Домников С.Д. Мать-земля и Царь-город. Россия как традиционное общество

Подождите немного. Документ загружается.

ценностей, верхняя ступень которой находится на небе, а нижняя — в аду». Сама оппозиция

«земля-небо», «земная жизнь-загробная» не исключала пространственную расположенность

небесного или загробного мира. Наоборот, «поскольку земной мир — тленный и быстротечный, а

загробный — нетленный и вечный, то материальность его значительно более «реальна», за-

полняющие его пространство святые предметы не подвержены тлению, гниению и уничтожению

— они не невещественны, а вечно-вещественны».

Для архаической онтологии «тленность» и «вечность» это характеристики не только духовного

порядка, но и материального свойства: вечное обладает повышенной уплотненностью и кристал-

лической твердостью. Принадлежность к небесному символизируют прозрачность, чистота, блеск

и сияние (истечение светом) и т. п. и обозначаются в первую очередь цветами — белым, золотым,

красным; а если другими, то непременно яркими и насыщенными. Тленность, в свою очередь,

характеризуется рыхлой структурой, мягкостью, вязкостью, бледностью и нечистотой.

Семантика града небесного ознаменовала собой приближение человечества к принипиально

новому религиозному сознанию. Небесный город, город-храм как духовная субстанция открывал

совершенно уникальные возможности для формирования духовной личности. Именно такую

личность востребовало христианство. Христос, провозгласивший: «Я есмь дверь: кто войдет

Мною, тот спасется, и войдет и выйдет и пажить найдет», «Я пришел для того, чтобы имели жизнь

и имели с избытком» (Иоан. 10:9; 10:10), — впервые указал на подлинный источник Жизни,

который заключен не в силе телесной, а в крепости духовной.

Христианство, обосновавшее новую концепцию личности, открыло человеку доступ в

экзистенциальное пространство духовной самоорганизации. Подлинная личность, занятая

неустанным трудом строительства храма внутри себя, «храма Тела Своего» (Иоан. 2:21),

становилась объектом и целью христианской антропологии. «Вхождение в храм» из метафоры

культового акта трансформировалось в метафору духовного поиска, самопознания. С развитием

общества и культуры, раскрывающих возможности для нравственного самоопределения личности,

религиозное учение получает способность напрямую влиять на человека. Возможность

воцерковления определяется теперь не только принадлежностью

216

к общине и крещением во младенчестве, но и внутренней потребностью, степенью подготовки и

возможностью самостоятельного выбора личности, духовного самостроительства. Но и

независимо от принадлежности к церковной организации с превращением христианства в факт

культуры личность волей или неволей оказывалась втянута в круг христианских идей. В свою

очередь, обладая способностью влиять на личность, христианство через нее влияло на культуру и

цивилизацию.

В то время как на одном полюсе городская семантика отражала духовные ориентиры человеческой

культуры, на противоположном полюсе она накапливала опыт урбанизированной социальности. И

помимо отмеченных черт, связанных с возможностями властной организации в области культуры,

права, хозяйства, в городской семантике обнаруживался и ряд скрытых негативных значений. С

развитием культуры эти негативные значения прочно закрепились в образах «города под землей»

или «под водой». Материнский комплекс — поиск укрытия или защиты, через возвращение в

материнское чрево (в образах города-пещеры) уже в эпоху архаики обнаруживал и свои

извращенные проявления. В мифологии инцест с матерью расценивается не только как личная

трагедия, но и как социальная драма. Древнейшее табу на инцест с матерью, переосмысленное 3.

Фрейдом через «эдипов комплекс», становилось одним из первичных оснований развития

социальности.

Но тот же подход распространялся и на восприятие отношения города к земле. Если в контексте

взаимоотношения небесного и земного город наделялся признаками женского начала (нижнего

мира), то во взаимоотношениях с землей город неизбежно становился носителем мужского,

ургийного начала, властвующего над землей — олицетворением женственности и материнства. В

эпоху роста социального неравенства и формирования государства противоречие между властью,

избравшей город своим символом, и народом, представлявшим собой массы рассеянного на земле

населения, облекалось в образы царствующего града, порабощающего землю. В этом плане

«город» становился символом торжества слепой силы и извращения мирового порядка, выявлял

иные оттенки мотива «мечты о городе».

Влечение к «городу» — это не только свидетельство заложенных в человеке черт человеческого,

но и, при определенных искажениях, носитель печати извращения, социальной патологии. С такой

оценкой мы встречались, когда речь шла о характеристике русской святости, имевшей некоторые

признаки оппозиционности городской цивилизации. Однако эта онтологическая позиция не могла

217

иметь политических последствий на этапе становления первичной социальности и складывании

основ Российской цивилизации. «Мечта о городе» как категория архаической онтологии являлась

решающим фактором социального и цивилизационного процесса в условиях традиционного

общества.

Таким образом, город для крестьянского восприятия это нечто большее, чем просто населенный

пункт или защитное ограждение, — в пространстве архаической онтологии он становится

носителем самых разнообразных смыслов. Все они обладают группой общих качеств: им присуща

наивысшая семантическая нагруженность, эмоциональное напряжение, смысловая сгущенность,

рациональная упорядоченность... — то есть все то, что характеризует наивысшую степень

идеализации и сакрализации. Для восприятия города характерно уплотнение всех смысловых,

пространственных, даже материально-предметных характеристик бытия. Как объекту восприятия

городу присуща предельная цивилизационная средоточен-ность: архитектурная, властная,

культурная, нравственно-правовая, производственная и т. п.

