Без автора. Зритель в искусстве: Интерпретация и творчество

Подождите немного. Документ загружается.

Читатель – интерпретатор –творец 171

смотрителя. Москва для Мандельштама в этот период – настоящее.

Он пишет об этом в белых стихах 1931 года, сложившихся в цикл, –

«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…», «Ещё далёко мне

до патриарха…» и «Сегодня можно снять декалькомани…». Тональ-

ность первого стихотворения, в основном, пессимистична. Оно начи-

нается с упоминания о «буддийском лете». Теперь для Мандельшта-

ма символ культурной и духовной статики, неподвижности, закосне-

лости – не иудейство, а буддизм (ср. более раннюю статью

«Девятнадцатый век»). Симптоматичны «антикитайские» выпады

Мандельштама в «Четвертой прозе» – «… один молочный вегетариа-

нец – филолог с головенкой китайца – этакий ходя – хао-хао, шанго-

шанго – когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят

по кровавой советской земле, некий Митька Благой… А я говорю – к

китайцам Благого, в Шанхай его, к китаёзам! Там ему место!»[14].

Неверно думать, что в этом проявился некий антиориентализм Ман-

дельштама. Когда он требует выслать «лицейскую сволочь к китаё-

зам», когда он говорит о «буддийском лете» Москвы и о том, как в

нем «в черной оспе блаженствуют кольца бульваров», он говорит о

духовном «буддизме» «кровавой советской земли».

Мандельштам стремится противопоставить что-то духовному

«окитаиванию». Это может быть ирония по отношению к безжалост-

ному, к тому же убегающему времени: «Уж до чего шероховато вре-

мя, // А всё-таки люблю за хвост его ловить // Ведь в беге собствен-

ном оно не виновато. // Да, кажется, чуть-чуть жуликовато…»(с.205).

Это может быть отчаяние и вызов эпохе: «Пора вам знать: я тоже

современник, // Я человек эпохи Москвошвея, // Смотрите, как на мне

топорщится пиджак, // Как я ступать и говорить умею! // Попробуйте

меня от века оторвать, // Ручаюсь вам – себе свернете шею!»(с.205-

206).

Это может быть осознание традиции преемственности и наследо-

вания разночинским поколениям XIX столетия: «Чур! Не просить, не

жаловаться, цыц! // Не хныкать! // Для того ли разночинцы рассохлые

топтали сапоги, // чтоб я теперь их предал?..»(с.205). Об этом же в

«Разговоре о Данте»: «Дант – внутренний разночинец старинной

римской крови…»[15]. Эти же намеки, кстати, в ранней статье о

Франсуа Вийоне. Здесь уже мы наблюдаем преемственность больше-

го проникновения в историю и культуру.

И, наконец, это может быть усовершенствованная традиция, иду-

щая от «Камня» и «Тристий». Вечные культурные ценности, персо-

172 Зритель в искусстве

нажи культуры помогают созидать собственный синхронный поэти-

ческий Космос, а теперь еще выступать противовесом эпохе с «пень-

ковой» душой. «Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом. // К

Рембрандту входит в гости Рафаэль. // Он с Моцартом в Москве души

не чает…»(с.206).

За Арменией, Петербургом, Москвой стоит весь обширный мир

русской культуры непреходящим символом которой является русская

поэзия. Это цикл «Стихи о русской поэзии» и примыкающее к нему

стихотворение «Батюшков».

Основным источником мандельштамовского стихотворения явля-

ется «Прогулка по Москве» Батюшкова, где рассказывается о «стран-

ствованиях… с гулянья на гулянье», между прочим, и по Тверскому

бульвару, где писалось стихотворение. Всё оно построено на реми-

нисценциях и аллюзиях из батюшковских стихов и прозы, таких как

«Ответ Тургеневу», «Источник», «Есть наслаждение и в дикости ле-

сов…», «К Дашкову», «Умирающий Тасс» и т.д. Стихотворение за-

канчивается образом «вечных снов», переливающихся, подобно об-

разчикам крови, «из стакана в стакан». Речь здесь идет о «вечных», т.

