Без автора. Зритель в искусстве: Интерпретация и творчество

Подождите немного. Документ загружается.

Читатель – интерпретатор –творец 191

с дешевыми проститутками, Бодлер был крайне нелюдим, но безумно

боялся одиночества. Сартр считал, что все это можно увидеть в твор-

честве поэта, в котором он раскрывает с помощью поэтических

приемов этапы своей неудавшейся жизни, бесконечное разочарова-

ние, стремление к медленному самоубийству.

Конечно, Сартр прав. Любой лирический герой отражает внут-

ренний мир автора. У Бодлера, в силу особенностей его стиля, эта

тождественность поэта и его героя кажется слишком очевидной. Но

нам представляется несколько категоричным обвинение Сартром

Бодлера в душевной слабости, в нежелании идти вперед и осуществ-

лять свой проект, в том, что Бодлер прожил не ту жизнь, которую

заслуживал. Нам думается, что он жил именно так, как хотел, и, если

бы он был другим, то не создал бы «Цветов зла», не открыл бы доро-

гу новому искусству. И разве его стихи о богоборце Каине не явля-

ются доказательством его активного желания изменить этот мир?

В 1846 году учредительное собрание Франции отменяет приговор

полиции нравов. Более того, мировая бодлериана пополняется сотней

книг, тысячами статей, спектаклями и кинофильмами, посвященными

Бодлеру. В XX веке Бодлер становится героем, а его творчество –

примером для подражания. Отныне Бодлер воспринимается как мо-

ралист, как борец за новые этические ценности. Поль Элюар утвер-

ждает, что бодлеровский вкус к несчастью составлял сверхестествен-

ную добродетель в эпоху, когда смысл слова счастье деградировал до

того, что оно сделалось синонимом бессознательного. Фактически,

Элюар проповедовал творчество Бодлера как этику исчезающей бла-

годати в эпоху тотального цинизма, отчаяния, утраты нравственных

ценностей.

Показательно, что христианский философ неотомист Жак Мари-

тен также подчеркивал нравственную значимость творчества Бодле-

ра. Маритен считает, что в XX веке произошел кощунственный раз-

рыв искусства и благоразумия. Утрата нравственности неминуемо

ведет к утрате красоты, и искусство в целом, теряет смысл. Для под-

тверждения своих идей Маритен приводит весьма показательные

слова Бодлера, высказанные им в статье «Школа язычников», в кото-

рой последний показывает, что подчинение искусству как высшей

цели является заблуждением. Бодлер высказывается в духе почти что

христианского моралиста, что делает его мнение особо ценным и ин-

тересным: «Необузданное пристрастие к форме порождает чудовищ-

ные и неведомые крайности. Понятия добра и истины исчезают, от-

192 Зритель в искусстве

тесненные яростной страстью к прекрасному, загадочному, оболь-

щающему взгляд формой и красками. Исступленная страсть к чисто

формальному искусству подобна язве, которая разъедает все вокруг

себя. А поскольку полное отсутствие добра и истины в искусстве

равносильно отсутствию самого искусства, то художник утрачивает

цельность; чрезмерное развитие одной и той же способности ведет к

небытию… Маниакальное отношение к искусству так же губительно,

как тирания рационального начала. Деспотическое преобладание од-

ного из них порождает ограниченность, бессердечие, безмерную гор-

дыню и себялюбие»[1].

Апелляция Маритена к Бодлеру в данном случае не случайна. Ис-

тинный, даровитый художник всегда придет к осознанию своей более

высокой миссии, которая превышает уже сферу эстетического. Но

тогда он обретает уже мудрость, необходимую для примирения раз-

нородных в том числе и духовных стремлений человека. Приобрет-

ший мудрость обретает целостность, и конфликты, которые были

свойственны эмпирическому плану, в котором сталкивалось искусст-

во и благоразумие, просто-напросто исчезают. «Одна лишь мудрость,

с ее божественным взглядом, равно превосходящим деятельность и

творчество, способна примирить искусство и благоразумие»[2].

Таким образом, выстаивается совершенно определенная иерархия

ценностей, в которой и созерцание теряет свое доминирующее поло-

жение и подчиняется гораздо большей духовной радости и ответст-

венности, а именно – любви к Богу. Художник, говорит Маритен,

непременно должен, именно должен, «работать не ради произведе-

ния, а ради чего-то другого, что он больше любит. Любовь к Богу

безмерно превосходит любовь к искусству»[3].