В свою очередь, в реальной жизни все то, что в предметном мире более или менее определенно,

культурно или цивилизовано оформлено, упорядочено и организовано, получает привязанность к

городу. Критерий упорядоченности содержится в самой метафоре «тридевятого царства

тридесятого государства». «Тридевятое» и «тридесятое» — это математически исчисленное,

цифровым (рациональным) образом определенное.

Город на горе

Народное сознание демонстрирует нам бесчисленное множество образов города. Наиболее

распространенный среди них — образ города на возвышенности. В свадебной поэзии город как

объект брачного вожделения неизменно помещается на горе:

На горе, на горе

На высокой, на крутой

Город стоял, город каменный.

<...>

Как во силе силен

Воевода грозен.

Хочет город взять,

Всех людей в полон забрать.

Заполонил он

Красну девицу душу...

218

Возвышенное положение города также широко представлено в русской народной сказке: «Поехал

казак разыскивать оловянное царство. Много ушло времени, много воды утекло, на исходе

седьмого года добрался до круглой горы; на той горе стоит оловянный замок, кругом замка

высокая белокаменная стена. Поскакал на гору, перед ним стена раздвинулась, и въехал он на

широкий двор» («Царевна-змея»).

Если город находится не на самой горе, то непременно связан с горой, тяготеет к возвышенности:

«Иван-царевич... сделался ясным соколом, полетел в тридесятое государство; а того государство

больше чем наполовину втянуло в хрустальную гору» («Хрустальная гора»).

Семантическим замещением горы в сказке нередко выступает столп (вселенская колонна). Для

обозначения возвышенного положения города-дворца он в некоторых случаях изображается как

вознесенный на столбе. «А дворец тот золотой и стоит на одном столбе на серебряном, а навес над

дворцом из самоцветных каменьев, лестницы перламутровые, как крылья в обе стороны расходят-

ся... Лишь только вошли они, застонал столб серебряный, расходи-лися лестницы, засверкали все

кровельки, весь дворец стал повертываться, по местам передвигаться...» («Сказка о Василисе

золотой косе...»).

Образ столба (столпа), как и горы, в свою очередь, может служить

обозначением близлежащего городского пространства. «За этим столбом стоит золотой город на

сто верст» («Морской царь и Василиса Премудрая»).

Другой вариант возвышенного положения города — образ города-острова над землей: «Едут-едут

между небом и землей, пристали к неведомому острову» («Семь Симеонов»).

«Убил царевич

чудище и едет к алмазному дворцу, в котором жила его матушка, Настасья Золотая Коса, у 12-

голового змея. Алмазный дворец, словно мельница, вертится, и с того дворца вся вселенная видна

— все царства и земли, как на ладони» («Три царства...»).'

Синонимом возвышенного положения города в сказке выступает его солнечный облик. Нередко

город напрямую связывается с небесным «солнечным царством». В одной из сказок герой должен

добыть ветку с золотой сосны, «что растет за тридевять земель, в тридесятом царстве в

подсолнечном государстве» («О Иванушке-дурачке»).

Или «В то самое время подскакал Иван-

царевич к Солнцевой сестрице и закричал: „Солнце, Солнце, отвори оконце!" Солнцева сестрица

отворила окно, и царевич вскочил в него вместе с конем» («Ведьма и Солнцева сестра»).

Если город-царство не называется золотым, то он непременно выделяется блеском, свечением, он

сверкает на солнце, маковки

219

его церквей «как жар горят». «Сверкающий город» может быть создан не только из золота, но и из

других металлов (чаще всего меди, серебра, олова), а также из драгоценных камней и хрусталя: «И

усмотрели вдали дворец хрустальный, обнесен такою же стеной вокруг» («Сказка о золотом,

серебряном и медном царстве).

Проникнуть туда возможно лишь превратившись в птицу, чаще

всего сокола или орла.

Семантика возвышенности («город на горе»), его небесная приближенность («между небом и

землей») и солнечная природа в некоторых случаях получает и свое пространственное

воплощение. Небесный град, рисующийся неистовым искателям волшебного (позже —

праведного) мира, относится ими непременно на восток известного им географического

пространства: «Долго ли, коротко ли, приезжает он на край света, где красно солнышко из синя

моря восходит» («Жар-птица и Василиса-царевна»).

Сказочные герои непременно стремятся туда,

Где (я слышал стороною) Небо сходится с землею...

Конек-горбунок

А в Новгороде Великом, знающем толк в путешествиях, бытовала загадка, рисующая образ

«иного» царства следующим образом: «Есть град между небом и землею, а к нему едет посол без

пути, сам немой, везет грамотку неписаную» (новгородская берестяная грамота).

Город в русской фольклорной традиции, как правило, расположен на горе или возвышенности,

окружен каменной оградой, в центре его находится царский дворец (белокаменные палаты), окру-

женный садом, или церковь. В средневековой книжной миниатюре и иконописи изображение

города исчерпывается символическим обозначением церкви и палат, окруженных крепостной

стеной с башней и воротами.

Пространство города характеризуется всеми признаками священного пространства. По

изображениям сказочных городов можно говорить об их уподоблении культовым пространствам

племенных языческих святынь. Каждый город обладает своим сакральным центром и периферией,

замыкаемой священной оградой. Для уточнения символики Центра в сказке часто приводится

образ колонны-столпа, с него свисает кольцо, за которое герой привязывает коня. «Видит Иван-

царевич медный дворец, у дворца медный столб стоит, на столбе медное кольцо висит» («Три

царства...»).

