Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

ный опыт, например тот, что мы здесь продолжаем делать

то, чем заняты. Мы оставлены это делать. Попробуйте не

заметить нашей оставленности. О ней будут говорить камни.

Как сообщение об оставлен ности речь мертвых вещей не

отличается по сути от разнообразной речи живых.

Другое начало возникает из новости моей нерушимой

свободы. Она очевидна, в ней я убеждаюсь ежеминутно.

По сути дела она составляет мой главный и постоянный

опыт, заслоненный только иллюзиями. Я оставлен на сво-

боде между небом и землей быть, говорить, смотреть, ви-

деть, слышать, т.е. стало быть и не видеть, и не слышать,

и не быть, и ничего не говорить. Мое ежеминутное бытие-

небытие, слышание-неслышание, видение-невидение ос-

тавлено мне Богом и бытием не в том смысле что у меня

появляется особое знание о Боге и о бытии и я помню,

скажем, видел момент, когда они меня оставили, а в том

смысле, что я только свою оставленность каждый раз

снова знаю. Могу дотронуться до стола для полноты удос-

товерения в моем одиночестве. Могу смело это сказать,

говорящий камень. — Наверное, я знаю еще, что в другом

месте или совсем рядом со мной невидимо для меня ждут

и молчат несущие тяжесть, на ком держится мир, терпели-

вые, говорящие не глухим безмолвием, а неслышным

тихим, которое продолжается как пророчество. Их речь

остается единственной, которую имело бы смысл слы-

шать, но мне она не внятна.

Мое ничтожество, в котором я оставлен бытием и

Богом не чтобы сделать апофатический скачок к знанию

о непостижимости или о других свойствах божества, а в

том ближайшем смысле что ощупывая себя я в себе ника-

кого бытия и Бога не нахожу, но притом оставлен таким,

бытующим в ничто, видящим свою брошеность, — это

ничто моей оставленности немыслимый подарок, без уси-

лий с моей стороны дарящий сейчас мне впервые свободу

такого отношения к Богу и к бытию, которое полностью

зависит от меня. Я ничто и в ничто, но от меня зависит

выбрать в моей оставленности — и тут вся разница —

свободное отношение к бытию или никакое ничтожество.

339

Когда Аристотель спрашивает, «что бытие?», то дело

идет не о понятии. Вопрос задается у него, как и у Плато-

на, о заведомо весомых вещах. Бытие явно нечто. Но

какое нечто? Какая вещь или что в вещах, в сущем бытие?

Вопрос не наивен, и неверно, что среди сущего не найти

бытия. Его там нет и оно есть. Ничего нет без бытия, ска-

жем с Парменидом, и оно неуловимо. Вещи всегда остав-

лены им. Вещи это то, что оставлено бытием. Человек

давно оставлен бытием. Все его дело в этой оставленнос-

ти. Человек давно не в природе, он в местах конкретнос-

ти, сцепки бытия и сущего — в изобретении, художестве,

в технике как искусстве. Христос место слияния, сплавле-

ния Бога и сущего. Мы увидим Спасителя во всяком месте

такой сварки, вольтовой дуги. Онтологическая разница —

всего лишь схема, обозначающая горизонт, на котором

должны быть яснее видны места сплавления.

Сплавление с чем? Вместо того чтобы измышлять перво-

материю, которая приняла Бога, лучше понять, что «сомкну-

лось сущее с сущим» (Парменид). На человеке лежит это

смыкание не как эстетико-художественное упражнение. Че-

ловеку предстоит то, что уже есть. Он уже очень отстал.

Перемена не требует ничего, она располагается там, где каж-

дый миг успевает выбросить перед нами новое, настоящее

пространство и время. Сохранить настоящее трудно именно

потому, что просто, и еще по другой причине: однажды до-

стигнутое требует всегда очень много для своего сохранения.

Впредь понадобится, например, всегда начинать рано. Люди

обычно думают, что до перемены должно быть подготовлено

многое. На самом деле — ничего, но после, чтобы ее сбе-

речь, должно быть сделано всё. После удавшегося сплавле-

ния сущее должно сохраниться в своем бытии. Художники,

живописцы извлекают его. Другого пути просто нет. Кроме

возвращения сущего в бытие, человеку нечего делать на

земле. Сущее обменивается на золото не где-то там, а здесь,

не в космическом воспламенении, а теперь.

