Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

время Второй мировой войны, а также во время освободительного движения третьего мира. Анализ

народных и революционных войн показывает их взаимосвязь и ведет к размышлениям о насилии и

революции.

Неклассические формы войны подчеркивают в некотором смысле снижение роли международного

права в его многовековом стремлении очертить сферу насилия и избавить гражданское население от

материальных и моральных последствий состояния войны между государствами. В наше время ничего

не осталось от идеи, одним из самых выразительных интерпретаторов которой был Руссо. Согласно

этой идее, только государства воюют между собой. Индивиды, являющиеся гражданами воюющего

государства, как частные лица не имеют ничего общего с этой враждебностью. Но не может быть

различия между частными лицами и гражданами, если последние готовы нести ответственность за

действия своего государства и участвуют в борьбе.

В теории и на практике народная война не обязательно превращается в революционную. Так было во

многих случаях (военные власти Советского Союза сами организовали партизанскую войну в тылу

немецкой армии). Но в некоторых обстоятельствах такое превращение становится почти неизбежным:

голлизм хотел реанимировать народную войну против оккупантов, но вместе с тем он выступал против

власти правительства Виши. Таким образом, голлизм создавал по сути дела революционную ситуацию,

которая определялась отсутствием доверия к носителям законной власти или к тем, кто имел право и

обязанность

490

определять врага. Моральный кризис французских военных руководителей в ноябре 1942 г. в Северной

Африке показателен в этом отношении: наблюдая высадку как союзников, так и немцев, французские

адмиралы и генералы задавали вопрос, кто враг и кто имеет право указать на врага.

Так во всей полноте раскрывается связь между войной и революцией. Война в узком смысле слова

является конфликтом между двумя государствами, а революция является конфликтом между двумя

претендентами (людьми или партиями) на легитимную власть внутри государства. Но осуществление

легитимной власти предполагает выбор врага, и в наше время тот, кто выбирает врага, часто

утверждает и свою претензию на законную власть. Отсюда— мятежные движения против

колониального господства.

Наконец, я попытался сопоставить военного гения и революционного гения. Каждый знает

замечательную главу из сочинений Клаузевица о военном гении. Ленин и Мао Цзэдун были бы

неплохим материалом для такого рода главы о революционном гении, в которой был бы представлен

удивительный синтез почти неограниченной способности недооценивать жизненные препятствия

ввиду того, что речь идет о далеких перспективах, и почти такой же способности оценивать

исторические обстоятельства, в которых следует принимать решение. Стратегическая мечта и

присутствие тактического духа— таковы черты, которые характеризует революционного, но не

военного гения. Ленин и Мао Цзэдун гораздо в большей степени изменили мир, чем Наполеон.

Курс лекций, озаглавленный «От немецкого историзма к аналитической философии истории»

предполагает разные цели. Он представляет собой подготовительный материал ко второму тому моего

произведения об историческом сознании, первый том («История и диалектика насилия») был

опубликован в этом году. Курс обязывал к своего рода мысленному опыту- к постоянному переходу от

философского к нефилософскому языку, чтобы выяснить одновременно специфичность каждой

проблематики, неотделимой от концептуальной системы, и, может быть, общие вопросы, имплицитно

присутствующие в этих проблематиках.

Проще говоря, отметим, что немецкие философы герменевтической традиции делают акцент на

отличительных признаках наук о человеке или о духе— философии сознания, интерпретации,

понимания. Историческая реальность, по-видимому, подобна тексту, который подлежит расшифровке,

произведению, которое необходимо истолковать. Зато англосаксонские аналитики имплицитно или

эксплицитно исходят из простого, но, с их точки зрения, основного вопроса всей логики исторического

знания: можно ли формулировать истинные суждения о прошлых событиях (слово «событие»

использовано здесь в банальном смысле event, то, что произошло в определенной точке пространства и

в определенное время)? Как ни дать положительный ответ на вопрос, сформулированный таким обра-

зом, и как ни проигнорировать то, чем увлекались немцы от Дройзена до Дильтея и Макса Вебера?

Материал, на основе которого мы формулируем свои суждения,- это жизненный опыт или действия

других людей. Что из этого следует для познания, которое мы анализируем?

Курс лекций в нынешнем году представляет собой первый этап этого мысленного опыта. На примере

марксизма я проиллюстрирую следую-

491

щий тезис: смысл любого учения об истории зависит от философии или эпистемологии, в соответствии

с которыми интерпретируют это учение. Отсюда множественность версий марксизма: гегельянско-

экзистенци-алистская версия соответствует историцистской традиции или категориям герменевтики,

объективистско-структуралистская версия— ныне модным категориям, и объективистско-

материалистическая версия, восходящая к Энгельсу.

Далее я перехожу к классическим работам аналитической школы (Гемпель, Данто) и к известной

дискуссии Гемпеля—Дрея. По-моему, кроме аналитической школы, ни профессиональные историки,

ни философы других школ не обратили внимания на эту дискуссию, значение и роль которой, тем не

менее, следует изучить. Аналитики хотят вообще доказать, что нет существенной разницы в методе

или эпистемологии между науками, в соответствии с изучаемыми объектами. Поэтому они выбирают

микрособытие— решение или действие индивида в определенный момент прошлого— и стараются

доказать, что объяснение этого события подчиняется или должно подчиняться тем же правилам,

которым подчиняется любое научное объяснение. Если они доказывают свой тезис в отношении

человеческого микрособытия, то он тем более будет доказан в отношении совокупности исторического

знания.