Образ центра-дворца или центра-колонны иногда замещает образ центра-храма, нередко они

становятся взаимозамещаемыми

220

или попросту сливаются: «вдали как жар горят золотые маковки на высоких теремах

белокаменных» («Перышко Финиста ясна сокола»).

В свадебном фольклоре мы встречаем тот же

образ города-храма:

Славен город, славен город Да на взгорье, да на взгорье Звон-от был, звон-от был У Николы в колоколы, У

Николы в колоколы...

В сказке царевна приказывает построить себе храм (т. е. дворец) на 12 столбах и о 12 венцах. В

другой сказке даже выкованный столп наделяется атрибутом храма — маковкой: «Влез на столб,

сел на маковку и стал глядеть кругом далече» («Семь Симеонов»).

Для исторических и социально-утопических легенд характерно усиление мотива сакральности

пространства утопических городов. Особое внимание при этом уделяется количеству

расположенных в них церквей и неприступной мощи крепостных стен. Легендарный Город Игната

представлялся русским крестьянам в следующем виде: «Город у них большой, пяти церквах в нем,

обнесен он высокой стеной: четверо ворот на запад, восток, север, юг. Ворота все закрыты. Только

восточные открыты бывают днем. На воротах стоят оружейные часовые, а ночью и по стенах

часовые ходят. В город свой те люди никого не пускают. Живут богато. У каждого каменный дом

с садом, на улицах и садах цветы цветут. Такая красота

КруГОМ!

Священный огород

Как видим, важнейшим атрибутом городских пространств являются крепостные стены. В сказке

образ стены-ограды является неотъемлемой составной частью, а иногда становится определяю-

щим при характеристике городского пространства. Этимология понятия «город» восходит к

«ограждению», «огороду», «ограде». «Понятие города в Древней Руси было, прежде всего, связано

с идеей преграды, защиты, укрытия. Именно крепостные стены служили основным и

неотъемлемым признаком города. Без них, как бы ни велико было население, — „города нет,

посад токмо"».

Городская стена отделяла свой мир, освоенный человеком и превращенный в пространство

культуры и цивилизации, от мира чужого, дикого, неосвоенного. Это разделение космоса и хаоса,

221

оформленной тверди и стихии бесформенных вод. Культурная семантика городов как

пространства культуры и цивилизации, противостоящих стихии Хаоса, отражена в образах

островных городов:

Посреди моря остров виднеется, на том острове стоят горы высокие, а у самого берега словно огнем горит.

— Никак пожар виден! — говорит купеческий сын.

— Нет, это мой золотой дворец.

Золотая гора

Это вариант образа острова Буяна в кольце бушующих волн посреди «моря-окияна». Образ стены-

ограды здесь замещается окружением морских вод, чем только усиливается драматизм проти-

востояния малого островка очеловеченного Космоса всесилию окружающего его царства

необузданного Хаоса. Образ города-острова в «море-окияне» широко распространен в русской

народной сказке: «Вот и сине море, широкое и раздольное, разлилось перед нею, а там вдали как

жар горят золотые маковки на высоких теремах белокаменных» («Перышко Финиста...»).

Город, возвышающийся средь морских волн, легко замещается образом города-дворца в змеином

кольце: «В том царстве жили одни змеи да гады. Кругом города лежала большая змея, обвившись

кольцом, так что голова с хвостом сходились» («Сказка о молодце-удальце, молодильных яблоках

и живой воде»).

В другой сказке: «Долго ли, коротко ли, увидел — золотой дворец стоит, как жар

горит, у ворот кишат страшные змеи, на золотых цепях прикованы, а возле колодезь, у колодезя

золотой корец на золотой цепочке висит. Иван-царевич почерпнул корцом воды и напоил змей.

Они улеглись» («Три царства...»).

Этот эпизод примечателен тем, что стихию вод

(олицетворяемую кишащими змеями) человек способен усмирять и делает это с помощью воды

(«подобное подобным»).

То же значение противостояния Космоса и Хаоса может читаться в образах городов, окруженных

лесами и болотами: «Где прежде был мох да болото, пень да колода, там теперь дворец — ни в

сказке сказать, ни пером написать, там сад — во всем царстве не сыскать, там люди — в белом

свете не сыскать!»

Город среди волн, леса или на болоте равнозначен городу на возвышенности, ибо оформленное

бытие — очеловеченный Космос — занимает более высокое положение в космической иерархии,

нежели мир вод или дикий лес, олицетворяющий силы Хаоса и неоформленных стихий.

Символика стен, ограды, замкнутого пространства нередко становилась определяющей при

характеристике города. Народные сказки

222

и сказания знают города и царства, скрывающиеся в бочонке, в яичке, возникающие из шкатулки

(ларца), из бочонка, из колечка. Любое замкнутое пространство могло скрывать за собой тайну

«иного царства», всегда имеющего городское обличие. «Покатишь бочонок в правую сторону —

тотчас дворец явится, покатишь в левую — дворец пропадет... Казак соскочил с лошади, отвязал

бочонок, покатил его вправо — в ту же минуту чудный дворец явился. Взошли они оба в

расписные палаты и сели за накрытый стол» («Царевна-змея»).