5. Давайте соберемся подумаем и что-то решим. Или

на что-то решимся. Родим наконец что-нибудь, например

340

власть. Надо же что-то делать. Не сделано ничего, у нас

ровным счетом ничего нет, всё что есть висит на волоске

и чудом. Сколько раз мы начинали, и опять на пустом

месте, хуже — на свалке.

О чем вы, милейший, какое новое начало, когда всё

сползает куда надо? Сознание кризиса, развала, крушения,

отчаянного положения сладко, потому что избавляет от

забот. Вообще признание безысходности переплетается с

внутренним ликованием. «Неизъяснимы наслажденья»,

бессмертья может быть залог. — Что плохого есть в этом

празднике — у нас сейчас в России праздник, пир во

время чумы — перед бездной? Ничего собственно плохо-

го. Но если никак не кончается праздник, то строгость

придет не в терпеливом смирении, не в спокойной трез-

вости, а в оргии жесткости. Так всегда было в России и

так будет, ничего не поделаешь. На чередование праздника

и похмелья или их пару, связку мы можем положиться как

на данность. Можно положиться на то, что ни на что по-

ложиться нельзя. Климат восточноевропейской равнины

не изменился. Политическое искусство способно здесь не

на большее чем техника.

Другое начало однако не такое, чтобы надо было что-

то менять в первом начале. Ничего и не изменишь в том,

что осуществилось раз навсегда. Сбывшееся никуда не

уйдет. Другое начало не такое, чтобы и рядом с тем пер-

вым строить заново на другой строительной площадке.

Никакой другой строительной площадки уже не будет и

не надо. Земля, устроенная технической цивилизацией, не

перестанет быть такой. Мировой пожар будет, куда ему

деться, тут нечего гадать. Люди видели его давно в «Нибе-

лунгах». Эжен Ионеско видел, как земля сначала застыва-

ет — уже и сейчас людей охватывает ледяная бесчувствен-

ность, — потом дикий жар растапливает глыбы льда, мир

окутывается непроглядной оболочкой паров, со временем

они рассеиваются и под сияющим голубым небом не оста-

ется следа того, чем когда-то волновалось человечество.

Настающее не меньшая данность чем техническая цивили-

зация. Не так, что раз люди его видели, оно будет, а про-

341

сто — люди его видели и видят, т.е. неким важным обра-

зом оно есть.

Другое начало не в том чтобы как-то перенаправить

техническую планетарную цивилизацию, или ее использо-

вать, или строить на ней как на данности, или наоборот

отвергнуть ее, или ее не замечать, или проклясть ее по-

следним проклятием, или что-нибудь еще; и точно так же

не в том чтобы дождаться очистительной грозы и тогда

выйти из подвалов на простор, или зная, что все кончится

именно так, получать отсюда удовольствие прямо сейчас

(Ионеско: «у меня такое впечатление что мир идет к ка-

тастрофе... весь мир играет с апокалиптической опас-

ностью... людей и мучит и вместе соблазняет этот близя-

щийся конец, который они похоже хотят ускорить»). Все

эти реалии должны прежде всего стать видимыми, сде-

латься в своей весомости и неотменимости обстановкой

другого начала. Только тогда можно будет разглядеть, что

оно во всяком случае расположится очень рано, до того

как человек что-то предпринимает, что-то делает с землей

или с самим собой

6. Зависимость от того, погибнет всё или не погибнет,

того же рода как зависимость от того, напечатают меня

или не напечатают. То и другое не имеет никакого отно-

шения к делу. Бытие напечатано сразу и так, что распеча-

тать его уже нельзя. Не существенно, слышат кого или не

слышат, отвечают ему или нет. Аверинцев не прав, что

ад — это когда не слышно, а дантовский ад, где всё слыш-

«Когда я слышу любую гуманитарную 'идею', теорию, концепцию...

мне хочется сказать: хватит, довольно! пожалейте жизнь, поберегите при-

роду! Давайте просто думать и понимать, без открытий и достижений.