Я старался показать, в чем состоял процесс, посредством которого историки делают, действительно,

понятным социальное микрособытие. Выработкой умопостигаемости, в которой легко обнаруживают

общие понятия, но без того, чтобы единичная связь строго выводилась из общего высказывания по той

простой причине, что в тех случаях, когда нас интересует решение как таковое, то нам кажется, что оно

могло бы быть другим. Иными словами, ни обстоятельства, ни личность участника событий не делали

это решение обязательным. Ссылка на вышедшую недавно книгу X. фон Вригта помогла мне защитить,

если не обосновать, мою собственную теорию.

Действительно, финский философ, ученик Витгенштейна показывает переход от первого ко второму

периоду философии своего учителя. Проделав путь от Венского кружка к философии языка, анализ

может в конечном счете привести к теории Geisteswissenschaften и герменевтической традиции (cf. Apel

К. О. Analytic philosophy of language and the Geisteswissenschaften).

В курсе лекций этого года, после изложения дискуссии об умопостигаемости социального

микрособытия, я рассмотрел определение исторического познания, нарратива или рассказа с точки

зрения аналитиков, а различие между story и history, смысл каузальности — с точки зрения историков.

Короче говоря, я вновь нашел в языке аналитиков некоторые элементы теории понимания и

неизбежной связи рассказа с историческим моментом рассказчика. Речь, следовательно, идет только о

первом этапе мысленного опыта. Действительно, неважно, идет ли речь об умопостигаемости

микрособытия или нарративе, историк всегда создает исторический мир, исследует объект с помощью

понятий- объект, в который входят микрособытие, понятия, с помощью которых он создает макро-

историческую умопостигаемость. Следовательно, именно это построение исторического мира я и буду

анализировать в будущем году, не выбирая

492

заранее между гегельянско-экзистенциалистской лексикой и языком англо-американских аналитиков.

Но и то и другое, в конце концов, позволяет представить себе работу историков, социологов и

экономистов.

Курс лекций (1973-1974)

Курс лекций по вторникам, озаглавленный «Политические игры», представляет собой продолжение

моих исследований, которые я вел в течение последних двух лет,- «Учение Карла фон Клаузевица» и

«Теория политического действия». Цель та же: во-первых, выработать концептуальные рамки,

необходимые для понимания политико-дипломатического мира, в котором в наше время соперничают

между собой партии и государства. Во-вторых, истолковать концептуализацию и объяснение

реальности путем их сопоставления. В-третьих, выяснить вклад новых понятий, полученных из теории

игр, в стратегическую мысль. Наконец, в-четвертых, поразмыслить о «проявлениях сознания», или

антиномиях, которые создают действие в тени ядерного апокалипсиса.

Резюме курса лекций, основные идеи которого обретут свою окончательную форму в будущей

публикации, не имеет значения. Я ограничусь несколькими примерами, использованными в

исследованиях.

Стратегия игрока исходит из инструментальной мысли, которая выбирает средства для достижения

целей. М. Вебер считал характерной чертой современного общества рациональное действие. Из этой

же мысли исходит Клаузевиц, когда анализирует ее специфические черты в своем трактате о войне.

Сразу же возникают две праксеологические проблемы: как выбирать цели? Какую свободу имеет

участник событий в выборе средств? Так я пришел к возобновлению спора об известном различии,

проведенном Максом Вебером, между этикой убеждения и этикой ответственности.

В представлении философа, этика ответственности отвечает требованиям этики либо, напротив,

скатывается к макиавеллизму в обычном смысле слова. Как не требовать от политического,

государственного деятеля, который берет на себя ответственность за судьбу всех во имя всех, чтобы он

принимал решения с учетом последствий своих действий- иначе говоря, чтобы он применял

эффективные меры? И как добиться того, чтобы эффективные меры в конфликтующем мире не

нарушали многократно этические запреты? Мораль моралистов была всегда моралью мира, взаимного

уважения и дружбы между гражданами. Но разрешимо ли противоречие между этой моралью и

политическим действием? Со времен Макиавелли дискуссия продолжается, обновляясь в своих конк-

ретных элементах, но не в своей структуре.

Веберовское различение двух моралей позволяет вести в более строгих рамках дискуссию. Этика

убеждения, действительно, по-видимому, имеет два значения: то она предписывает выбор

определенных целей, то отказ от некоторых средств. В качестве примера этики убеждения Вебер берет

«Нагорную проповедь» или кантианство с его теорией категорического императива. Но эти примеры

побуждают также не только к Идее

493

Разума как критерия оценки того, что собой представляет общество и чем оно должно было бы быть, но и к

безусловному отказу от некоторых средств. Этика ответственности в той мере, в какой она предписывает

участникам событий интересоваться последствиями своих действий, навязывается всем тем, кто действует.

Вместе с тем она предполагает убеждения или принципы для определения целей. Проблему представляет

собой, при некоторых обстоятельствах, безусловная ангажированность независимо от цены как для себя, так

и для других. Цитируя известные слова Лютера «hierstehe ich, ich kann nicht anders», Вебер определил, к со-

жалению, без разъяснения подлинный смысл этики убеждения: это безусловная негативная или позитивная

ангажированность независимо от последствий.

Однако наша эпоха создала критерий совести как символ крайних обстоятельств, в которых

инструментальное мышление вступает в противоречие с этикой убеждения: можно ли угрожать вражескому

государству атомными бомбардировками? Можно ли заранее говорить о намерении истребить миллионы

людей в том случае, если противник нападет первым, но при этом не использует ядерное оружие? Иначе

говоря, приемлема ли с точки зрения морали стратегия сдерживания?