Можно сказать, что Маритен рассмотрел в творчестве Бодлера за

его нарочитой эпатажностью стремление к этико-эстетическому син-

тезу, к равновесию двух важнейших основ искусства. Если мир так

несовершенен, разве можно винить поэта в том, что он это видит и

показывает в своем творчестве, и разве это означает отсутствие бла-

гих порывов и стремления к невозможному? Лирический герой Бод-

лера, подобно герою Камю Калигуле хотел достичь этого невозмож-

ного, становясь абсурдным героем абсурдного мира.

Советские критики, в свою очередь, видели в жизни и творчестве

Бодлера не только неприятие буржуазной морали. Г.К.Косиков ут-

верждает, что Бодлер оказался первым, кто пережил коллизию идеала

и действительности не как разлад между внутренним я и внешним

Читатель – интерпретатор –творец 193

миром, а неустранимую трещину, изнутри раскалывающую само «я».

Его ужас жизни – это ужас перед напряженной дисгармонией челове-

ческих отношений, перед конфликтностью существования, но никак

не пред природой. Вопреки утверждению Сартра, Бодлер принадле-

жит не к великому антинатуралистическому движению XIX века,

восходящему к просветительской идеологии, а к великому романти-

ческому движению, оспорившему просветительский позитивизм.

Бодлер томится романтической жаждой вечности.

Интересно то, что А.В. Луначарский сочувствовал Бодлеру, видя в

нем страдающего гения, сжимающего руками свое сердце, не позво-

ляющему себе впадать в малодушие. А.В. Луначарский подчеркивал,

что Бодлер рассказывал о своих страданиях не без достоинства, по-

тому что его боль касалась не только его лично, она пронизывала

сердца всех талантливых людей его времени. Бодлеровская тоска, это

тоска целого поколения, ощутившего давящий гнет искусственной

морали.

Г.К.Нольман подчеркивает осознание Бодлером места поэта в ми-

ре, его социальную и этическую значимость. Он даже сравнивает

Бодлера с Владимиром Маяковским. Бодлер действительно предваря-

ет Маяковского, сближая поэта с солнцем, показывая тем самым его

важнейшую роль для людей. Поэт, подобно солнцу¸ освещает наш

путь, дарит свет истины добра и красоты, очищает нашу жизнь от

«духовной грязи». Г.К.Нольман замечает также, что тема красоты у

Бодлера органически переходит в тему любви. А это уже сфера эти-

ческого. В лирике Бодлера звучит неразрывно-неслиянное «ненави-

жу-люблю», впервые так обозначенное еще Катуллом.

Таким образом, можно сказать, что парадокс интерпретации Бод-

лера во многом обусловлен его стремлением объединить противопо-

ложности в высшем единстве: безобразное и прекрасное, любовь и

ненависть, неприметность добра и привлекательность зла. И это не

просто художественный прием и даже не творческий метод. Это но-

вое видение мира, в основе которой лежит новая оптика восприятия

трагической антиномичности бытия. Что безусловно дает новые им-

пульсы творческих исканий и свершений. Именно поэтому его «Цве-

ты зла» будут всегда производить впечатление на читателей и при-

влекать все новых и новых критиков, обещая своим парадоксальным

названием наличие бесконечных смыслов художественного бытия.

Однозначно-непротиворечивая трактовка Бодлера как «эстета»

или «моралиста» значительно суживает горизонты собственно твор-

194 Зритель в искусстве

ческого своеобразия Бодлера, которое коренится не только в особен-

ностях его жизни, судьбы и характера; и уж не в «социальном кон-

тексте» нужно искать истоки его творчества. Каждый крупный тво-

рец как раз и преодолевает и себя и свое время, чувствуя приближе-

ние того неведомого и непостижимого, над чем будут ломать себе

головы незадачливые критики будущего.

Примечания

1. Маритен Ж. Знание и мудрость. М., 1999. С.539.

2. Там же. С.498.

3. Там же. С.490.

Трофимова В.С.