Мир и так открыт. В хлебниковском различении приобретателей и изо-

бретателей мне неприятны оба полюса, оба они — осмелюсь сказать —

внутренне устарели, оба они хищны, хотя и по-разному. Но не дай Бог

само это мое желание бескорыстного нецеленаправленного знания, кото-

рое не сила, вопреки Бейкону, принять за еше одну идею или проект

глобального характера!» (О. А. Седакова, Ответы на вопросы журнала //

Искусство кино, 2000, 1).

342

но и видно и проходят посетители, не ад. Что есть, слыш-

но и видно без сообщения. Разглашение не имеет значе-

ния. Другое начало не возвращение к первому античному.

Это и невозможно, и не так уж верно что античность не

знала тиражей. Первое начало вместе с гутенберговской

вселенной осуществилось и уже никуда не уйдет. Нет

смысла и воображать себе ноосферу, соединящую все умы

так, что движение одного будет связано с движениями

всех. Сцепление умов в ноосферу и сплочение ноосферы

до определяющей силы на планете относится к устрои-

тельным и организаторским фантазиям, беда которых не в

том что они не сбываются — как раз таким фантазиям

ничто не мешает сбыться, — но мечта о закреплении но-

осферы по сути та же, что у просветителя 16 века Хуана

Луиса Вивеса мечта о десятке печатных станков, которые

заполнят республику словесности творениями ведущих

умов. Неисправимая беда таких фантазий в том, что в них

уже упущено, не замечено, что настоящее, бытие времени,

время бытия, есть и так, запечатано тем, что оно то

самое, именно то. Ни мы, ни большой тираж, ни ноосфе-

ра, ни даже родство душ, ни диалог или взаимопонимание,

ни братство добрых, ни нравственное усилие сами по себе

еще не то.

Добро и зло не могут быть итогом наших проектов.

Мы можем только мечтать о них. Выбирать между ними

нам не дано. Непонятно, почему обязательно надо споты-

каться на прямом чтении второй страницы Библии. Поз-

нание добра и зла не человеческая задача. Нет никакого

свободного выбора вольного ума между добром и злом,

бытием и небытием. Не ясно, откуда идет наивное доверие

к блефу сознания, которое обещает дозреть до решения в

пользу добра. Нам дано в лучшем случае сделать темой

добро и зло и выбирать не между бытием и небытием,

Богом и демоном, верой и атеизмом, а только между взя-

тием на себя нерешаемой проблемы добра и зла, бытия и

небытия, Бога и сатаны, религии и атеизма и уклонением

от нее. Вот единственный выбор, который в нашей воле.

Разрешить проблему добра и зла, бытия и небытия мы,

343

люди а не боги, можем только в одном смысле: разрешив

ей быть, допустив, позволив ей быть нашим настоящим.

Ее обходят, когда называют ее этической и ставят в зави-

симость от нравственности. Нравственность способ уйти

от неразрешимости добра и зла в воображение, будто

каким-то своим устроением человек умеет или научится

устраиваться так, чтобы угадывать в добро. Кто не достиг

такого устроения, якобы попадает в зло.

Проблему добра и зла надо наконец разрешить, отва-

житься задеть ее глубиной так называемых нравственных,

не боясь их дружного протеста. Попытки разрешить про-

блему добра и зла блокируются сознанием, которое считает

себя по определению сразу уже и моралью. Сознательный

и высоконравственный у него синонимы. Оно не позволя-

ет сомневаться в том, что если занято своими расчетами с

собой и своими мнимыми сущностями, то тем самым уже

и ответственно. Сознание шантажирует всех угрозой, что

не приобщившийся к этой суете самоотчетности нравст-

венно еще не дозрел.

Сознание еще не доказало даже свою необходимость.

Здоровый вовсе не обязательно должен сознавать что он

здоров. Красивый красив и умный умен без сознания

этого. Вытеснение сознанием совести и его самоотождес-

твление с нравственностью — зловещая новость модерна,

одна из тех линий, которые, по Гоголю, на виду у всех,

завороженно следящих, прочерчивает неведомая нездеш-

няя сила. Другое начало начнется не с мероприятий созна-

ния, которое, априорно уверившись в своей нравственнос-

ти, считает свои идеи безусловно добрыми, только их ис-

полнение неудачным из-за неподготовленности масс, а с

разрешения (допущения) добра и зла как настоящей про-

блемы, когда мы спокойно перестанем бояться шантажа,

что будто где-то когда-то уже стало известно, что надо

делать или не делать с собой и с другими.