Заявления религиозных деятелей, включая заявления самой высокой инстанции— папства, свидетельствуют

о том, что почти невозможно решить этот вопрос. С одной стороны, если совершенное действие было

порочным, преступным, то и намерение совершить его тоже было порочным и преступным. Можно

возразить, что речь идет об условном намерении, которое будет осуществлено только в том случае, если

«другой»» уже совершит агрессию. Но следует ли отсюда, что ответ был бы оправдан? Конечно, можно

смягчить драматический характер решения с помощью более мягкой стратегии, заменяя массовое

уничтожение гибкой реакцией. Неспециалисты ошибаются, когда говорят, что имеется выбор только между

пассивностью, капитуляцией и апокалипсисом. Остается надеяться, чтобы в нашу эпоху старый спор,

выраженный фразой «не важно каким средством», получил более точный смысл и содержал в себе, как

никогда прежде, простой и категоричный ответ.

Другая тема также стала предметом подробного анализа: что следует понимать под правилами, когда

говорят о политической игре? В борьбе между партиями внутри государств правила зафиксированы, прежде

всего, в конституции, затем в обычаях, которые равносильны неписаным правилам. Кроме этих правил

каждый использует средства в соответствии с более или менее продуманным планом, в соответствии со

стратегией. Но эта игра по правилам конституции и закона постоянно подвержена угрозе физического

насилия, которое в принципе запрещено, но в любой момент может проявиться. Поэтому правила

политической игры удовлетворяют не всех игроков. Возможно, они благоприятствуют некоторым игрокам

(партии или социальному классу) в такой мере, что другие, недовольные ими, принимают решение изменить

их даже силой. Поскольку правила сами были некогда установлены насилием, достаточно расширить смысл

слова «насилие», не ограничивая его только явным физическим насилием, и всякую политику, всякий

общественный строй уже можно рассматривать как проявление насилия. ]

Здесь я возвращаюсь к теории стратегии Клаузевица, чтобы ответить на два вопроса: в какой мере мир,

исходя из которого Клаузевиц построил свое здание, все еще похож на мир, в котором мы живем? В какой

степени эта теория приемлема для нашей эпохи?

Согласно общепринятой интерпретации теории Клаузевица во Франции, отрицательный ответ на последний

вопрос кажется вполне очевидным. Согласно моей интерпретации, изложенной два года назад, можно

различать приемлемые идеи и идеи, опровергнутые новыми данными. Теория включает в себя два важных

момента: либо достижение победы путем уничтожения, путем ликвидации вооруженных сил противника,

либо постоянное подчинение военных операций осторожности и политическим императивам. Ядерное

оружие обусловливает неактуальность решающей победы, по крайней мере, в конфликтах между великими

державами. Зато оно подтверждает и придает новый смысл основной идеей Клаузевица о том, что всякое

испытание силы- это также испытание воли.

Прочитанная заново в свете современной ситуации, первая глава первой книги, оказывается, имеет не

только ретроспективное, но и перспективное значение. В ней анализируются два движения— восхождение

до крайности и нисхождение до вооруженного наблюдения. Первое движение логически неизбежно, когда

дуэлянтов представляют в состоянии схватки. Каждый из них полон решимости диктовать свою волю друго-

му и лишить его возможности сопротивляться. С точки зрения чистого или идеального понятия войны она

продолжается до тех пор, пока один из противников не будет повержен и лишен способности сопротивлять-

ся. Но этот идеальный образ, эта логическая необходимость уступают место совсем другой реальности, как

только дуэлянтов заменяют государствами с населением, пространством, временем, вооруженными силами.

Дуэль перестает быть мгновенной, решительной и окончательной. Каждое государство более или менее

знает своего противника, его возможности и намерения, опасности, которым оно само подвергается, и цели,

которых стремится достичь. Абсолютная война уступает место политическому расчету, каждое государство

соразмеряет свои усилия с предполагаемыми усилиями противника, и оба государства привлекают силы в

соответствии с поставленной целью. В крайнем случае не остается ничего, кроме вооруженной угрозы в

сочетании с переговорами.

Достаточно присоединить к этому анализу двух движений— восхождение и нисхождение— тезис о

равнозначности ложной и подлинной борьбы или тезис о том, что переговоры ведутся в зависимости от

вероятных результатов борьбы, которой не было, и вы получите концептуальную схему форм рассуждений,

которые господствуют уже двадцать пять лет в головах стратегов. Вместо того чтобы изучить метод,

который может привести к решительной победе, великие державы ищут возможности избежать взаимного

уничтожения и применения ядерного оружия. Дипломатическое применение ядерного оружия равносильно

переговорам, соответствующим вероятным результатам ложной борьбы. Ссылка на сценарии в рамках

стратегического мышления объясняется собственным характером, свойственным испытанию воли в

отсутствие реального испытания силы. Если качественная гонка вооружений продолжается, то

495

это происходит потому, что ни одна из двух великих держав не хочет соглашаться с преимуществом

соперника, ибо такое преимущество могло бы проявиться в критический момент кризиса в рамках

одного из возможных сценариев.

Другими словами, если верно, что мировая ядерная война не будет больше продолжением политики

иными средствами, то не менее верно и то, что государства всегда могут прибегнуть к силе (или, если

хотите, к физическому насилию) и поэтому они остаются в состоянии вооруженного наблюдения друг

за другом. Что касается государств, обладающих ядерным оружием, то они постепенно выработали

неписаные правила по сведению к минимуму военной опасности, которую они готовят, вовсе не желая

начинать войну. Между обычными державами- Израиль—арабские страны, Индия—Пакистан—

настоящие битвы продолжаются, хотя ложные бои двух великих держав способствуют тому, чтобы их

ограничить или остановить.