кандидат филологических наук

Санкт-Петербург

Европейские мыслительницы XVII века как интерпретаторы

Сенеки: Биргитта Тотт

Еще в эпоху Возрождения произведения римского стоика Сенеки

стали не только объектом философских размышлений, но и ориенти-

ром для литераторов. Как было отмечено в книге «Художественная

культура в капиталистическом обществе», «стиль и язык таких писа-

телей, как Цицерон, Сенека, Плиний, становились предметом изуче-

ния и подражания»[1].

Мысли Сенеки о «вселенской республике», о приятии земных

благ, если они получены честным путем, о дружбе, основанной на

симпатии и общности интересов, а не просто на выгоде, оказались

созвучны идеям «граждан» так называемой «Республики учености».

Как верно заметил С.Ошеров, «обратной стороной стоического инди-

видуализма оказывается стоический космополитизм»[2]. Кстати ска-

зать, само слово «космополит» появилось именно в работах стои-

ков[3]. Действительно, в 95-м письме к Луцилию Сенека говорит о

человеческом единстве, которое он поднимает до вселенского един-

ства людей и богов: «Все, что ты видишь, в чем заключено и божест-

венное, и человеческое, - едино: мы – только члены огромного тела.

Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предна-

значившая, родила нас братьями… Запомним: мы родились, чтобы

жить вместе» (Письмо 95: 52-53). Несомненно, эти слова римского

Читатель – интерпретатор –творец 195

философа нашли отклик в душе Эразма Роттердамского, который

подчеркивал близость Сенеки к христианству. К трудам Эразма вос-

ходит понятие «Республика учености» (Respublica litterariae).

В XVII веке Сенека оставался важнейшим писателем и филосо-

фом древности, к произведениям которого – и сугубо философским,

таким как трактат «О блаженной жизни», и сугубо художественным,

таким как трагедии «Медея» и «Федра», то и дело обращались пред-

ставители и барокко, и классицизма. С. Ошеров считает главным в

трагедиях Сенеки борьбу страсти и разума: «Пройдет полторы тыся-

чи лет, и эта борьба между разумом и страстью станет основным мо-

тивом новоевропейской трагедии Возрождения и классицизма.

Именно с подражания Сенеке начинали все национальные драматур-

гии Европы»[4].

«Республика учености» – не просто идеальное царство образован-

ности, а виртуальное пространство переписки ученых людей – про-

должала свое существование в XVII веке. Роль женщин в «Республи-

ке», как и в предыдущем периоде – в эпоху Возрождения – была на

вид малозначительной. Но это не значит, что представительницы

прекрасного пола не внесли своего вклада в деятельность «Республи-

ки учености». Рядом с учеными мужами часто находились умные и

образованные женщины.

В большой «Республике учености» XVII века в настоящее время

выделяют подсистему, состоящую исключительно из женщин – так

называемую «Женскую республику учености». Это была сеть евро-

пейских интеллектуалок XVII века, выделенная голландской иссле-

довательницей Пьетой ван Беек на основе опубликованной в 1648

году избранной переписки Анны-Марии ван Шурман, ученой дамы

из Утрехта. Расцвет этого сообщества пришелся на 1630-1640-е годы,

хотя отголоски его деятельности доносились еще в 1670-е годы.

«Женская республика учености» была неоднородна как по нацио-

нальной принадлежности своих «гражданок», так и по их социально-

му статусу. В нее входили представительницы Голландии, Франции,

Англии, Германии, Дании, от принцессы (Елизавета Богемская) до

дочери учителя (Батшуа Мейкин). Эти женщины зачастую придер-

живались разных религиозных и философских воззрений – сеть объе-

диняла католичек и протестанток, скептиков, картезианок и сторон-

ниц старой схоластики и философии Аристотеля, как в случае самой

Шурман. Кроме фигуры Анны-Марии ван Шурман – центра этого

196 Зритель в искусстве

сообщества – «гражданок» «Женской республики учености» объеди-

нял живой интерес к философии Сенеки.

Сама Шурман в своих работах не раз признавалась в том, что

произведения Сенеки ей нравятся. Вместе с тем она, вероятно, чувст-

вовала, что при всей близости к христианству идеи Сенеки могут

быть опасными для верующих (терпимость к человеческим грехам,

оправдание самоубийства и т.п.). Скорее всего, именно поэтому она

не включила имя римского философа в список авторов, произведения

которых она рекомендовала прочесть своей знакомой, принцессе

Елизавете Богемской.

