Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

обидно как кажется, особенно по вышеназванной исход-

ной установке.

Она настолько догматична, что даже не ставится под

вопрос. Согласие с возможностью многих «индивидуаль-

ных» «творческих» интерпретаций, будучи первым и не-

обходимым условием продолжения историко-философс-

кой индустрии, содержит и ее скрытый приговор самой

себе, признание себя не философией, а работой на другом

по отношению к философии уровне. Я даю свою интерп-

ретацию Платона — значит я оставляю развертывать его

полноту другим, которые придут после меня. Больше от

духа философии в фанатизме, предлагающем единствен-

ное верное понимание. Тут по крайней мере уловлено, о

чем философия: она о единой истине.

2. Победивший в академических кругах плюрализм дал

право на личное толкование. Он не доказал ни пользу его

для дела, ни его перевес над наивной претензией на един-

ственность. Не случайно интерпретатор, жертвующий

собой, незаметный, просящий забыть о себе, представля-

ется в общем мнении этически более высоким образцом

чем «философ со своей оформившейся позицией», «по-

своему» понимающий и оценивающий «философскую

систему». Сама практика располагает против плюрализма.

Обычно мы читаем интерпретатора без уважения к его по-

зиции; у нас не находится лишней энергии, чтобы отли-

чить его от источника. Оригинальная позиция излагателя

нам почти всегда кажется второстепенной, и даже таких

историков философии как Виндельбанд и Юбервег мы чи-

таем не ради них самих, а ради золотых имен, которыми

пересыпаны их тексты.

Если толкователь не может и не должен объективистски

отступать в тень, то причина этого важнее чем поощряе-

мый историко-философским производством плюрализм.

Мысль не такая вещь, которую можно взять и перенести

из одного места в другое, через века или десятилетия, из

старого культурного языка в новый, и щедрым жестом по-

казать на нее, отступая в тень: смотрите, что я вам принес.

349

Бескорыстие добросовестных посредников обман. Они

преподносят не то что думают. Их интерпретация оказы-

вается часто засорением культуры.

Под мыслью обычно понимается текст. В нашем пред-

ставлении он что-то протяженное. Рядом с его протяжени-

ем, параллельно ему и в сопоставимом объеме мы выстра-

иваем свои, интерпретаторов и переводчиков, текст, ком-

ментарий и перевод. Текст, с которым мы работаем, имеет

такой протяженный и сложный вид потому, что в жизни

его создателя много раз повторялось одно и то же настро-

ение, назовем его захваченностью. Без этого повторяюще-

гося настроения, которое к тому же каждый раз опознает

само себя, подтверждаясь и упрочиваясь, возникновение,

например, платоновского корпуса, тела платоновских со-

чинений было бы менее вероятным, чем для книги отзы-

вов на выставке оказаться связным сочинением. Ее посе-

тителям, объединенным общими впечатлениями, больше

шансов впасть в общий тон и общую тему, чем для одного

человека в его переменчивых состояниях.

Уникальное настроение, связывающее работу мысли,

не обязательно опознается самим пишущим. Тут бывают

ошибки. Тем менее его можно по желанию вызвать или

создать в душе. Оно дается или не дается судьбой, человек

может только ожидать, готовить и хранить его. Йоги вы-

зова в себе творческого состояния не существует, попытки

ее выработать или усвоить кончаются гримасами творчес-

тва, мертвенными и мертвящими позами. Увлечение легко,

крылато и в договор с человеком не вступает.

В мысли есть что-то нечеловеческое. Она вырывается,

не служит своему телу, больше человек служит ей. Даже

служение ей стеснительно, ее стихия свобода. Не то что

мысль не определена обстоятельствами. Она конкретна, и

отвлеченной мысли нет даже в математике. Но чтобы

обусловленная обстоятельствами мысль была все-таки

чем-то кроме эха обстоятельств, от человека требуется

что-то еще, чего обстоятельства обычно не требуют. Об-

стоятельства всего реже требуют от человека именно

мысли, они тренируют обычно в сообразительности.

350

Мысль своевольна. Она в будничных обстоятельствах

бывает праздничной, среди суматохи спокойной, может до

тошноты упорствовать и невпопад повторяться, улетает.