Мир сегодня, характерными чертами которого являются сдерживание посредством ядерной угрозы,

рост насилия, партизанские действия, соперничество идеологий и «промывание» мозгов, сильно

отличается от Европы эпохи Реставрации 1815—1830 гг. Именно в это время Клаузевиц писал «Vom

Kriege», надеясь на то, что оргия насилия, вызванная Французской революцией, представляла собой

лишь отклонение от общего хода европейской истории, в которой господствует тенденция к равно-

весию между государствами, способными сосуществовать и признавать друг друга. Если сообщество

государств, охватившее всю планету, уже не похоже на европейское сообщество государств, описанное

Вольтером в книге «Век Людовика XIV», то теория Клаузевица вовсе не устарела, но только при

условии сохранения различия между миром и войной, которая характеризуется физическим насилием.

Вопреки распространенному мнению, то, что, с точки зрения американских авторов, отличает

современное сообщество государств от европейского сообщества, традиционное изображение которого

оставил нам Клаузевиц, связано не с неприменимостью известной формулы— война является

продолжением политики другими средствами- к мировой ядерной войне, а, напротив, с появлением

идеи мира как продолжения войны иными средствами, или, другими словами, представления о том, что

физическое насилие больше не является отличительным признаком войны и мир больше не

отождествляется с отсутствием насилия. Действительно, многие авторы подчеркивают различные

формы насилия, которые распространяются в мирное время, а также собственно насилие,

существующее при всяком строе. С этого момента мир, действительно, становится продолжением

войны другими средствами. Это есть инверсия формулы Клаузевица в формулу не Клаузевица. Но

мир— это продолжение войны другими средствами не потому, что государства в мирное время не

могут преследовать цели военного времени, а потому, что война, определяемая насилием, не

продолжается в мирное время.

Схемы теории игр применяются только аналогичным образом к межгосударственным отношениям.

Совершенно очевидно, что речь идет об игре с нулевым результатом: противники почти всегда имеют

некоторые общие интересы, и один из этих интересов— не уничтожить друг друга.

496

Но такая игра не равнозначна строгому расчету, способному привести к так называемому

рациональному решению. В самом деле, первоначальная цель изменяется в ходе кризиса или войны.

Вероятно, никакая цель не оправдала бы применение ядерного оружия, но ни одна из двух великих

держав не сможет постичь все последствия этой диспропорции между вероятной ценой и целью, если

не окажется в худшей ситуации. Игра предполагает имплицитное согласие, которое всегда может быть

отменено, ограничить ставку (или участвующие силы и ресурсы), чтобы сохранить принцип

пропорциональности между целью (политической) и ценой (военной). В этом смысле разнородность

средств и целей, войны и мира, что составляет основу мысли Клаузевица, мне представляется более,

чем когда-либо, необходимой, чтобы сохранить надежду и идею мирного сообщества государств.

Можно точно вычислить настоящую цену углеводородов в зависимости от запасов и стоимости других

источников энергии. Однородные средства и цели выражаются в одинаковых денежных единицах. Но

как только обращаются к физической силе, чтобы брать, но ничего не давать взамен, радикально

инородный элемент начинает разрушать основы проблемы, даже если удается впоследствии

определить цену применения силы. Правила игры меняются в зависимости от того, подразумевала ли

сделка применение вооруженной силы. Хотя межгосударственные отношения предполагают как обмен,

так и испытание силой, эта смешанная конкретность не исключает дифференциации на уровне

понятия.

Как это ни парадоксально, в такой форме классическая теория войны, самым известным

представителем которой является Клаузевиц, имеет в виду мир, лишенный агрессивности.

Современная теория склонна воспринимать мир, как мир, который в значительной степени носит

агрессивный характер. Она предполагает сосуществование сообщества государств, которое допускает

локальные войны во имя спасения человечества от мировой войны. Двойственный характер войны,

подсказанный Клаузевицу сопоставлением XVIII в. и периода Французской революции, вновь

обнаруживается в иной форме.

Курс лекций «Построение исторического мира» явился продолжением курса лекций предыдущего

года, посвященного сопоставлению немецкого историзма и аналитической философии в связи с

анализом проблем эпистемологии, поставленных познанием человеческого прошлого. Название курса

взято из работы Дильтея «Der Aufbau der geschichtlichen Welt», но исследование больше обязано англо-

американским аналитикам.

В первых лекциях я изложил аргументы, которые используют приверженцы методологического

индивидуализма, в частности Фр. Хайек— в экономической теории, а сэр Карл Поппер- в истории и

философии истории. Итоги дискуссии таковы: исторические целостности, например, государство,

экономический кризис, существуют не так, как индивиды, их действия, мысли, поведение. Государство

или глобальное общество воспринимаются не так, как индивиды. Но отсюда не следует, что институты

и организации реально не существуют и что по этой причине они

497

не могут быть объектом науки. Дебаты между методологическим индивидуализмом и тотализмом приводят,

с одной стороны, к метафизическому спору о понятии реальности, а с другой— к вопросу лексического

характера: не ясно, почему не следует признать слова «societal facts», которые используют английские и

американские авторы, даже если согласиться с тем, что можно свести в некотором смысле эти целостности к

индивидуальным микрособытиям.