Священная ограда и возвышенное положение города подчеркивали вертикальную открытость

городского пространства, его устремленность ъ небо, пронизанность божественными

чудотворящи-ми энергиями. Даже самые обыденные предметы здесь обладают волшебными

свойствами, которые и являются показателями их подлинности, т. е. божественного их

происхождения. Символическим обозначением заложенных в этих вещах чудодейственных сил,

их божественности служит ряд конкретных признаков: это их золотая окраска и исходящее от них

свечение, повышенная прочность (металл и камень) и эфемерная прозрачность (кристалл). Данные

признаки и символизирует истинность, подлинность этих вещей. Видимо, это и есть первовещи,

населяющие эти города люди и есть перволюди. И растения здесь — перворастения. И правители

здесь — обладатели магических способностей и носители подлинного знания (вроде «царевны,

обладающей способностью отгадывать загадки», или Василисы Прекрасной, демонстрирующей на

пиру свое умение превращать вино в озеро, а обглоданные косточки—в живых лебедей) — это

перволюди. Поэтому и деревья здесь имеют золотые ветви, и на них растут золотые яблочки, по

хрустальной горе бегает золотая козочка, и царевна имеет золотые волосы и т. д. и т. п.

И сама золотая гора, на которую восходит герой, как вариант священной пирамиды или лестницы

превращается здесь в символ небесного восхождения. Посредством обретения города герой об-

наруживает божественные способности, выявляет свое могущество, раскрывает в себе властные

возможности. Путь на гору, таким образом, оказывается дорогой во власть и в священство.

Все эти признаки указывают на некий небесный прообраз города, идеальный прототип, нечто

вроде небесного двойника. Положение города между небом и землей делает его образ отражением

образа небесного мира.

Сказочный небесный город обнаруживает свой аналог в христианстве. В «Откровении св. Иоанна

Богослова» он представлен в образе Святого Небесного Иерусалима: «И пришел ко мне один

223

из семи ангелов. <...> И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий

город, святый Иерусалим, который нисходил с Неба от Бога: Он имеет славу Божию; светило его

подобно драгоценному камню, как бы камню яспису кристалловидному; Он имеет большую и

высокую стену, имеет двенадцать ворот, и на них двенадцать Ангелов. <...> С востока трое ворот,

с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот. Стена имеет двенадцать оснований, и на

них имена двенадцати апостолов Агнца. <...> Город расположен четвероугольником и длина его

такая же, как и широта. <...> Длина и высота и широта его равны. <...> Стена его построена из

ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены

всякими драгоценными камнями: основание первое — яспис, второе — сапфир, третье —

халкидон, четвертое — смарагд, пятое — сардоникс, шестое — сардолик, седьмое — хризолит,

восьмое — вирилл, девятое — топаз, десятое — хрисопрас, одиннадцатое — гиацинт, двенадцатое

— аметист. Двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужи-

ны. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло» (Откр. 21:9-14, 16, 18-21).

Небесная символика придает особое смыслообразующее значение образным характеристикам

города. Ему присущи наивысшая праведность и исключительность, свет и чистота. Это мир, где

справедливость получает немедленное воздаяние, красота обретает царственное достоинство,

слово — статус божественного закона. Это источник начал и центр вечного притяжения.

Небесность, т. е. идеальность, как и в случае с «небесной общиной», является отражением идеи

всеобщности и универсальности. Вся городская материальность несет на себе отпечаток

символики всеобщего космического единства: единства стихий и элементов, давших начало миру:

золото — это обладающий особой плотностью огонь; кристалл (драгоценный камень, хрусталь) —

та же вода, но сверхплотная; камень (белый камень) — это не что иное, как земля, но загустевшая,

отверделая и осветленная; и, наконец, то, что придает этим предметам «повышенной прочности»

фантастическую легкость и невесомость, — это сияние, свечение, которое здесь даже не качество,

а род материальности, воздух особой плотной консистенции.

Пространство города-огорода — это пространство жизни. Олицетворением жизни в сказке

представляются вода и деревья: наряду с дворцом или храмом непременно упоминается чудесный

сад с волшебными деревьями, дающими необыкновенные плоды, а в саду обязательно есть или

колодец, или озеро (пруд), или река. Точно

224

такую же картину Иоанн Богослов наблюдает в Небесном Иерусалиме: «И показал мне чистую

реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его,

и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на

каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов. И ничего уже не будет

проклятого...» (Откр. 22:1-3).

Общность языческой и христианской символики на этом не заканчивается. Мы уже отмечали, что

в сказке на священный статус городского пространства указывают центрирующие архитектурные

сооружения: дворец, столп, храм. В этом случае и дворец, и столп имеют храмовую (т. е.

сакральную) символику.

Однако храмовые атрибуты можно и не упоминать: в том и другом случае священным статусом

обладает не только центр, но именно город в пределах городских стен. Священный город, Город

Жизни становится божественным телом, вхождение в него и означает приобщение к священному.

Выше мы отмечали соответствие такого видения языческому культовому пространству, ли-

шенному храмовых построек. Для такого пространства было достаточно обозначение центра и

окружение его оградой, этот центр-столп мог превращаться в идола языческого бога. Но смысл

священной ограды в сказке гораздо шире его языческой трактовки. Такому городу-огороду не

нужен храм, ибо он сам храм, он сам воплощенное божество. Значение имеет как раз пребывание в

его пространстве за вратами, именно там открывается связь с Богом, начинается подлинная Жизнь,

на что и указывает Иоанн Богослов: «Храма же я не видел в нем; ибо Господь Бог Вседержитель

— храм его, и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо

слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец. Спасенные народы будут ходить во свете

его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а

ночи там не будет. <...> И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а

только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (Откр. 21:22-25, 27).