Подруги Шурман не разделяли ее осторожного отношения к Се-

неке. Самая старшая представительница «Женской республики уче-

ности» – Мари ле Жар де Гурне – поместила Сенеку в триумвират

величайших, по ее мнению, мудрецов наряду с Плутархом и своим

«приемным отцом» Мишелем Монтенем. Гурне выделила особую

сторону сочинений Сенеки – его защиту прав женщин на образова-

ние. Она основывалась на его «Утешениях» к Гельвии и к Марции.

«Утешение к Марции» – самое раннее из известных нам произве-

дений Сенеки. Оно адресовано дочери историка Кремуция Корда,

которая редактировала и публиковала работы своего отца, женщине

умной и образованной, но совершенно раздавленной смертью люби-

мого сына. В этом произведении Сенека утверждает, что женщины

обладают той же моральной силой и теми же добродетелями, что и

мужчины, и теми же средствами могут справиться с печалью и горем

(К Марции, 16:1).

«Утешение к Гельвии», как и предыдущее произведение Сенеки,

обращено к матери, потерявшей сына. Но на этот раз мать – это род-

ная мать Сенеки Гельвия, а сын – он сам, отправившийся в ссылку на

Корсику. Сенека отказывает Гельвии в оправдании собственных сла-

бостей принадлежностью к женскому полу. Женщина, которая лише-

на недостатков своего пола, не имеет на это права (К Гельвии, 16:2).

Далее Сенека советует лучшее, по его мнению, средство от печали и

душевных ран. Это занятия науками. Философ сожалеет, что его отец

лишил Гельвию возможности серьезно учиться. Он призывает мать

вернуться к занятиям, которые принесут ей мир, станут ее утешением

и радостью (К Гельвии, 17:5). Сенека не отказывает женщинам в пра-

ве на знания. Напротив, он считает, что образование для них необхо-

димо – идея, которая нашла свое развитие в работах «гражданок»

«Женской республики учености».

Читатель – интерпретатор –творец 197

«Утешения» – не единственные работы Сенеки, где он поднимает

«женский вопрос». В «Нравственных письмах к Луцилию» и в трак-

тате «О стойкости мудреца» изредка встречаются суждения филосо-

фа о представительницах прекрасного пола. При этом его отношение

к женщинам весьма противоречиво. В «Нравственных письмах к Лу-

цилию» Сенека сближается с защитниками женского пола Нового

времени, выступая против двойных стандартов в сексуальной мора-

ли: «Ты знаешь… что бесчестно требовать от жены целомудрия, а

самому совращать чужих жен, знаешь, что ни ей нельзя иметь дело с

любовником, ни тебе – с наложницей, - а сам не поступаешь так. По-

этому нужно порой привести тебя в память» (Письмо 94: 26). Столь

радикальное суждение римского философа, перекликающееся с суж-

дениями феминисток XIX-XX веков, контрастирует с откровенно

неуважительным отзывом из «Стойкости мудреца»: «Некоторые по-

мешались уже до такой степени, что считают возможным быть ос-

корбленным женщиной. Какая разница, как ее содержат, сколько у

нее носильщиков, сколько весят серьги в ее ушах и насколько про-

сторно ее кресло? Все равно она остается тем же неразумным живот-

ным, диким и не умеющим сдерживать свои вожделения, если только

она не получила особенно тщательного воспитания и образования в

науках» (О стойкости мудреца 14). Вряд ли подобное суждение рим-

ского философа понравилось бы Мари де Гурне и другим «фемини-

сткам» XVII века, однако для них основное значение имели заключи-

тельные слова, свидетельствующие о том, что Сенека считал воспи-

тание и образование средствами улучшения нравов и обуздания

страстей. Последовательницей Гурне в восприятии Сенеки как за-

щитника женского пола стала датчанка Биргитта Тотт[5].