Она не там, где позы и позиции, ни даже позиция отсту-

пания в тень, в молчаливую незаметность. Чтобы быть

там, где мысль, человек неизбежно должен как-то высту-

пить, прежде всего выступить из своей позиции. Мысль

имеет природу, которая сродни поступку. Выступление

может конечно оказаться неудачным. Вернее определить

так: поступок есть то, что рискует оказаться неудачным.

3. Мысль противоположна технике. Это слово в значе-

нии технологии по существу тождественно науке. У про-

тивопоставления мысли и технического приема есть тра-

диция, ясно оформившаяся у Аристотеля. Мысль противо-

положна и герменевтической технике. Герменевтическая

философия, философская герменевтика в смысле метода,

техники — граничное образование, как бы черта, подво-

димая под мыслью, после чего мысль кончит свое сущест-

вование. Так герменевтику Шлейермахера можно считать

решительной чертой, подведенной под классическим не-

мецким идеализмом. Художественная герменевтика Гада-

мера, казалось бы, другое дело. Она противопоставляет

истину методу. И всё равно: само это противопоставление

технично, методично, и гадамеровская герменевтика тоже

подводит черту под онтологией 20 века.

Та правда, что мысль противоположна технике, что

техника скользит в своих измерениях только до порога

мысли, имеет соблазнительное применение. В технике на-

чинают видеть второсортное. Это губит мысль на корню,

прежде чем она началась. Считать технику второсортной

реальностью значит идти в такой же тупик, как если счи-

тать низшей реальностью тело, противопоставляя ему дух.

«Отвлеченный дух» — от чего и как? Что происходит

с тем, от чего он отвлекся

Попытки обойтись без техни-

ки, обойти технику сейчас страшнее чем в свое время ас-

кетические ереси. Человек, загоревшийся духом до пре-

зрения к телу, воспаряя жесткой волей выше робкого го-

351

лоса тела, победоносно покорял тело. Тело современного

человека это его техника, которая вросла в природу, об-

щество, историю так, что вынуть из них технику, не нару-

шив ткань человеческой и природной жизни на планете,

уже невозможно.

Говорят, что техника губит планету. Несчастье однако

не техника, а недостаток ее и пренебрежительное отноше-

ние к ней. Техника школа. Простейший автомобиль тре-

бует такой вдумчивости, точности и самообладания, что

изменяет человека, воспитывает его. Огрубляет не техни-

ка, а недорастание до нее, ее нетехничное применение.

Беда России в том, что она до сих пор не приняла техни-

ку.

Мысль обязана быть техничной потому, что техника те-

перь среда нашего обитания. Что такое нетехничная мысль?

Беда в том, что для нее нет названия, поскольку она не

имеет своей сущности. Ее трудно отличить от техничной

мысли, а хотелось бы ее специально обозначить. Назовем ее

фабежом. Пусть это будет у нас техническое понятие без

оттенка нравственного негодования. Позвольте мне ввести

здесь новую философскую категорию. Грабить слово с тем

же предметным значением что схватывать, брать, понимать.

Схватывание (конципирование) есть вообще то действие

мысли, в котором она выходит из пустоты к содержанию, из

одиночества к вещи, становится плодотворной. Conceptio —

зачатие, зарождение нового существа. Грабеж по схеме дей-

ствия вроде бы то же самое и одновременно тревожным об-

разом совсем другое. Грабеж предполагает вырывание схва-

тываемой вещи из того места, которому она принадлежит.

В латышском grebiu, grebt выскабливать, готское graban

рыть, не в последнюю очередь рыть могилу. Слово гроб

идет от того же корня что гребу; в чешском hrebu, hresti

хоронить. Грабеж это выхватывающее, выскабливающее

схватывание, вырывающее могилу на месте вырванного и

вместе хоронящее вырванное в смысле сокрытия, но не хра-

нения, а похорон, когда с вещью разделываются навсегда.

Грабеж — разрывающее ткань и связь вещей извлечение

того, что принадлежало своему месту и владельцу. Нечто

352

вросло, прижилось, «схватилось» в природной ткани как

схватывается бетон, застывает лёд осенью или вяжется ор-

ганическое тело. Грабеж разрывает эту ткань.