7. Другое начало будет не таким, что из него развер-

нется система, подобно тому как другой выбор, положен-

ный в основу вселенной, дал бы другую вселенную. Похо-

344

же, что связь всего со всем, завязанность всего как шнур-

ком ботинок, когда сдвиг в одном месте, всё равно в

каком, сдвигает всё везде, слишком ограниченно понима-

ют, представляя себе это только в пространстве. Похо-

же — по крайней мере нет никаких помех так думать, —

что стержень, или нитка, сцепляющая целый мир, проде-

вает и время тоже. Во всяком случае мы не правы, когда

забываем, что античное всё во всём включало время.

Косвенно, рикошетом это нам приоткрыто в наблюде-

ниях, что «в античности не было линейного времени». То,

что по календарю происходит сейчас, связано с тем, что

было давно, не односторонней, а двусторонней связью, и

как центр мира везде, так и его сотворение происходит в

настоящем. Немножко странно это остолбенение времени

в историческом представлении (историчность и истори-

цизм не будет большой беды применять в одном смысле,

различие между ними мелочное), при том что ведь произ-

нося время, задевают как-то и вечность, говорю это слово

этимологически в смысле юности, новости, постоянной

неизменной основы времени. Время прошито юностью, в

которой нет календаря и в которой всё во всём существу-

ет не меньше чем в пространстве. Или еще по-другому:

настоящее никогда никуда не уходит; куда ему уйти, если

оно настоящее.

Все эти вещи просто видны. Если так называемая со-

временная наука до них еще не дотянулась или только на-

чинает доставать, нет никакого смысла дожидаться, когда

до нее дойдет. Другое начало, возвращаясь к этому всё во

всём времени, без остатка выметает так называемый гло-

бальный подход, не потому что в глобализме видение

всего во всём искажено в пользу обобщений, а потому что

любую данность, включая данность самого же этого под-

хода, можно будет видеть и растянутой и стягивающей то,

что нам кажется раскиданным во времени, в единую все-

ленную, начиная от ее сотворения, т.е. «глобальным» ста-

нет всё. Умение астрономов видеть сейчас то, что было

давно, существование во вселенной мест, откуда сейчас

теоретически можно видеть возникновение нашей Со-

345

лнечной системы, — это косвенный, рикошетом, способ

науки, у которой не хватает языка, распространить всё во

всём на время, вырваться из плоскости историзма-истори-

цизма, так называемого линейного времени. Другое нача-

ло и здесь не ставит себе цели пойти дальше первого на-

чала античности, не принимавшей линейного времени.

Присутствие во всём увиденном мира от его сотворе-

ния, выметает (очищает) глобальный подход. Каждая вещь

требует для себя всего того внимания, вклада и выклады-

вания, какого требует весь глобус в глобальном подходе,

потому что вбирает в себя клубок вселенной. Говоря сей-

час о вселенной, о глобусе и об истории, я имею дело не

с миллионами километров и веками, а только с вот этим,

минутным своего настроения, только с данностью минут-

ного откровения, или сна, или внушения, не думая ни ре-

шать, ни даже ставить соловьевскую проблему, присни-

лось мне то, что я произношу с увлечением и уверен-

ностью, или все-таки нет. Кому-то покажется мало иметь

дело только со своим минутным настроением, он захочет

иметь более крупный план. Я этого не захочу, не потому

что свое минутное ценю так высоко, а потому что у меня

ничего другого по-настоящему просто нет в моем имущес-

тве и мне не с руки брать чужое. Моя ограниченность

меня успокаивает. Я вижу надежность в том, что для дру-

гого начала забота об охвате, о развертывании не обяза-

тельна, как и забота о тиражах. Не важно, кто или что

сильнее и громче. Не обязательно иметь влияние. Как раз-

множивание уводит от сути дела, так и всякое распростра-

нение, включая преподавание, воспитание. И конечно

между прочим обучение другому началу не обязательно.