е. повторяющихся мотивах поэзии, неизменных у всех поэтов и во

все времена, а также о теме «поэзии как сна» или «сна в поэзии»,

распространенной у русских поэтов XIX века. У Батюшкова, в част-

ности, подобный мотив обыгрывался в ироническом «Похвальном

слове сну».

Тема творческого обживания, приближения и актуализации рус-

ского поэтического наследия продолжается и в еще одном неболь-

шом стихотворении, наподобие детской считалочки, – «Дайте Тютче-

ву стрекозу…». По форме этот цикл представляет собой гротескный

монтаж образов русской классики, по содержанию – разговор с вели-

кими прошлого на равных, разговор поэта, знающего себе цену и от-

дающего должное своим предшественникам, разговор, переходящий

иногда в шутливую и непринужденную болтовню старых приятелей.

Образы поэтов в этих стихах одомашнены Мандельштамом. Здесь –

развалившийся Державин с «початком» татарского кумыса в руках,

Языков в образе разудалого хмельного дерптского бурша, юный Ве-

невитинов с розой, страдающий одышкой Фет, чье имя каламбурно

сближено с немецким fett (жирный).

Русской поэзии в структуре «Новых стихов» противопоставляется

поэзия иностранная: немецкая и итальянская. (Противопоставление

здесь в смысле – тезис и антитезис с получаемым синтезом). «По

Читатель – интерпретатор –творец 173

всему своему существу он был с головы до ног олицетворением того

не очень распространенного человеческого типа, который называется

русским европейцем – определение в котором прилагательное столь

же важно, как и существительное»[16] – сказал, между прочим,

А.Штаммлер, словно бы о Мандельштаме (хотя речь шла о философе

Ф.А.Степуне). Если снова вспомнить Батюшкова, то можно обра-

титься к стихотворению Мандельштама еще 1920 года, в котором,

имея в виду поэта начала XIX века, он говорит: «Слаще пенья италь-

янской речи // Для меня родной язык». И далее, в двух следующих

строках объясняется, отчего он слаще. «Ибо в нем таинственно лепе-

чет // Чужеземных арф родник» («Чуть мерцает призрачная сце-

на…»(с.155).

Два стихотворения Мандельштама в рассматриваемом корпусе

стихов говорят на эту тему. Первое – «К немецкой речи» (с.221-222).

Здесь чувствуется трепетное, родственное отношение к языку, кото-

рый для Мандельштама был фактически родным. Его предки были

выходцами из Германии. «Поучимся ж серьезности и чести // На За-

паде у чуждого семейства». Но не только любовь к немецкой речи

определяет пафос этого стихотворения. Оно проникнуто духом жерт-

венности и чувством непостижимой связи с миром до рождения:

«Чужая речь мне будет оболочкой, // И много прежде, чем я смел ро-

диться, // Я буквой был, был виноградной строчкой, // Я книгой был,

которая вам снится» (ср. «стихов виноградное мясо» стихотворения

«Батюшков»). Появление жертвенного духа в стихотворении связано

с образом немецкого поэта-офицера Э.К. фон Клейста (1715-1759),

погибшего от ран, полученных в бою с русскими войсками во время

Семилетней войны. Это была эпоха, когда «Еще во Франкфурте отцы

зевали, // Еще о Гёте не было известий». Второй сквозной образ сти-

хотворения, связанный с Клейстом, это некий бог Нахтигаль. Он вос-

ходит к стихотворению другого немецкого поэта – Генриха Гейне, – в

котором соловей (по-немецки – «нахтигаль»), подобно Христу, при-

носит себя в жертву за остальных птиц.

Итальянская речь для Мандельштама, в отличие от «родной» не-

мецкой – «чужая». В то время – 1933 год – он лишь начал изучать

итальянский язык. Это второе стихотворение из «двойчатки» называ-

ется «Ариост»(с.222-223). Стихотворение названо по имени итальян-

ского поэта эпохи Возрождения Лудовико Ариосто, автора поэмы

«Неистовый Орланд», эпизоды которой обыгрываются в названии.