К грабежу от схватывания один шаг, но он как срыв в

пропасть. Научная технология добычи нефти никогда не

говорит, что земля должна быть пробурена и из ее глубины

должно быть выкачано ее содержимое. Техника говорит

только, как и на каких условиях это может быть сделано.

Разрабатывая способы нефтедобычи, техника всегда рассчи-

тывает и учитывает ее возможные последствия для среды;

без этого расчета она еще не совсем техника, в ней пока

разорваны звенья. Техника плетет бесконечную паутину

если. «Если... то», вот форма технического сообщения. Она

же форма новоевропейской науки. Наука и техника сами по

себе в своем чистом существе вовлекают ум в нескончаемый

лабиринт знания, из которого следует, строго говоря, только

другое знание, и никогда — безусловное предписание. Все

предписания науки и технологии условны: если вы взялись

за предприятие с такими-то параметрами, то... Подлинная

наука никогда не говорит в императиве. В конце научного

высказывания можно поставить знак вопроса, запятую,

точку. Восклицательный знак здесь будет всегда иметь за-

претительный смысл. Правда, в строгой науке можно пред-

ставить себе высказывание, кончающееся восклицательным

знаком восторга перед красотой открытой закономерности.

Для нас здесь и сейчас нет выбора. Наша мысль подни-

мется до строгой техники — наука, искусство, литерату-

ра, философия всегда, при всех своих особенностях оста-

ются в полной мере среди прочего также и техникой —

или скатится до грабежа. Мысль, не вышколившая себя до

техники, останется грабежом. Гермес, покровитель интер-

претаторов и переводчиков, покровительствует и ворам.

Альтернатива «грабеж, в том числе с помощью техники,

или техника» так жестка, что нельзя говорить, будто не-

техничная мысль безобидна или нейтральна. Обязательное

всеобщее образование, школа для детей не позже 7, иног-

да уже с 6 или с 5 лет, в семье раньше, не прихоть циви-

лизации, а безусловная необходимость. Природа переста-

353

ла быть нашей школой. Школа, наука, дисциплина стро-

гой и точной мысли необходима не в одной узкой специ-

альности, а во всем на каждом шагу жизни. Неотступная

отчетливость и аккуратность, приобщение к безусловной

строгости, точности, научности во всём — или грабёж, гу-

бительный для мира и для техники, которая с ним срос-

лась.

4. Техника не хочет иметь ничего общего с грабежом.

Техника никогда не притронулась бы сама разрушительно

к земле. Она показала свою способность улучшить челове-

ка телесно и духовно и помочь природе. Но, может быть,

сама не будучи грабежом, она провоцирует грабёж?

Откуда-то как ледяной ветер в современный мир про-

сачивается уверенность, что всё тихое, робкое, нежное,

как ландыши, редкие птицы, мшистые луга, чистые ручьи,

нетронутые чувства, обречено; что всё это прекрасно и

драгоценно, но беззащитно: будет растоптано силой, ко-

торая в отличие от всего беззащитного увековечивает

себя, потому что может и смеет взять и, между прочим,

взятое распределить. Эта сила — она еще сильнее оттого

что смеет взять и технику, применить ее таким способом,

каким сама техника, пока она остается техникой, никогда

бы не посмела, — не только грабит, она умеет и награб-

ленное поделить, раздачами привлекая миллионы. Ее

стиль — как раз те высказывания с восклицательным зна-

ком, третий тип их, никогда не встречающийся в подлин-

ной науке и технике: повелительный императив. Эта сила

еще в древнем Риме назвала себя империей. И то, что в

современном мире так часто повторяется слово с тем же

корнем и в том же смысле, — не дань истории, не при-

хоть публицистов, не преувеличение и не иносказание.

Слово фубо называет реальность, которая хозяйничает на

планете может быть еще скрытнее и глубже чем то заме-

чают публицисты. Империализм личности, империализм

человека — за разными империализмами, надо думать,

стоит какой-то один, засевший так глубоко, что наши

слова его не достают, их в принципе не хватает. Действу-

354

ющее начало постоянно в работе — и не дает на себя дей-

ствовать; пользуется наукой, само от научной хватки ус-

кользая. Наука перед ним слепа.