В апокалиптическом образе града Божиего мы обнаруживаем Начало Мира и его Конец:

непостижимый источник жизни, образец всякого Творения и, в то же время, конечную цель и итог

земного мироустройства. В этом пространстве обретается подлинная Жизнь, Честь, Слава,

Бессмертие. Пребывание в Божественной Власти, Вечности, Славе рисуется как достижение

Вечности, Славы, Власти избранными и достойными (спасенными).

225 Царственный герой

Образ царя в народной сказке представляется воплощением всех мыслимых и немыслимых

достоинств. Ему присуща неземная праведность, он возвышен над миром и наделен всеми лучши-

ми качествами небесного героя: «Без бога свет не стоит, без царя не правится», «Светится одно

солнце на небе, а царь русский на земле».

В царе сосредоточено все лучшее. Царь справедлив и великодушен. Он всем воздает по заслугам:

за добро награду («Василиса Прекрасная», «Фролка-сидень»), за зло наказание («Купеческая дочь

и служанка»). «За богом молитва, за царем служба не пропадет».

Царь всеведущ и всемогущ: «У царя колокол по всей Руси». Он строг и суров, ибо народ

понимает: «лучше строгий царь, чем семибоярщина». Но в гневе он отходчив и милосерден: «Нет

больше милосердия как в сердце царевом».

Настоящий царь всегда самовластен, но советуется с князьями и боярами, «генаралами да

министрами» («Волшебный конь») и «всякими господарями» («Царь и крестьянин»). Царь

немыслим без мудрых советников и слуг: «Царю без слуг как без рук»; «Царь что лук, а стрелы

посланники». Власть немыслима без иерархического соподчинения, ибо «власть дана царю, ино и

псарю». И если возникает на земле неправда, то виноват в этом не царь, а его слуги, которые

«царю застят, народ напастят». Устраивая свои темные дела, они утаивают от царя реальное

положение дел и чинят беззакония: «Царь гладит, а бояре скребут», «Жалует царь, да не жалует

псарь» и т. п.

Настоящий царь исключительно честен, всегда держит слово и исполняет данное обещание.

Царский суд праведен, «всякая вещь перед царем не утаится», потому что судит царь не только

разумом, но и сердцем по высшему наитию: «Царь судит, как Бог на сердце ему положит». Суд

царя расценивается как суд Божий: «Дела Божьи, суд царев», «Карать да миловать — Богу и

царю». Царь — само воплощение Правды от Бога: «Где царь, тут и правда», «Царю правда —

лучший слуга». Царевич-судья — распространенный мотив народной сказки: Иван-царевич по

справедливости делит наследство или разводит спорщиков, спорящих многие годы, и те в

благодарность становятся его спутниками и волшебными помощниками.

Царь не только строгий правитель и судья, но и защитник сирых и убогих перед сильными мира

сего: «На сильного Бог да государь», и заботливый рачительный хозяин: «Царь города бережет».

226

Царь щедр, за исправную службу «дарит кого деньгами, кого чем» («Василий царевич и Елена

Прекрасная»)

и не скупится на вознаграждение: «Денег берите за работу сколько хотите».

Царь в буквальном смысле народен. В некоторых сказках он действует заодно с мужиком-

крестьянином для наказания панов («Гуси с Руси»). Он казнит слуг-прохвостов, когда узнает об их

кознях, карает бояр, затеявших интригу против героя из народа.

Подлинно народный царь — не только наследник престола, но и всенародно избранный. Избрание

царя на царство — мотив, достаточно широко представленный в русской сказке. «Воротился ста-

рик домой, а за ним уже послы приехали: „Государь-де помер, тебя на его место выбрали"»

(«Жадная старуха»). В сказке «Жар-птица и Василиса-царевна» царь умирает, а на его место

выбирают стрельца. И так далее. Причем выбор народа — это и выбор Бога: «В городе <...> помер

царь, и потому был клич, чтобы все сходились в тот город выбирать царя; а царей у них выбирали

так: кто войдет в церковь со свечкой и коли свеча сама затеплится, тому и царем быть» («Василий

царевич и Елена Прекрасная»).

Тот же образ мы встречаем в народных преданиях о царях, перед

которыми воспламеняется в храме лампада (русское предание об Иване Грозном и грузинская

легенда о Петре I).

В идеале народный лозунг «царь и народ» представляется воплощением того же архетипа

Небесной общины, где царь выступает общепризнанным главой всеобщего родственного круга

или даже единого народного тела: «Душой Божьи, а телом государевы», или тела земли (того же

народа): «Нельзя земле без царя стоять». Единство царя и народа в сказке — это большая семья,

собравшаяся вокруг царя-отца. И венцом таких отношений является установление с царем

родственных отношений (царь — крестный или посаженный отец, а то и тесть). Образ царя-

крестного мы встречаем, например, в сказке «Волшебный конь»: старик крестьянин решает

пригласить на крестины сына первого встречного, и первым, кто ему встречается, оказывается

царь. Он запросто соглашается стать крестным отцом для сына простого крестьянина и на

содержание крестника присылает «каждый месяц по почте по сту рублев царского жалованья».

С точки зрения идеала народного царства к числу основных царских добродетелей относятся

простота, доступность, житейская мудрость, т. е. то, что сближает образ царя с героями из народа.

Но, будучи воплощением высших достоинств, царь не может быть растворен в народной массе.