Для Мандельштама огромное значение имело то, что влияние Арио-

174 Зритель в искусстве

сто испытывали Батюшков и Пушкин (связь с циклом стихов о рус-

ской поэзии). Отсюда – очевидная реминисценция из Пушкина – «И

морю говорит: шуми без всяких дум, // И деве на скале: лежи без по-

крывала». Ср. у Пушкина в стихотворении «Буря»(1825): «Ты видел

деву на скале… С её летучим покрывалом?». И у Пушкина в какой-то

мере этот образ, вполне вероятно, восходит к «Неистовому Орланду»,

где герой спасает прикованную к скале Олимпию.

Еще раз повторимся, что итальянская речь для Мандельштама –

чужая, ибо нововыученный язык непривычен губам и нёбу «мысля-

щего рта» – отсылка к последовавшему сразу вслед за «Ариостом»

стихотворению «Не искушай чужих наречий…». «В новом мире

Мандельштама – утверждает М.Гаспаров, – культура стала вещест-

венной и труднее образует единство»[17]. Это так. Историческая ре-

альность эпохи представляется более мрачной, чем когда бы то ни

было – «В Европе холодно. В Италии темно. // Власть отвратительна,

как руки брадобрея». Мандельштам, стоя в холоде и тьме настояще-

го, надеется на будущее: «Любезный Ариост, быть может, век прой-

дет – // В одно широкое и братское лазорье // Сольем твою лазурь и

наше Черноморье. // …И мы бывали там. И мы там пили мед…». Но в

пространстве свободы, где время сменяется вечностью, «широкое и

братское лазорье» синхронной культурной Вселенной уже осуществ-

лено, точнее, существовало всегда. Не случайно сказано – «…И мы

бывали там. И мы там пили мед…». То есть – «уже были», а не –

«еще будем».

Армения, Москва, Петербург, русская и европейская поэзия – та-

ковы культурные горизонты Мандельштама «Новых стихов», ориен-

тируясь на которые, и оригинально толкуя их, он строил собственный

поэтический мир, фундированный идеей культурного синхронизма.

Примечания

1. Подчеркнем здесь слово «разговор»

2. Цит. по: Гаспаров М.Л. Комментарии // Мандельштам О. Э. Стихо-

творения. Проза. М., 2001. С.708.

3. Мандельштам О. Э. Разговор о Данте // Указ. соч. С.582.

4. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С.132.

5. Мандельштам О.Э. Указ. соч. С.580.

6. Там же. С.599.

7. Там же. С.600.

8. Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3-х тт. Таллинн, 1992. Т.1. С.457.

Читатель – интерпретатор –творец 175

9. «Рай», XXXIII, 85-89. Перевод М. Лозинского.

10. См.: Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1990. С.446.

11. Мандельштам О. Э. Полное собрание стихотворений. СПб., 1997.

С.203. В дальнейшем все ссылки на это издание в тексте с указанием

страницы в круглых скобках.

12. Амелин Г., Мордерер В. Миры и столкновенья Осипа Мандель-

штама. М., 2001. С.38.

13. Гаспаров М. Л. Поэт и культура (Три поэтики Осипа Мандель-

штама) // Мандельштам О.Э. Полное собрание стихотворений. СПб.,

1997. С.46.

14. Мандельштам О.Э. Указ. соч. С.362.

15. Там же. С.565.

16. Штаммлер А. Ф. А. Степун // Русская религиозно-философская

мысль XX века. Сб.ст. Под ред. Н.П.Полторацкого. Питтсбург, 1975.

С.329

17. Гаспаров М.Л. Указ. соч. С.46.

Рац М.В.

доктор геолого-минералогических наук

Иерусалим – Москва

Как мы читаем

В постсоветской России явным образом снизился интерес к книге

и чтению. В последние годы это обстоятельство вызывает явную

обеспокоенность соответствующих государственных учреждений,

общественности, СМИ. Нередко по этому поводу высказываются

диаметрально противоположные соображения, но общий настрой

состоит в том, что нужны какие-то специальные действия, чтобы ис-

править сложившееся положение дел. Наиболее показательным ка-

жется здесь противостояние позиций руководителя Федерального

агентства по печати М.В.Сеславинского и директора издательства

«Ад Маргинем» А.Т.Иванова[1]. Я позволю себе привести несколько

фрагментов из этого очень интересного интервью А.Иванова.