Во второй части курса я взял в качестве примера межгосударственные отношения, чтобы глубже и

подробнее рассмотреть диалектику или взаимодополняемость микрособытий и целостностей. Само собой

разумеется, что такой анализ необязательно нужен для всех сфер социоистори-ческой реальности.

Я поэтому исходил из микрособытий в частном случае, когда анализировал причины войны 1914 г. или

холодной войны. И я старался раскрыть приемы историка, который добивается умопостигаемости (то есть

объяснения в обычном смысле) сложного факта (войны 1914—1918 гг.), внешне порожденного серией

индивидуальных и взаимосвязанных решений. В этом случае признается законность одной из самых

простейших форм исторического познания— рассказа, имеющего часто драматический характер, поскольку

некоторые индивидуальные решения появляются слишком поспешно и становятся умопостигаемыми лишь

благодаря тому, что сэр Карл Поппер называет логикой ситуации. Вот почему рассказ на уровне конкретных

событий, как и прежде, вызывает интерес и вполне правомерен в отношении некоторых аспектов

человеческой истории, хотя такого рода восстановление прошлого ни в коем случае нельзя отождествлять с

наукой в строгом смысле слова.

Таким образом, исходя из построения исторического мира с помощью рассказа (так как рассказ тоже есть

построение, а не воспроизведение), я указал различные направления, по которым можно проследовать от

рассказа к науке. Прежде всего, можно выделить направление, связанное с эмпирической социологией, и

направление, связанное с моделями (коммуникация, обмен, кибернетика, игры). Затем вслед за экономи-

стами можно выделить модели участников событий, кризисов или систем. Наконец, можно выделить

различные элементы отношений между государствами в зависимости от того, идет ли речь о

межгосударственных, международных (или отношениях между обществами) или транснациональных

отношениях. Исходя из этих отличительных черт, я счел возможным классифицировать и объединить в

целостную и связную совокупность различные исследования научного характера, а затем показать на этих

конкретных примерах, что социология или теория (в разных смыслах этого термина, от концептуализации и

до совокупности фальсифицируемых высказываний и моделей, далеких от реальности, но имеющих

эвристическую ценность) вносит свой вклад в историческое познание в узком смысле слова. Иначе говоря, я

представил различные формы построения исторического мира.

В третьей, наиболее важной части курса я попытался рассмотреть с помощью феноменологии построение

исторического мира, исходя из жизненного опыта индивидов и повседневной жизни. Особенно я увлекся

работами Альфреда Шюца и в то же время я воспроизвел некоторые

498

мысли из ранее опубликованных мною книг. Мне показалось, что можно выделить три вида объективации

социального, включенного в жизненный опыт: язык, или речь является значимой или идеальной целостнос-

тью, обусловливающей общение между индивидами в повседневной жизни, что необходимо для

существования общности людей. Классы или целостности, которые представлены индивидам в качестве

внешних, принудительных реальностей, также выступают в какой-то степени посредниками между двумя

находящимися лицом к лицу индивидами. Наконец, организации, относящиеся, как классы, скорее к

целостностям действия, чем к идеальным целостностям, но предполагают сознательные решения,

планирование, иерархическое управление, адаптацию индивидуальных поведений друг к другу.

Анализ трех видов объективации и трех видов социальных целостностей привел меня, с одной стороны, к

тому, чтобы наметить различные формы теории или эмпирического исследования в соответствии с тем, как

представляется тот или иной вид социального объекта. С другой стороны, мне пришлось вернуться к самому

началу моих исследований в курсе лекций 1972-1973 гг., а именно к трем интерпретациям марксизма.

Капиталистический строй либо как исторически конкретная реальность внутри страны или в более широкой

перспективе, либо в его идеальной форме представляет собой целостность, внутреннюю структуру которой,

т. е. способ функционирования и даже способ трансформации, экономист или социолог исследуют с полным

правом. Классическая интерпретация марксизма, предложенная самим Марксом, склонна объяснять переход

от капитализма к социализму внутренними противоречиями капитализма. Другими словами,

капиталистическая целостность воспроизводится, создавая причины своего собственного разрушения. В

гегельянско-маркси-стской версии модель объективации главным образом является моделью классов, и

развитие восходит к действиям, свойственным этим коллективным участникам в обстоятельствах,

созданных функционированием экономического строя. В антиисторицистской и антигуманистической

версии капитализм непрерывно самовоспроизводится, и его исчезновение связывается с факторами,

экзогенными экономическому, если не социальному, механизму. Таким образом, исходя из

индивидуального микрособытия, мы приходим к целостности (я предпочитаю этот термин понятию

системы, имеющему более точный и более узкий смысл) и к социологическому или научному построению

мира человеческой истории.

На уровне, более близком к конкретному, история рассказывает, а на более абстрактном научном уровне она

объясняет, подобно наукам о природе, воспроизводство или изменение той или иной социальной целос-

тности, изолируя при этом системы, обусловленные небольшим числом переменных величин. Даже когда

науке удается построить эти системы, она не исключает индивидуальные микрособытия, она показывает,

что «люди делают свою историю, но не знают историю, которую они делают». Существует мало

построенных систем, достаточно близких к реальности и достаточно хорошо разграниченных, чтобы

объяснить как изменение, так и воспроизводство. Даже на макроисторическом уровне остается место для

рассказа о событии, основные контуры которого изначально, может быть, не были очерчены.