Между беспомощностью доброго (безоружностью тех-

ники) и напором активизма (грабежа) стоит — философ?

В тихой заводи ему обеспечена социальная ниша. Фило-

соф может утешать себя надеждой на то, что его кабинет-

ная мудрость будет излучаться в ширь. Нетрудно видеть,

что он по своей рыхлости или по добровольной слепоте

заблуждается. Если он не посвятил себя весь школе, тех-

нике, дисциплине, то ровно в той мере, в какой он еще не

отдал себя им школе, он участвует в грабеже. И нельзя

сказать, что в мелком незаметном интеллектуальном гра-

беже. Неизвестно, если он всего лишь интеллектуальный,

значит ли это уже что он мелкий.

Хочу процитировать современного писателя, одного из

тех немногих, кто по-настоящему занимается таким

странным делом как думание, намеренно, долго и настой-

чиво; думать ему нужно, он этим живет. Или, что то же,

одного из тех кто замечает, как мало, беспомощно, обры-

вочно он думает. Это несколько фраз из последней стра-

ницы его опыта осмысления места и роли теперешнего

человека в мире.

Еще недавно всего было хоть... ешь. Земли, воды, воздуха.

Казалось бы. Ан нет. Почти нету. Осталось чуть поднатужить-

ся — и уже нет. Но это еще что — грабеж среды обитания. Зо-

лото и драгоценные камни по-прежнему в карманах, хоть и

чужих. Проигранная в карты деревня не исчезала. Закон хоть

как-то стоит на страже твердой материи. С материей попрозрач-

ней куда хуже. Куда утекла вода и испарился воздух? А ведь есть

вещи еще потоньше и попрозрачнее чем вода, побесплотнее чем

воздух... Дух! Какой еще никем не ловленный разбой кипит на

его этажах! Идеи крушатся по черепам как неживые, как ничьи.

Никто за руку (за голову) никого не схватил. Не поймали никого

на слове.

Андрей Битов, Человек в пейзаже // Новый мир, М. 1987. № 3,

с. 64—99.

355

Грабеж в том невидимом мире, где складывается

мысль, только кажется безобидным. Без него никогда не

начнется и только начиная с него трогается с места фа-

беж на других этажах. Мысленный фабеж невидим, не

похож на фабеж. Он похож внешне, когда станет текс-

том, пожалуй на скуку. По внешнему облику «философс-

кого» сочинения может быть не видно, какой фабеж в

нем идет; складывается только впечатление, что оно неин-

тересно. Но духовная скука это уже санкция, необходимое

и достаточное условие для тоскливого обращения с веща-

ми. Невидимый фабеж на разреженных пространствах

мысли — тот первый, с которого начинается всякий дру-

гой. Он же и самый размашистый. Здесь замахиваются

так, как не развернешься больше нигде. Здесь крушатся и

хоронятся миры. Здесь и техника всего труднее. Духовное

фажданствование в старых наставлениях по трезвению

называлось техника техник, высшая техника. По невиди-

мым нитям здесь нужно ходить с осторожностью.

5. Надежда не верит что выхода нет, что между медли-

тельной, нечеловечески осторожной, беззащитной техни-

кой (нити ее исканий уходят в бесконечность), включая

самую трудную технику мысли, и бойкой, рвущей с налету

мощью фабежа нет просвета. Разум ищет просвет и не

может найти. Всё, что он схватывает, это слова или дале-

кие, терпеливые, безысходные пути техники. Она незамет-

но скатывается в подготовку фабежа, когда кажется пре-

доставлением, выявлением вещей, приглашением к опера-

циям с ними.

Пожелание нашей упрямой надежды можно сформули-

ровать так: нет ли пути, который не уводил бы в бесконеч-

ные лабиринты техники и все-таки не был бы фабежом.

Еще иначе тот же вопрос имеет форму: возможно ли для

меня, человека, каким-то образом остаться природой.

Последний вопрос однако явно запоздал. Природа не зада-

ет себе таких вопросов, она упрямо остается природой,

идя на гибель, разрушаясь прежде чем утратить свою при-

родообразную суть. Вопрос можно ли мне остаться при-

356

родой задается уже не природой, не только природой. Во-

прос поэтому неправомерен.