Ссылаясь на передачу А.Архангельского «Тем временем» Иванов

излагает тезис Сеславинского: «чтобы книга хорошо читалась и про-

давалась, нужно поднять престиж чтения, каждую передачу сопро-

вождать прямой рекламой книги, рекламой чтения». «То есть, – пояс-

няет Иванов, – совершить мощный медиа-выброс рекламных ресур-

176 Зритель в искусстве

сов, связанных с чтением. Это говорит государственный чиновник,

…что есть цель – поднять, например, продажи или увеличить количе-

ство читателей. И для этого нужно использовать медиа-ресурс

…Здесь совершенно нет того, – продолжает Иванов, – что вообще

отсутствует сегодня в российской действительности, нет осознания

гуманитарного аспекта чтения книги. Это то, что сейчас является

главной для меня проблемой… Проблема ухудшающейся ситуации с

чтением не связана, как пытаются сейчас представить, с компьютери-

зацией, с новой структурой времени и так далее. Она связана с тем,

что можно назвать все большим и большим дефицитом гуманитарно-

го измерения в политике и в экономике. Читать меньше стали пото-

му, что экономическая, социальная и политическая структура обще-

ства построена так, что человек выступает в качестве элемента, опе-

ратора некоторых экономических процессов, в качестве атома того

слова, которое называется «население», а не в качестве собственно

человека». Дальше он говорит о людях, «которые живут не внешни-

ми целями, а каким-то внутренним планом существования. Воспоми-

наниями, ожиданиями, надеждами, болями, привязанностями, раз-

мышлением, переживанием и так далее. Весь этот план как бы эли-

минируется из современной политической и социальной жизни. В

этом смысле проблема чтения, проблема, которую я для себя назы-

ваю проблемой гуманитарного чувства, – это проблема постоянного

утоньшения и постоянного элиминирования гуманитарной состав-

ляющей жизни»(курсив мой – М.Р.).

Приведенный фрагмент описания ситуации, на мой взгляд, дает

основания говорить об обострении дефицита наших понятий и пред-

ставлений, связанных с книгой и чтением. Господствующие подходы

и представления не позволяют вскрыть глубинные процессы и меха-

низмы, находящие выражение в наблюдаемых социокультурных яв-

лениях. Среди прочего выясняется, что наши представления о чтении

чересчур приблизительны и общи. Можно сколько угодно детализи-

ровать анализ ситуации в сфере чтения, это в принципе не может

компенсировать недостатка необходимых онтологических картин и

теоретических представлений. В сущности, я говорю, что «дефицит

знаний и конструктивных идей в российском обществе», с обсуж-

дения которого начинается «Национальной программы поддержки и

развития чтения»[2], распространяется и на саму сферу чтения.

Чтение (в паре с письмом) является одной из важнейших состав-

ляющих человеческого общения в самом широком смысле последне-

Читатель – интерпретатор –творец 177

го слова, включая его коннотации с общностью и обществом. Собст-

венно говоря, именно общение, или, как теперь чаще говорят, комму-

никация лежит в основе общества. Но в изучении этой гигантской

предметной области мы делаем пока только первые шаги. С другой

стороны, столь же несомненно, что чтение является органической

составной частью деятельности читателя, так или иначе ассимили-

рующего и встраивающего прочитанное в свой мир. При этом очень

часто коммуникативный план практически исчезает.

Таким образом, анализ чтения и более или менее целостное пред-

ставление о нем предполагают учет двух разнородных контекстов:

коммуникативного и деятельностного[3]. Немудрено, что чтение,

если не говорить о классической герменевтической традиции, стало

предметом систематического анализа преимущественно в ХХ веке и

оказалось при этом для гуманитарной мысли одним из притягатель-

ных, но вместе с тем неподатливых предметов анализа. О чтении

размышляли философы и писатели, социологи, историки, психологи,

литературоведы и книговеды. По этому предмету накопилась уже

огромная литература, и трудно спорить с достижениями рецептивной

эстетики или важностью идеи интерпретативных сообществ но, как

писал Ролан Барт[4], признавая свою неудачу в попытках построить

понятие чтения, «чтение по самой своей сути есть поле множествен-

ных, рассеянных практик, не сводимых друг к другу эффектов…».