499

И.А. Гобозов

P. Арон- мыслитель XX в.

Реймон Арон родился 4 марта 1905 г. в Париже. Высшее образование получил в

привилегированном учебном заведении- в Высшей нормальной школе, куда поступил в 1924

г. Вместе с ним учились такие неординарные мыслители, как Ж.П. Сартр, Ж. Кангийем, А.

Койре, ставшие впоследствии влиятельными фигурами в духовной жизни Франции.

Особо дружеские отношения у Арона сложились с Сартром, талант которого он очень ценил и

уважал. Дружба их продолжалась до окончания Второй мировой войны, но затем между ними

произошел резкий разрыв. В основе глубоких разногласий между философами лежали не

столько философские, сколько политические мотивы. Сартр был близок к левым

политическим партиям, особенно к коммунистам, он высоко ценил марксизм, прежде всего

открытое Марксом материалистическое понимание истории. Он, например, пишет, что

безоговорочно признает детерминирующую роль экономического фактора в общественном

развитии. Арон же хотя и не принадлежал ни к одной политической партии, он, тем не менее,

придерживался правых либеральных взглядов, остро критиковал марксистскую теорию и

враждебно относился к любым революционным действиям.

После окончания Высшей нормальной школы в 1928 г. Арон несколько лет преподавал

философию в Гавре. В 1930—1933 гг. Арон с небольшими перерывами находился в Германии.

Там он внимательно изучал марксизм, но это увлечение было недолгим, и он быстро перешел

на позиции неокантианства Баденской школы.

18 марта 1938 г. Арон представил в Сорбонне в качестве докторской диссертации работу

«Введение в философию истории», хотя вначале он предполагал защитить диссертацию по

критической философии истории. Вот как он об этом сам вспоминает: «Вначале я хотел в

качестве докторской диссертации представить «Критическую философию истории». Леон

Брюнсвик прочел ру-

500

копись (до внесенных мною затем исправлений) и очень резко ее раскритиковал. Он мне

прямо заявил, что «мое дело может закончиться неудачей», если я буду давать туманную

интерпретацию, в конце концов, второстепенных философов... Во время отпуска в 1935 г. я

заново пересмотрел полностью «Критическую философию истории» и решил написать

другую диссертацию, посвященную собственной версии критики исторического Разума»

Однако следует подчеркнуть, что, как Арон сам признает, замысел «Введения в философию

истории» возник у него еще во время пребывания в Германии. Приближение Второй мировой

войны ставило перед Ароном философско-исторические проблемы, связанные с анализом

исторического детерминизма, с исследованием исторических фактов и событий и т. д.

Диссертация была блестяще защищена, и Арону присудили степень доктора философских

наук

Во время оккупации Франции Германией (1940-1944) Арон, будучи в эмиграции в Лондоне,

редактировал ежемесячный журнал «Свободная Франция» («La France libre»). После

освобождения Франции Арон сотрудничал в газетах «Combat» и «Le Figaro», в журналах

«Preuves» и «Express». Он основал журнал «Commentaire», в котором освещаются

философские, политические, экономические и другие проблемы.

С 1955 по 1968 г. Арон заведовал кафедрой социологии в Сорбонне, а с 1970 г. до конца своей

жизни— кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс. В 1963 г. Арон был избран

членом французской Академии моральных и политических наук. Он был также почетным

членом многих зарубежных академий, почетным доктором Гарвардского, Колумбийского,

Брюссельского и многих других университетов.

Умер Арон 17 октября 1983 г. в Париже.

Духовное наследие Арона огромно. Им опубликованы десятки монографий (более

шестидесяти), тысячи журнальных и газетных статей. Его имя стоит рядом с именами

Шпенглера, Коллингву-да, Тойнби. Но Арон, пожалуй, известен даже в большей степени, так

как он не ограничивался академической деятельностью, а принимал активное участие в

политической жизни, быстро отзывался на самые жгучие вопросы современности.

Арон был энциклопедически образованным человеком и крупным мыслителем. Он работал в

различных областях обществозна-ния и везде выдвигал оригинальные идеи. Он был одним из

созда-

501

тел ей теории единого индустриального общества, чрезвычайно популярной в середине

60-х гг. прошлого века. Ему принадлежат крупные исследования по социологии. Он

оставил большой след и в политологии— в разработке международных политических от-

ношений и взаимодействий государств. Пожалуй, Арон одним из первых выдвинул идею

о том, что современный мир представляет собой единое политическое, экономическое и

информационное образование. В этой связи Арон придавал исключительное значение

теоретической разработке вопросов войны и мира. Его фундаментальные труды,

посвященные генезису войн, их причинам и их роли в историческом процессе, оказали

существенное влияние на военную теорию. Арон внес огромный вклад и в социальную

философию. Он не был сторонником «воздушного» оптимизма, видел противоречивый и

сложный характер развития исторического процесса. Он прекрасно понимал, что

человеческое общество развивается неравномерно, что одни народы достигают высоких

ступеней цивилизации, а другие резко отстают от них. Арон призывал к преодолению

противоречий между народами и государствами путем компромиссов и консенсуса.

Арон был не только крупным теоретиком философии и социологии, но и крупным

историком. Его перу принадлежат фундаментальные труды по истории социологии и

истории философии.

В нашей стране Арон в основном известен как социолог и политолог. И когда стало

возможным переводить его труды, то в основном начали переводить социологические и

политологические сочинения французского мыслителя (исключение составляет пе-

реведенный автором данной статьи труд «Мнимый марксизм», издательство «Прогресс»,

1993 г.). Между тем Арон начинал свою творческую деятельность как философ истории.