В более корректном виде вопрос будет гласить: воз-

можно ли мне, человеку, возвратиться к природе. Сам

этот вопрос и любой ответ на него уже техника, предпо-

лагает подробный анализ, познание самого себя, познание

природы, иначе дело не пойдет — или снова грабеж и со-

участие в нем. И тут уже всё равно, грабеж с помощью

техники или без нее, грабеж человеческой или внешней

природы, интеллектуальный, нравственный или вещест-

венный.

Романтический миф, будто каким-то гуру вне меня или

таинственной мудрости во мне удастся благодатным про-

зрением словно молнией озарить мой путь, придать моей

поступи надежную грациозную верность, безошибочно

провести меня через жизнь, имеет в наш век большое рас-

пространение. Но какое распространение? Не такое же ли

точно как грабеж. Нужно верить в ангела спасителя, иначе

грабить будет совестно. Наполеон думает что его ведет

гений. Ангел озарения хромает на обе ноги и движется не

своим ходом; его, такого светлого, несет перед собой

вместо маски другая, темная и непостижимая сущность.

Всё это остатки веры в то, что будто бы надо нащупать

где-то припасенный нам спасительный путь.

Три пути, строгая наука, чуждая грабежу но слепая к

нему, разновидности добровольного ослепления, хозяйни-

чающий над тем и другим грабеж — какое место среди

этих реалий занимает философия? Конечно, она хочет

быть с наукой, только с ней. Дильтей и Гуссерль со всей

определенностью поняли и сформулировали: философская

мысль техника более строгая чем естественные науки. Те не

могут обосновать и перепроверить свои аксиомы, фило-

софская мысль может, если должна прежде всего понять,

на чем она стоит. Никогда никакая наука не обращалась и

не способна обратиться к самой себе с таким свирепым

требованием самоотчетности, как философская мысль. И

еще: наука может успокоенно остановиться, если выявила

структуру сущего: философия не имеет права остановить-

357

ся на констатации, она обязана прислушаться ко всякому

очередному почему. Опять же: проблема основания в фи-

лософии поставлена с такой неведомой наукам остротой,

что мысль в принципе не может остановиться ни на одном

из уровней объяснения, никакая покровительственная ин-

станция не скажет ей «пока хватит!».

У науки, между прочим, такая покровительственная

инстанция есть. Это — сама отвергнутая наукой и якобы

ненужная науке философия. Наука отвергает философию.

Науки сложились как таковые в отслоении от философии.

Они ежеминутно нуждаются в метафизике именно для

того, чтобы иметь возможность отодвинуть непосильные

проблемы: это не наше дело. Философия наукам жизнен-

но необходима. Не будь философии, науки не продержа-

лись бы и дня. Выделение наук из философии было в

каком-то смысле выставлением охраны. Науки выслали,

выгнали философию за свои границы как сторожевого —

или может быть как козла отпущения — чтобы отныне

иметь право говорить: здесь вот и здесь не требуйте от нас

обоснования, здесь начинается та ненужная нам — в стро-

гом смысле ненужная — область, которая сама о себе ут-

верждает что она нужна; потому обращайтесь к ней за от-

ветом на вопросы, которые нам, наукам, не нужны.

У философии такого передового поста охранения нет.

Можно было бы на секунду подумать, что на самые неот-

вязные вопросы, например почему все-таки мир есть, хотя

гораздо естественнее, так сказать, ему было не быть, отве-

чает религия. Но религия без труда на все последние во-

просы отвечает одинаково: тайна. Она — или, точнее,

теология — слишком умеет довольствоваться непрояснен-

ностью, существовать в недосказанности. Неясно, откуда

она берет себе такое право. Но во всяком случае всё так.

Вставая в смиренно-важную позу со словами «тайна сия

велика есть», богословская наука тоже оставляет осмысле-

ния и объяснения открытой мысли. Богослов как большой

барин поручает сомнения мастеровому-философу.

В отношении к науке мысль не может оставаться всег-

да только техникой. "Техника по своей сути есть исчисле-

358