Ученик Барта – А.Компаньон[5] уже в наше время добавил: «опыт

чтения, как и любой человеческий опыт, неизбежно является двойст-

венным, неоднозначным и нецельным», а в своей рефлексии «нам и

по сей день все время приходится выбирать между Лансоном и Пру-

стом», то есть, в сущности, мы остаемся на уровне столетней давно-

сти.

На мой взгляд, такое положение дел во многом связано еще со

«склейкой», неразличением двух основных ориентаций необходимой

здесь работы, а именно направления на исследование объекта (в дан-

ном случае чтения) при фиксированных средствах его изучения и

направления на критический анализ и развитие самих средств[6]. При

этом подавляющее большинство авторов, пишущих о чтении, явно

или неявно ориентированы в первом направлении[7]. Более того, и

среди таких, объектно-ориентированных работ (особенно научных и

особенно в России) преобладает анализ не чтения как такового, как

особого рода занятия, деятельностной практики, а описание продук-

тов и результатов: самого чтения, то есть, особенностей прочтения

178 Зритель в искусстве

тех или иных текстов в тех или иных культурно-исторических усло-

виях, либо сопутствующих социологических исследований.

С учетом сказанного в настоящем сообщении, ориентируясь, пре-

жде всего, на собственный читательский опыт, я ставлю локальную

цель – конструирование некоторых «идеальных типов» чтения. Под-

черкну сразу, что речь идет не о каких-то эмпирических особенно-

стях чтения, которые могут быть зафиксированы внешним наблюда-

телем. Выделяемые и характеризуемые далее идеальные типы суще-

ствуют в действительности мышления и «в жизни», как правило, не

встречаются. Они не характеризуют эмпирическое чтение, а должны

мыслиться как средства его анализа; согласно известной метафоре, –

как очки, сквозь которые мы можем увидеть в эмпирическом мате-

риале что-то важное, но без них невидимое.

Я думаю, что практически наиболее интересны возможности и

перспективы анализа чтения с точки зрения мотивов, вызывающих у

человека потребность взяться за книгу или погрузиться в Сеть, а так

же с точки зрения глубины так или иначе вызываемых чтением пере-

мен в (интеллектуальной) жизни и деятельности читателя. (Что каса-

ется содержания таких перемен, то оно может быть любым, а потому

вряд ли имеет смысл говорить о его типологии «вообще».) Естест-

венно, что обе названные точки зрения уже фигурировали в литера-

туре, и это дает возможность продолжить нашу работу, по традиции

соотносясь с известными образцами: отталкиваясь от них или, наобо-

рот, следуя им.

Что касается мотивов, то я двигался от известной идеи Ролана

Барта[8], различавшего свободное и инструментальное чтение, и

странным образом, в конечном счете, вышел к первоисточнику самой

концепции идеальных типов – представлению Макса Вебера об ос-

новных типах социального действия (казалось бы, не имеющих ника-

кого отношения к чтению). Барт говорил об инструментальном чте-

нии, имея в виду чтение, необходимое «для приобретения тех или

иных знаний или навыков, когда жест чтения исчезает в акте позна-

ния», в отличие от свободного чтения, мотивированного ценностью

начитанности и приобщения к культуре. Эта идея изначально каза-

лась мне плодотворной, но требующей уточнения. Действительно,

почему инструментальное чтение, если уж оно противопоставляется

свободному, связывается только познанием и обретением недостаю-

щих навыков? А, если речь пойдет о возмещении дефицита каких-то

других элементов обеспечения деятельности читателя, например,

Читатель – интерпретатор –творец 179

эталонов и образцов? Либо даже о поиске смысла и/или ориентиров

предстоящих действий? Похоже, что речь должна идти о чем-то

большем, чем собственно «инструментальное» чтение.

Вместе с тем, не слишком ли узко трактует Барт свободное чте-

ние, связывая его с ценностной ориентацией культурного читателя? В

конце концов, люди читают и просто по привычке, и под влиянием

настроения, эмоций… Возвращаясь в очередной раз мыслью к этой

раздражавшей меня своею незавершенностью конструкции, я вдруг

вспомнил о классических идеальных типах социального действия

Макса Вебера[9], выделявшего социальные действия («подобно лю-

бому другому поведению») целе- и ценностно-рациональные, аффек-

тивные и традиционные. На мой вкус, теперь все встало на свои мес-

та. Вряд ли нужно впрямую переносить веберовскую типологию на

чтение, зато она позволяет уточнить бартовскую оппозицию. Мы мо-

жем теперь говорить о целевом (взамен инструментального) и сво-

бодном (от целей) чтении, мотивированном ценностной ориентацией,

эмоциями, привычками или чем-то еще – в зависимости от ситуации.