В XVII веке Дания находилась на периферии европейской «Рес-

публики учености», что можно объяснить определенной закрытостью

датского научного сообщества и сосредоточенностью образованных

датчан на истории и литературе своей страны. Вместе с тем семна-

дцатый век в Дании называют «ученым веком». В это время появля-

ется множество выдающихся ученых как в точных и естественных

науках, так и в гуманитарных дисциплинах. В астрономии, физике,

медицине выдвигаются такие фигуры, как знаменитый Тихо Браге и

его сестра София, семья Бартолинов – врач и физик Каспар и его сын,

анатом Томас, который открыл грудной проток и лимфатическую

систему у человека, физик Оле Ремер, вычисливший скорость света,

и многие другие. Многие из вышеназванных ученых интересовались

198 Зритель в искусстве

историей и филологией, как, например, Томас Бартолин, который

занимался также издательским делом. Но были и те, кто сосредото-

чился собственно на гуманитарных дисциплинах – археолог и фило-

лог Оле Ворм, исследовавший рунические надписи и некоторые дру-

гие древние источники, Эрик Понтопиддан – автор первой граммати-

ки датского языка, написанной на латыни(1668) и Педер Сюв,

написавший в 1685 году знаменитую датскую грамматику по-датски,

а двадцатью годами раньше – исследование о происхождении гер-

манских языков(1663). Е.М.Мелетинский видит национальную спе-

цифику датского гуманизма в его обращении к изучению своей на-

циональной старины[6]. Действительно, именно в XVII веке была

найдена «Старшая Эдда», а в 1665 году опубликована «Младшая Эд-

да» – два знаменитых древнескандинавских эпоса. Больших высот

достигла в это время датская поэзия в творчестве Андерса Арребо и

Томаса Кинго. Произведения Кинго по праву считаются вершиной

датского барокко. В свете всего этого становится не столь удиви-

тельно, что именно в этой стране появилась фигура такого масштаба,

как Биргитта Тотт. В избранную переписку Анны-Марии ван Шур-

ман 1648 года не вошло ни одного ее письма Тотт. Возможно, две

ученые дамы сблизились несколько позже, в 1650-е годы.

Биргитта Тотт(1610-1662) родилась в Йеллинге в семье помещика

Кристена Тотта и его супруги, ученой дамы Софии Белов. Тотты и

Беловы – два старинных рода в Скандинавии. Принадлежность к

высшей датской аристократии, вероятно, определила будущий инте-

рес Биргитты к своей родословной, составление которой начала еще

ее мать, а продолжила сестра Анна. Уже в раннем детстве Биргитта

получила «книжное» образование в духе ренессансного гуманизма с

особым упором на изучение иностранных языков. Среди прочих ев-

ропейских языков она учила и английский – редкое явление для педа-

гогической практики Дании того времени.

Отец Биргитты умер, когда ей было около семи лет, и с тех пор ее

образованием занималась ее мать, София Белов. Кроме нее, большое

влияние на Биргитту оказал ученый и философ Хольгер Росенкранц,

тоже представитель высшей аристократии, который проводил собра-

ния в своем поместье Росенхольм. Биргитта Тотт участвовала в этих

собраниях и через много лет в своем труде 1650-х годов «О пути к

счастливой жизни» с большой теплотой рассказывала о своих впе-

чатлениях от встреч с Росенкранцем. Биргитту Тотт и Хольгера Ро-

Читатель – интерпретатор –творец 199

сенкранца связывали и родственные узы: его дочь вышла замуж за

брата Биргитты, амтмана Хенрика Тотта.

Возможно, именно в Росенхольме Б. Тотт познакомилась со своим

будущим мужем Отте Гойе – также представителем могущественного

аристократического рода. Он был старше Биргитты на шесть лет. Они

поженились, когда ей было 22 года, и прожили вместе десять лет, до

его смерти в 1642 году. Их брак был бездетным. По всей видимости,

Биргитта Тотт воспитывала двух своих племянниц, Елизавету и Со-

фию Тотт. Елизавете Биргитта советовала читать хорошие книги и

всячески поддерживала ее в ее занятиях науками. Девушка была тя-

жело больна, тетя ухаживала за ней, а та переводила христианские

книги нравственного содержания, в частности, сочинение англичани-

на Томаса Фаллера. В 1664 году Томас Бартолин опубликовал эту

работу под названием «Добрые мысли из злых и дурных времен». В

книге было указано, что ее перевела Елизавета Тотт, а отредактиро-

вала и подготовила к изданию Биргитта Тотт. О тяжелом прощании

тети и умирающей племянницы повествует надгробная проповедь

Ганса Клаусена Росинга.