Он основал целое философско-историческое направление, которое принято называть

критической философией истории.

Выше уже отмечалось, что в Германии Арон изучал неокантианство. Но он не

ограничился этим модным в то время философским течением. В поле его зрения оказалась

и философия жизни в лице ее представителей Дильтея и Зиммеля. Определенное влияние

на формирование философских воззрений Арона также оказала феноменология Гуссерля.

Вот как сам Арон пишет об этом: «Влияние Гуссерля усилило влияние Дильтея и немец-

кой исторической традиции. Оно привело меня к тому, что я начал представлять

понимание (verstehen) в духе феноменологии. Мне стало ясно, что значения внутренне

присущи пережитым опытам (Erlebnisse)... Историк воспроизводит смысл этих опытов, не

отказываясь от иллюзии пережить заново то, что пережил он сам или другие»

502

В 1933 г. Арон возвращается во Францию. Здесь он, по его собственному выражению,

начал способствовать германизации французской философии. Но речь идет, конечно, не

обо всей философии, а о той ее части, которая дает философский анализ исторического

процесса. Арон публикует книгу «Критическая философия истории», в которой изложил

взгляды Дильтея, Риккерта, Зиммеля и Вебера. Он хотел познакомить французскую

философскую общественность с малоизвестным во Франции течением неокантианства, и

создать на его базе критическую философию истории. Правда, надо сказать, что

некоантианство не единственный теоретический источник критической философии

истории. Другим источником являются идеи Дильтея и Зиммеля, связанные с изучением и

познанием исторического прошлого.

Арон сразу же заявил, что он решительно отмежевывается от гегелевской философии

истории, пытающейся представить весь исторический процесс в становлении и развитии,

раскрыть его имманентную логику и конечную цель. Философия истории Гегеля уделяет

главное внимание онтологическим проблемам, исходит из необходимости исторического

развития по восходящей линии. Причем одним из главных принципов выступает принцип

свободы. «Всемирная история,— заявляет Гегель,— есть прогресс в сознании свободы,—

прогресс, который мы должны познать в его необходимости»

. Арон категорически

отвергает такое понимание философии истории. Он считает, что задача философии

истории— теоретическое воспроизведение исторического прошлого, выяснение границ

исторического познания и установление истинности или ложности исторических фактов.

Критическая философия истории позволяет, по мысли Арона, понять конкретное

сознание, страсти и цели, которыми руководствуются люди в своей жизнедеятельности.

Она хочет понять человека, его замыслы и настроения. Она преодолевает противопо-

ложность между писателями, пытающимися понять жизнь людей, их чувства и

менталитет, и философами, которые тоже должны понимать людей. При этом речь идет не

только о настоящем, но и о прошлом. Ведь в прошлом люди жили, чувствовали,

действовали, преследовали определенные цели. Поэтому критическую философию

истории можно рассматривать как интерпретацию настоящего и прошлого, связанную с

философской концепцией человеческой экзистенции.

В связи с проблемами исторического познания Арон уделяет большое внимание

историческому релятивизму, под которым он подразумевает релятивизм исторического

знания и релятивизм ценностей. Историк, живущий в одном обществе и пользующийся

достижениями его культуры, исследует исторические образо-

503

вания, имеющие иную структуру ценностей. Отсюда релятивность исторического знания и

исторической истины, поскольку неизбежная онтосительность исходных ценностных

установок историка влечет за собой относительность исторических интерпретаций.

Появление первых работ Арона по критической философии истории имело большое значение

для французского обществознания и, прежде всего, для исторической науки. Дело в том, что

во французской историографии доминировала позитивистская интерпретация исторического

прошлого, которая, кроме фактов, ничего не признавала. Одним из сторонников

распространения позитивизма в исторической науке был крупный историк Г. Моно. В 1876 г.

он в журнале «Revue historique» опубликовал статью, которая «явилась своего рода

манифестом французских историков позитивистского толка. В поддержку линии нового

журнала высказались 53 ведущих историка Франции того времени— античники Ренан,

Масперо, Дюрюи и др.; медиевисты Бутарик, Шеруэль, Делиль, Фюстель де Куланж, Жири,

Лависс, Лот, Люс, Виолле, Молинье, Кишера и др.; историки Нового времени Тэн, Сорель и

др.»

. Позитивисты выступали против широких философско-исторических обобщений,

полагая, что последние неизбежно будут носить спекулятивный характер. Они утверждали,

что задача историка заключается не в установлении истинности тех или иных событий и

фактов, а в констатации этих фактов и событий. Причем главное внимание они обращали на

крупные политические события, на деятельность исторических личностей и военачальников.

Они игнорировали мотивы действий людей, переживания участников событий. Исторический

факт представлялся не как результат деятельности людей, наделенных сознанием и

поступающих сознательно, а как некое естественное явление.

Позитивизм завел историческую науку в тупик. Многие молодые историки искали выхода из

этого тупика. Одни создали самостоятельную историческую школу, которая заявила, что

задача истории как науки состоит не просто в констатации тех или иных фактов, а в том,

чтобы раскрыть жизнь человека во всей ее полноте, исследовать экономические,

цивилизационные, географические, психологические и иные факторы, без которых история

людей просто немыслима. Так поступили, например, сторонники анналовской школы во главе

с М. Блоком и Л. Февром. «История,— писал Л. Февр,— разумеется, использует факты, но

это— факты человеческой жизни. Задача историка: постараться понять людей, бывших

свидетелями тех или иных фактов, позднее запечатлевшихся в их сознании наряду с прочими

идеями, чтобы иметь возможность эти факты истолковать»

. Другие историки начали искать

выход в философии истории. И в это время появляются

работы Р. Арона. Один из крупных французских историков XX в. А. Мару прямо писал, что

после выхода трудов Арона критическая философия истории была интегрирована во

французскую культуру и что историки обязаны Арону тем, что он освободил от позитивизма

историческую науку и дал им пример того, как следует исследовать и воспроизводить

историческое прошлое.