Остается заметить, что пока мы пользовались исключительно дея-

тельностным (в отличие от коммуникативного) представлением чте-

ния. С более сложным случаем придется иметь дело при попытке

оценить и выделить качественно разные типы чтения по глубине.

Обращаясь к этой задаче, легко видеть, что здесь есть своя исто-

рия. Она зафиксирована в идеях «медленного чтения» М.Гершензона

и «пристального чтения» американских «новых критиков», которые

можно противопоставить широко известному «быстрочтению»; в

мыслях о чтении Г.Гессе или различении Э.Фроммом чтения по

принципу обладания и по принципу бытия. Так или иначе, – это каса-

ется не только чтения, но и коммуникации вообще – здесь обсужда-

ются две полярные схемы. Одна из них – это кибернетическая, явно

редуцированная схема передачи и декодирования информации, в ко-

торой остаются за кадром процессы и системы порождения и упот-

ребления содержания передаваемого сообщения. Другая, более пол-

ная и неизмеримо более сложная схема, в которой рассматриваются

обе указанные системы деятельности (или хотя бы одна из них: сис-

тема порождения сообщения – при анализе письма и употребления

его – при анализе чтения) и связывающая их коммуникация.

Я двигался в русле этой истории, но в отличие от своих предшест-

венников имел возможность воспользоваться фундаментальным раз-

личением стабильно воспроизводящейся по нормам, то есть не тре-

180 Зритель в искусстве

бующей привлечения рефлексии, понимания, мышления массовой

деятельности и ситуативной, требующей задействования всех ин-

теллектуальных способностей мыследеятельности[10]. Одно и то же

дело может осуществляться в любом из этих режимов: говоря при-

вычным бытовым языком, механически и творчески. При этом дея-

тельность выступает как предельное упрощение и уплощение неиз-

меримо более богатой мыследеятельности. Если иметь в виду чтение,

то соответствующим образом, т.е. как деятельность или мыследея-

тельность интегрально может представляться в первом приближении

вся жизненная активность читателя, в которую, так или иначе,

встраивается собственно чтение. Здесь можно говорить о чтении как

об одной из обеспечивающих подсистем этой активности, либо как

об относительно автономном занятии, но в данном случае это не

принципиально. Я буду для простоты говорить о чтении, встроенном

в объемлющую активность читателя.

Что происходит при этом с упомянутыми выше полярными схе-

мами?

Имея в виду чтение (и объемлющую его систему) как стандарти-

зованную деятельность, вполне можно удовлетвориться схемой пере-

дачи информации, которая будет в этом случае выступать как схема

самого чтения, результаты и продукты которого поступают далее «на

вход» объемлющей деятельности читателя, где для них подготовлены

соответствующие функциональные места и стандартные способы

употребления. Я назвал такой способ чтения «чтением-1»: это по-

верхностное, «школьное» чтение, чтение по принципу обладания

(информацией), нерефлексивное, не оказывающее качественного

влияния на читателя. Обращение к телефонной книге дает наиболее

наглядный пример такого чтения. (Говоря здесь о «школьном» чте-

нии, я имею в виду плохие уроки литературы, а отнюдь не чтение в

школьном возрасте, в значительной мере формирующее личность.)

Наоборот, если речь идет о чтении (и объемлющей его системе) как о

мыследеятельности, то дело никак не может быть сведено к передаче

информации: важнейшее значение приобретают здесь способы упот-

ребления читателем содержания передаваемого сообщения. Соответ-

ственно здесь приходится говорить о глубинном «чтении-2». Такое

чтение – чтение по принципу бытия, предполагающее самоопределе-

ние и выработку отношения читателя по отношению к читаемому,

это всегда событие, связанное с усвоением и освоением новых знаний

и представлений, с изменениями в организации работы и даже лично-