Оно тоже его закрывает, уводя от единственности настоя-

щего.

Почему план, программа, система не работают и ни-

когда не будут работать? Они накладываются на землю

без спроса, обманутые всегдашним молчанием земли.

Люди, верно заметив, что земля всегда смолчит, делают

неверный вывод, что надо сказать о ней вместо нее.

Молчание земли — я говорю земля еще и в смысле Вла-

346

димира Даля и старых летописей, — которое никогда не

прекратится, означает не то, что вместо нее должны гово-

рить публицисты, а то, что думающие должны дать слово

молчанию. То, что сохранить молчание может только

слово, не значит что мы обречены на тексты. Не обяза-

тельно слово тянется за словом. Есть другая основа речи.

Спор земли с культурой делает ложью не все знание о

земле. Не всегда спасает глухое молчание, и сбивчива не

всякая речь.

Возвращение к земле. Куда же тогда девается история,

богочеловечество, литературный процесс, или судебный

процесс, который сейчас, похоже, в разных формах след-

ствия, или судоговорения, или уже вынесения и исполне-

ния приговора занимает и развлекает всю страну, — куда

денутся все эти интересные вещи, придающие злобу дню и

дающие достаточно скандала для ежедневных газет? Не

будет ли скучно, не вернется ли деревенское, тысячелет-

няя почва, череда времен года, круговорот природы? уме-

стно ли думать о другом начале, когда мы наращиваем

темп демократизации или возвращения к капитализму?

С процессом пусть будет как можно скорее поконче-

но. Так или иначе он порождение публицистики. Одна

буква старого пророчества весит больше чем все тексты,

где одно слово просто тянется за другим.

12.5.1994, Эйдос (Чистый переулок)

Философия и техника

1. При всяком подходе к философской мысли, такой

странной вещи, звучит ли она в живой речи или окамене-

ла на письме, наша самая старательная — потому что иду-

щая против нас самих — забота, самая сложная, имеющая

дело с самой большой опасностью самообмана, касается

нас самих, места, которое мы занимаем рядом с изучае-

мым. Встреча с чужой мыслью грозит тем, что я не оста-

нусь собой. Это была бы очистительная гроза. Мы о ней

347

можем только мечтать. Даже позицию зачарованного кро-

лика нам редко хватает благородства выдержать до конца.

По-настоящему всего чаще бывает и всего опаснее чрез-

мерная подготовленность к встрече с другим. Так Одиссей

для верности залепил бы уши не только спутникам, но и

себе.

Своевольный, прихотливый, самолюбующийся подход

выставляет нас на передний план. Мы или откровенно за-

стим собою всё, или, наоборот, заявляем претензию на

объективность, самоустраняемся и, как это называется,

предоставляем слово другому и только ему. Мы якобы

можем вместить его в себя и места для двоих хватит. Иде-

альным достоинством переводчика — толкователь тот же

переводчик — считается умение остаться прозрачным, не-

заметным, отойти в сторону. Как если бы требование

умолкнуть самому, дать говорить другому было выполни-

мо не только в воображении. На деле бывает другое. Ин-

терпретатор и переводчик говорят от себя, причем очень

фомко. Это право за ними признается. Оно по справедли-

вости должно быть за ними признано, только не по той

причине, какую обычно приводят.

Обычно говорят: толкователь имеет право на свое по-

нимание текста. Некий демократизм. Интерпретатор име-

ет право осмысливать по-своему Платона. У Платона все-

го много, и каждый берет что считает нужным. Когда без-

думно повторяют это разрешение, не обращают внимания

на то, что в нем подразумевается другое молчаливое раз-

решение: расторговывать мысль Платона в розницу, по

мелочам стаскивать ее с исходного уровня, где она была

единством жизни, слова и поступка, на плоскость, где она

делается набором идей, материалом для конструирования.

Это узаконенный философский гешефт. Все должны как-

то кормиться, не в последнюю очередь историко-фило-

софский истеблишмент.

«А я вот вижу вещи так!» Свобода интерпретации,

разрешение многих толкований на первый взгляд — при-

глашение к «творческим исканиям». Казалось бы, что без-

обиднее: ты даешь свою трактовку, я мою. Это не так без-

348