Критическая философия истории нашла многих сторонников как среди философов, так и

среди историков. К ней примкнули Г. Фессар, Ж. Лалуа, Э. Дардель, П. Вейн, А. Марру и

другие. И сегодня она играет заметную роль в духовной жизни Франции. Вот что писала об

этом Э. Ведрин: «В нашу эпоху две большие концепции попытались установить научные

основы истории. Одна концепция— марксизм... Другая— это то, что принято называть

критической философией истории. Они противоположны... Одна концепция хочет найти

движущую силу истории, другая ставит критический вопрос: «В каких условиях рефлексия

над историей возможна?» Одна говорит о классовой борьбе, о производственных отношениях,

другая спрашивает историка о месте, откуда он будет держать речь»

Таким образом, в центре критической философии истории находятся логические и

гносеологические вопросы. Вместо кантов-ского вопроса, в каких условиях историческая

наука возможна, она ставит вопрос о том, возможна ли историческая наука, пригодная для

всех времен. Арон считает, что такую науку нельзя создать, так как исторический процесс

очень дифференцирован и нет такой универсальной науки, которая охватила бы его целиком и

полностью.

Арон пишет, что невозможность создания универсальной исторической науки не избавляет

историков от выяснения предмета своей дисциплины. Обычно, продолжает французский

мыслитель, историю определяют как познание человеческого прошлого, и с этим нельзя не

согласиться. Но возникает вопрос: почему только история изучает человеческое прошлое? Как

правило, на него находят два варианта ответа. Первый вариант имеет «биологический»

характер в том смысле, что прошлое рассматривается как последовательные этапы

гоминизации, как становление и формирование человека. Но такой ответ не должен быть

связан с изучением социальных групп, так как человек, начиная с эпохи неолита, живет среди

этих групп, и поэтому не может не подчиняться принятым нормам и принципам.

Следовательно, первый вариант ответа не может нас удовлетворить. Второй вариант носит

«теологический» характер. Суть его заключается в следующем. Человечество когда-то было

сотворено. История человечества представляется в виде пути, ведущего к лучшему будущему,

к царству

505

Божию. Но нельзя, подчеркивает Арон, определять историческую науку через никому не

известное будущее.

Арон находит другой, как ему кажется, более плодотворный путь выяснения предмета

исторической науки. Прежде всего, необходимо определить: 1) различие между историей

людей и историей природы, 2) связи между историческим обществом и историческим

познанием, 3)различие между хроникой событий и историческим познанием. Природа, пишет

Арон, очень разнообразна. Если, например, изучают происхождение Земли, то прослеживают

этапы ее становления и изменения. Но история природы качественно отличается от истории

человечества. Дело в том, что история природы— это последовательное изучение природных

процессов и явлений, которые существуют независимо от человека. Это «голая» история,

лишенная чувств, эмоций и ценностей. История человечества— это история людей, история

их переживаний, их чувств, страстей и эмоций, это история созданных ими ценностей.

Возражая тем, кто считает, что и жизнь животных связана с сохранением следов прошлого и с

накоплением жизненного опыта, Арон пишет, что прошлое у животных сохраняется лишь в

виде привычек и рефлексов. И поэтому, строго говоря, у животных нет истории в подлинном

смысле этого слова. Другой вопрос история человечества. Человек имеет историю, потому что

он создает ценности, которые передаются из поколения в поколение, прошлое и настоящее

человека неразделимы.

Что касается понятия исторического общества, то под ним Арон подразумевает такое

общество, которое находится в состоянии перманентного изменения и эволюции, но вместе с

тем оно содержит в самом себе некоторые знания о своей истории. Кроме того, такое

общество в состоянии изучать и интерпретировать собственное прошлое. По существу,

историческое общество— это общество, имеющее письменную историю.

Проведя демаркационную линию между историей природы и историей людей, Арон уточняет

специфику самого предмета исторической науки. Она, пишет он, действительно, изучает про-

шлое человеческого общества, стремится к тому, чтобы понять чувства и настроения людей,

некогда живших и создававших материальные и духовные ценности. Историк изучает

источники, различного рода документы, литературу, археологические данные и т. д. и на их

основе воссоздает историческую картину прошлого.

По мнению Арона, в историческом познании основную роль играет категория понимания.

Труд историка, считает он, заключается в том, чтобы понять события, понять людей

прошлого, понять то, чем они отличались от нас, понять, чем руководствова-

лись при принятии тех или иных решений, понять, почему они действовали так, а не иначе.

Но Арон не игнорирует и категорию объяснения. В этой связи он останавливается на двух

моделях объяснения исторических фактов и событий, имевших широкое распространение в

западной философии истории во времена деятельности французского мыслителя. Речь идет о

моделях американского философа и логика Гемпеля и канадского философа Дрея.

Модель Гемпеля называют еще дедуктивным методом объяснения истории. Она базируется на

универсальных или «охватывающих» законах. Ее суть состоит в том, что высказывание о

данном событии логически выводится из некоторых высказываний о предшествующих или

сопутствующих обстоятельствах и из некоторых эмпирически проверяемых общих законов и