Оставшись в одиночестве, Биргитта Тотт обосновалась на юге

острова Зеландия в поместье Тюребюгор – ныне Тюребюхольм – и

основательно занялась языками и переводами. Из многочисленных

свидетельств ее знакомых следует, что она владела немецким, гол-

ландским, английским, французским и испанским, а также латынью,

ивритом и, по всей видимости, греческим. Во всяком случае, в 1661

году она перевела маленькую книгу нравственно-философского со-

держания греческого стоика Эпиктета. Ее знание испанского, италь-

янского и голландского слабо документировано. В 1658 году она пе-

ревела работу знаменитого испанского гуманиста и педагога Хуана

Вивеса о молитве «Отче наш», но оригинал был написан не на испан-

ском, а на латыни. Б.Тотт также опубликовала переводы с француз-

ского сочинений кальвинистов П.Дюплесси-Морне и Пьера дю Му-

лена. Среди английских моралистов она выбрала епископа Дж.Холла

по прозвищу «английский Сенека». Это был ее любимый писатель, и

она перевела несколько его небольших сочинений. Кстати сказать,

сочинения епископа Холла пользовались большой популярностью

среди грамотных англичанок XVII века.

В своих философских воззрениях Биргитта Тотт тяготела к стои-

цизму. Поэтому неудивительно, что она обратила внимание на Сене-

ку. Ее перевод трудов знаменитого римского философа имел эпо-

200 Зритель в искусстве

хальное значение. Ее книга, судя по изданию 1658 года, стала одной

из красивейших в Дании XVII века. Датское издание переводов сочи-

нений Сенеки состояло из тысячи страниц и двух внушительных гра-

вюр на меди. В книгу было включено двенадцать хвалебных стихов,

принадлежавших перу важных ученых и профессоров. Первое стихо-

творение было написано на латыни Анной-Марией ван Шурман. В

нем голландская ученая дама передавала свой титул – «Десятая муза»

– своей датской коллеге. Другие поздравления были, прежде всего, от

профессоров и богословов, связанных с академией Соре. Среди авто-

ров были Йорген Росенкранц, спустя несколько лет сочинивший ве-

ликолепную надгробную речь в память о Биргитте Тотт, знаменитые

Томас Бартолин и Эрик Понтоппидан, Ханс Клаусен Росинг и многие

другие. Под гравированным портретом Тотт работы Альберта Хел-

вегса было помещено хвалебное стихотворение поэта и историка Ви-

туса Беринга.

Переведя Сенеку на датский, Биргитта Тотт включилась в своеоб-

разный диалог между христианством и языческим стоицизмом, нача-

тый еще Эразмом Роттердамским и продолженный в 1600-е годы из-

дателем произведений Сенеки Юстусом Липсием. Эразм оказал зна-

чительное влияние на формирование датского гуманизма. Его идеи

проникли в Данию еще в 1520-е годы[7]. Именно мнение Эразма о

Сенеке – для язычника он христианин, для христианина – язычник –

определило отношение Биргитты Тотт к римскому философу. Она

говорила о том, что те, которые должны быть и хотят называться

христианами, должны стыдиться того, что почитают добродетель с

меньшим энтузиазмом, чем этот язычник.

Ко времени перевода Биргитты Тотт Сенека уже был известен в

научном мире Дании. Еще в 1651 году Бартолин объявил о намере-

нии издать его работы на датском языке, зная, что Тотт в состоянии

выполнить эту задачу и уже работает над переводом его сочинений.

Биргитта Тотт как ученая дама использовала суждения Сенеки о

женском образовании в качестве подтверждения своего собственного

права на знания. Она посвятила свой перевод «Достойным похвалы

женщинам» и написала предисловие, обращенное к датчанкам, в ко-

тором проводила мысль, что и те, кто не имеет доступа к классиче-

скому образованию и изучению древних языков, должны получить

свою долю в наследии Сенеки. Это предисловие считается примером

раннего датского феминизма. В другом предисловии, обращенном ко

всем читателям, она объясняет ценность перевода Сенеки на датский