Несмотря на всю его народность, в идеале положение царя выделенное, надмирное, он является

олицетворением своего народа. Он пребывает вне мира — во власти,

227

которая поставлена «свыше». Власть царя от Бога. «Царь от Бога пристав», — гласит русская

пословица. Так понимал природу царской власти и русский летописец. «Бог дает власть кому

хочет», — читаем мы в «Повести временных лет».

Связь царя с Богом непосредственная:

«Одному Богу царь ответ держит»; «Сердце царево в руке Божьей». Власть царя — надмирна:

«Царь земной под царем небесным ходит»; «Как царь Бога знает, так и Бог и царя и народ знает».

С этим связана и высочайшая ответственность царя перед Богом и перед народом: «За царское

прегрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует»; «Народ согрешит — царь умолит, царь

согрешит — народ не умолит».

В некоторых случаях образы Царя и Бога если не сливаются воедино, то ставятся в один ряд:

«Ведает Бог да царь», «Все во власти Божьей да государевой»; «Один Бог, один государь».

Внутренние добродетели и надмирное положение соответствуют и внешнему облику

царственного героя, наделенному характерными чертами небесного персонажа: «Там мы были-

побывали, три родных братца нас угощали: во лбу у них солнце, на затылке месяц, по бокам часты

звезды, и живет с ними и любуется на них мать-царевна прекрасная» («По колена ноги в золоте, по

локоть руки в серебре»). Царь любим своим народом: «Иван-царевич и красивый, и умный, и

славный, об нем песни пели, он красивым девушкам во сне снился». Идеальность царя выражена в

самом сказочном образе: «По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре». Этот образ

соответствует облику языческого бога Перуна, описывая деревянный идол которого, летописец

упоминает «главу его сребрену, а ус злат».

Но этот же образ целиком соответствует и христианскому восприятию Божества, к которому

апостол Павел призывает народ «как к светильнику, сияющему в темном месте, доколе не начнет

рассветать день и не взойдет утренняя звезда в сердцах ваших...» (Второе послание Петра 1:19). В

русской традиции языческие представления о власти рано сливаются с христианскими.

Идеал человека-Бога в образе Иисуса Христа, именуемого царем, традиционно представляется

апостолом Петром в образе драгоценного камня: «Ибо вы вкусили, что благ Господь. Приступая к

Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами,

как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовны

жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом. Ибо сказано в Писании: „Вот, Я полагаю в Сионе

камень краеугольный, избранный, драгоценный; и верующий в Него не постыдится". Итак, Он

228

для вас, верующих, драгоценность, а для неверующих камень, который отвергли строители, но

который сделался главою угла, камень претыкания и камень соблазна» (Первое послание Петра

2:3-7). Камень, наделенный жизнью, и есть драгоценный камень, непременный символ и атрибут

божественной власти и божественного тела.

Небесный прообраз царской власти в драгоценном обличий мы встречаем и в Откровении святого

Иоанна Богослова: «...И вот, престол стоял на небе, и на престоле был Сидящий. И сей Сидящий

видом был подобен камню яспису и сардису; и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду.

И вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я сидевших двадцать четыре

старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы. И от

престола исходили молнии и громы и гласы, и семь светильников огненных горели пред

престолом, которые суть семь духов Божиих. И пред престолом море стеклянное, подобное

кристаллу; и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и

сзади...» (Откр. 4:2-6).

Наделенность властью, это обладание исключительным даром избрания Господом Богом, означает

«великие и драгоценные обетования, дабы вы через них соделались причастниками Божеского

естества...» (Второе послание Петра 1:4).

Если мы попытаемся составить полный перечень царских добродетелей из народной сказки и

фольклора, то он совпадет с предъявляемыми апостолом Петром требованиями к истинному хри-

стианину, «устрояющему из себя дом духовный»: «...Покажите в вере вашей добродетель, в

добродетели рассудительность, в рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в

терпении благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии любовь. Если это в вас есть и

умножается, то вы не останетесь без успеха и плода в познании Господа нашего Иисуса Христа. А

в ком нет сего, тот слеп, закрыл глаза, забыл об очищении прежних грехов своих... Старайтесь

делать твердым ваше звание и избрание...» (Второе послание Петра 1:5-10). Истинный царь,

поставленный промыслом Божиим во главе царства земного, во всем подобен христианину,

созидающему и устраивающему царство Божие внутри себя.

И высочайшая миссия власти — стать участником и проводником Божественного промысла. С

осознанием этого высочайшего предназначения связано чувство сверхответственности правителей

перед Богом и людьми. Завет апостола Петра: «Служите друг другу, каждый тем даром, который

получил, как добрые домостроители многоразличной благодати Божией» (Первое послание Петра

229

4:10), — открывает истинный смысл служения Богу через служение людям.

Идеал Божественной власти и небесной общины предъявлял носителям власти высочайшие

духовные и нравственные требования. Освоение этих требований и попытка превращения их в

основание государственной политики стало основной тенденцией Московского царства. На

протяжении второй половины XV и всего XVI века можно проследить попытки наполнить

народный лозунг «Святая Русь» реальным политическим содержанием. Предъявленные

христианством высокие требования к власти, исполнить которые было практически невозможно,

вызывали в правителях, в свою очередь, сознание несоответствия высочайшему предназначению.

И Московское царство явило истории в деятельности наиболее выдающихся правителей Москвы

не только образцы высочайшего благочестия, но и предельного нравственного падения,

вызванного тем же осознанием несоответствия реальности высоким духовным образцам.

Другим следствием утверждения христианства в национальной культурной традиции явилась

постоянно декларируемая потребность социального совершенствования и общественного

развития, при одновременном осознании необходимости охранения традиционных устоев.

