целом хороша, и оправдываемую, соответственно, всеми правыми и

левыми идеологами вследствие ее прогрессивной роли, то в случае, когда

мера теряется, а прогресса как цели больше не существует, от капитализма

не остается ничего, кроме разложения. В-третьих, разложение проявляет-

ся в функционировании идеологии или, точнее, в искажении смыслов язы-

ковой коммуникации. Здесь разложение затрагивает сферу биополитики,

поражая ее производственные узлы и препятствуя ее процессам порож-

дения. Это разрушение проявляется, в-четвертых, когда в практиках им-

перского правления угроза террора становится орудием решения ограни-

ченных или региональных конфликтов и аппаратом имперского развития.

Имперское господство в этом случае меняет свой облик и может попере-

менно проявляться то как разложение, то как разрушение, словно показы-