Культурная подоплека и характер этого противоречия будут нами рассмотрены ниже. Пока же

отметим следующее: представление о высочайшей миссии Московского царства, заложенное в

народном идеале Святой Руси, Земли Светлорусской и утвердившееся в идеологии «Вселенского

царства» и «Третьего Рима», составило в русской истории целую эпоху, отразившуюся на судьбах

земледельческой цивилизации и российской государственности.

Царство Змея

В соответствии с логикой противопоставления «священного» и «мирского» ассоциация города с

Небесным Градом — только один из семантических признаков города, олицетворяющего «иное

царство». Сказочный город как царство вечной жизни и бессмертия актуализирует мотив

противостояния жизни и смерти. Город, воплощающий образ потустороннего мира, царственный

город, оказывается столь же связан с Небесным царством, как и с Подземным.

Сама паралель города и горы нередко служит указанием не на небесное, а на подземное

местонахождение города. В этом случае

230

с образом горы связано не восхождение героя вверх в Небесное царство, а его нисхождение вниз

— в Подземное царство Змея. Сказочный Змей непосредственным образом ассоциируется с гора-

ми. В русской сказке он часто именуется не иначе как Горыныч. Вид гор, открывающийся герою,

служит ему безусловным предупреждением о приближении к царству Змея: «Едут год они, едут

два, проехали три царства, синеются-виднеются горы высокие, между гор степи песчаные- то

земля змея лютого» («Сказка о Василисе золотой косе...»).

В «Сказании о новгородском царстве»

путь в «иное царство» совершается посредством опускания под землю через отверстие в земле по

особой лестнице, охраняемой змеей, через которую следовало переступить «без боязни».

Царство Змея, находящееся под горой, оказывается таинственным образом связано с

царствующим «городом на горе», а сам Змей стремится неизменно быть возле царской семьи. Его

присутствие поблизости от царского дворца постоянно ощущается в сказке как предчувствие

опасности. Как царствующее существо и воплощение мужского ургийного начала, Змей стремится

стать обладателем царских дочерей. Если дочери царя гуляют по саду, там непременно окажется

Змей. Сообщив о прогулках царских дочерей в саду, сказка тут же добавляет: «Вот змий

черноморский и повадился туда летать. Однажды дочери царские припоздали в саду, засмотрелись

на цветы; вдруг — откуда ни взялся — змий черноморский, и унес их на своих огненных крыльях»

(«Фролка-сидень»).

Если Змей не наведывается во дворец сам, то он будет напоминать о себе другими способами. Он

то выступает с требованием дани, то предъявляет претензии на одну из царских дочерей. А то и

начинает досаждать царствующей семье ночными разбоями через своих посланников. В сказках

это чаще всего волшебный конь или Жар-птица или другая птица-посланник из подземного цар-

ства, которая наведывается по ночам в царский сад и ломает деревья. В одной из сказок солдат,

которому поручена охрана царского сада, выслеживает ночную пернатую гостью. Погоня за ней

приводит его в подземное царство. «Птица наутек пустилась... скорехонько добежала она до

провалища и скрылась из глаз. Солдат не убоялся и вслед за нею кинулся в то провалище, упал в

глубокую-глубокую пропасть... Опомнился встал, осмотрелся, — что же? — и под землей такой

же свет... Шел, шел, перед ним большой город, у ворот караульня...» («Окаменелое царство»).

Город Змея здесь оказывается непосредственно под царским градом, который, однако, предстает

мертвым городом. «Взошел солдат в караульню — народу много, — и стоят и сидят, только все

окаменелые; пустился бродить по улицам — везде то же самое: нет

231

ни единой живой души человеческой, все как есть камень! Вот и дворец расписной, вырезной,

марш туда, смотрит — комнаты богатые, на столах закуски и напитки всякие, а кругом тихо и

пусто».

Каменный город здесь представляется воплощением Царства смерти. Вариант мертвого города мы

встречает и в описании дворца морского царя: «У морского царя кругом всего дворца стоит

частокол высокий, на целые на десять верст, и на каждой спице по голове воткнуто; только одна

порожняя, не угоди на нее попасть!» («Морской царь и Василиса Премудрая»).

Человеческие черепа по периметру владений морского царя напоминают разбросанные по берегу

реки Смородины человеческие кости: «Приезжают к реке Смородине; по всему берегу лежат

кости человеческие, по колено будет навалено!»

Река Смородина это граница, за которой

начинается «иное» царство, владения Змея. И царствует здесь персонаж, к фигуре которого

следует присмотреться более внимательно.

В народной сказке мы не встретим подробного описания Змея. Как заметил В.Я. Пропп:

«Оказывается, что змей в сказке, в подлинной народной русской сказке, никогда не описывается.

Мы знаем, как выглядит змей, но знаем это не по сказке. Если бы мы пожелали нарисовать змея

только по материалам сказки, то это было бы затруднительно».

Неопределенность образа Змея

очень примечательна и многое объясняет в природе этого существа. То, что Змей связан с горами,

мы видели, но горы в данном случае ведут не в небесное, а в подземное царство. Встреча со Змеем

возможна только через проникновение в его царство, после проникновения под землю, т. е. после

погребения.

Змей всегда поглотитель, при встрече с чужаком он всегда намеревается съесть его. Плененная

царевна предупреждает героя: «Он тебя съест»

; сам Змей угрожает: «Съем тебя с косточками». В

битве, тем не менее, змей ведет себя специфическим образом: он не съедает героя, а пытается

вбить его в землю.

Такой способ «поедания»-погребения весьма примечателен. Другой вариант:

«Я посажу тебя на ладонь одною рукою, прихлопну другою — костей не найдут»

, — тот же

способ «пожирания»-погребения.

Характерной особенностью Змея, является его связь с цветением и плодоношением и деревьями

вообще. Его дворец под землей всегда окружен садом, и растут там деревья, отличающиеся чудо-

действенными качествами. И на земле Змей постоянно появляется в садах. Даже морской царь, в

котором легко узнаваемо змеиное начало, неким образом связан с плодородием земли. Его царство

предстает как процветающая земледельческая страна: «...Бросился в воду. В ту ж минуту очутился

он в подводном царстве: кругом —

232

зеленые поля, сады и рощи. Идет дальше — стоит каменный дом...» («Неосторожное слово»).

Ту же картину мы видим в другой сказке: «...Иван-царевич отправился в подводное царство;

видит: и там свет такой же, как у нас, и там поля, и луга, и рощи зеленые, и солнышко греет...

(«Морской царь и Василиса Премудрая»). Особое внимание морской царь проявляет к

земледельческому труду. Два задания из трех, которые он задает Ивану-царевичу, чисто

крестьянские. Первое задание: «Есть у меня пустошь на тридцать верст и в длину и в поперек —

одни рвы, буераки да коменье острое! Чтоб к завтра было там как ладонь гладко, и была бы рожь

посеяна, и выросла б к раннему утру так высока, чтобы в ней галка могла схорониться» («Морской

царь и Василиса Прекрасная»). Второе задание звучит следующим образом: «Есть у меня триста

скирдов, в каждом скирду по триста копен — все пшеница белоярая; обмолоти мне к завтрему всю

пшеницу чисто-начисто, до единого зернышка, а скирдов не ломай и снопов не разбивай...»

Итак, одной из ипостасей Змея является его связь с землей. И сам он в некоторых случаях

представляется воплощением власти земли, а то и самой землей, хранителем ее сил.

Но этим не исчерпывается его природа. Змей, кроме того, существо водяное, он повелевает

морской стихией, поднимает волны. Когда он поднимается из воды, за ним волны вздымаются:

«Тут утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, море всколыхалось, — лезет чуда-юда

мосальская губа» («Буря богатырь, Иван коровий сын»).

Иногда он изображается спящим на

камне посреди моря и издающим храп, и от храпа «на семь верст аж волна бье».

Даже будучи

морским змеем он не теряет связи с землей и горами: «Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел,

море всколыха-лося — из синя моря змей выходит, в гору подымается» («Два Ивана солдатских

сына»).

В некоторых случаях в сказке он представляется морским царем, царственным

существом антропоморфного вида. В духовных стихах он узнаваем в облике Страфиль-птицы,

своими крылами поднимающей волны и бури.

Змей, помимо всего прочего, — существо огневое: «Летит на него лютый змей, огнем палит,

смертью грозит» («Два Ивана...»). В сказке Змей источает вокруг себя пламя: «Змей пламенем

палит, когтями рвет».

В образе Змея, изрыгающего пламя, можно усмотреть некую аналогию с

божеством-громовержцем, посылающем громы и молнии: «Тут змей испустил из себя пламя

огненное, хочет сжечь царевича».

Сопернику он угрожает: «Я твое царство огнем сожгу, пеплом

развею».

Река Смородина, являющаяся границей при въезде в его царство, — это огненная река:

«Приехали они к

233

огненной реке, через реку мост лежит, а кругом реки огромный лес» («Иван крестьянский

сын...»).

Даже водяной царь остается существом огненным. Требуя Марфу-царевну, водяной угрожает, что

в противном случае «людей всех прибьет, царство огнем сожжет» («Иван-царевич и Марфа-царев-

на»).

И, наконец, целым набором признаков Змей связан с воздушной стихией. Он обладает

способностью летать: «Вдруг видят: в персте от них летит змей» («Фролка-сидень»)

; «Прилетел

змей, начал виться над царевною» («Сказка о молодце удальце...»)

. Но, кроме того, сам он может

обретать обличье воздушных стихий. В одном случае он оборачивается ветром: «Вдруг сделался

сильный ветер, поднялся клубом песок, вырвало из рук няньки дитятю и унесло неизвестно

куда».

В другом случае его появление сопровождается бурей: «Поднялась сильная буря, гром

гремит, земля дрожит, дремучий лес долу преклоняется: летит трехглавый змей». В третьем случае

он ассоциируется с вихрем: «Ведь это не вихрь, а змей лютый» («Сказка о Василисе...»).

Унесенная вихрем царевна непременно оказывается в царстве Змея.

Таким образом, Змей в сказке представляется воплощением всех четырех стихий — воздуха,

земли, огня и воды. Это существо универсальное, поистине всемирное, он вездесущ. Он несет

смерть и, в то же время, связан с цветением и плодоношением, он — владыка царства смерти и, в

то же время, любитель жизни, ценитель красивых женщин и цветущих садов.

Он маг и чародей, среди наиболее широко известных его способностей — оборотничество,

способность превращаться в различные существа, наиболее распространенными среди которых

оказываются царственные персонажи. Нередко он предстает в человеческом обличье, в облике

красивого юноши-царевича, искушающего царевну: «Вдруг деревья в лесу зашумели, крыша в

избе пошатнулася — прилетел змей, ударился о сырую землю и сделался добрым молодцем»

(«Безногий и безрукий богатыри»).