Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

известно.

404

Четвертый, наиболее интересный тип исследования возвращает нас к Ленину. Он был изложен в

работах норвежского ученого Галыунга. Он изучил одновременно внутреннюю структуру обществ и

государств, а также их взаимоотношения. Он разработал то, что сам называет «структурной теорией

империализма». Внутри господствующего объединения, например США, имеется господствующее

меньшинство, которое извлекает максимум выгоды из основанного на неравенстве общества. Вы

можете установить различие между центром и периферией: центр — это господствующее

меньшинство, а периферия - это остальная часть общества, или низшие классы. На языке

парамарксизма это находит свое выражение в различении эксплуатируемой массы и господствующего

меньшинства. С другой стороны, если вы изучаете государство, находящееся в сфере влияния США,

например, какое-либо государство в Латинской Америке, вы можете подобным же образом различать

господствующее меньшинство и эксплуатируемую массу, и остается сделать лишь один шаг, чтобы

установить, с одной стороны, явную или скрытую связь, или общность интересов двух

эксплуатирующих меньшинств в центре системы и в центре подчиненного государства, а с другой -

явную или скрытую связь между периферией господствующего общества и периферией подчиненных

обществ. Можно значительно усложнить эту схему, я только излагаю вам ее принцип. Таким образом,

я вам просто показываю, как можно осмыслить в одной и той же концептуальной схеме социальную

структуру господствующего общества и социальную структуру общества, интегрированного в систему

политико-экономического господства, и увидеть, какие отношения устанавливаются между

господствующими меньшинствами господствующего общества и остальными. Вы видите, какие

выводы можно сделать из исследования такого рода.

Как бы то ни было, исследование, образец которого я только что вам представил, приводит к

удивительному результату, достаточно похожему на тот, к которому я пришел при изучении

межгосударственных отношений. Я вам говорил, что исследования межгосударственных отношений,

заменив общение на насилие, представляли межгосударственную систему как систему общения, где

насилие проявляется как провал общения или дипломатии. Описание или анализ отношений между

обществами в этой схеме империализма, которую я только что обрисовал, устраняет также в какой-то

степени традиционное представление о национальных участниках, о государственных участниках,

традиционное представление, когда эти участники межгосударственных отношений в виде союзов

связаны друг с другом так, как будто они представляют единое лицо, как будто они являются

гомогенным объединением, время от времени вступая в конфликт между собой. Действительно, если

вы в это объединение включите внутреннюю структуру элиты и периферии, то вы тем самым

устраняете впечатление или образ сплоченного политического союза, связанного с другим сплоченным

политическим союзом. Вы приходите к совершенно другому представлению, когда в определенной

степени типичное отношение внешней политики - отношение господства -уже дано в национальных

участниках: отношение господства в главном национальном участнике переходит, с одной стороны, в

отношение внутри подчиненных участников и, с другой стороны, в зависимость от эли-

405

ты неглавных участников по отношению к элите господствующего участника. Вы имеете только мир

господства и мир социальных конфликтов, межгосударственные отношения которых в какой-то степени

являются их поверхностным отражением. Поэтому образ межгосударственной системы радикально

отличается от традиционного представления.

Таким образом, есть нечто общее с результатом моей первой темы — налицо сходство и различие. Это

неудивительно: если вы на минуту задумаетесь, то результат первой темы как бы предполагает сокращение

или устранение аспекта «насилия» из межгосударственной системы и из общения между государствами.

Насилие представляется лишь как нарушение общения. Зато в межобщественном представлении, которое я

вам только что описал, насилие имеет структурный характер. Вся система становится насилием. Во-первых,

специфичность традиционных межгосударственных отношений как бы устраняется господством общения, в

воображении усердствующих социологов. Во-вторых, то есть во второй теме, перед нами совершенно

противоположное представление: отношения между государствами не предполагают равенства, и мир в

основном строится на отношениях неравенства — на господстве элиты над большинством. И именно,

исходя из этого представления, используется термин «структурное насилие». Другими словами,

американские исследования 50-х гг. склонны исключать, насколько возможно, насилие, чтобы заменить его

диалогом. А в исследованиях 60-х и 70-х гг., проходивших в другой идеологической атмосфере, отвергается

общение между равными и признается только структурное насилие, узниками которого мы все оказались: в

одном случае насилие исчезает, в другом же имеется только насилие. Огорчает то, что, вероятно, трудно

обосновать оба эти вывода.

История и социология

Вы, наверное, заметили, что изучение межгосударственных, межобщественных и международных

отношений приводило разных исследователей, как это ни парадоксально, к противоположным выводам: с

одной стороны, в современных исследованиях межгосударственных отношений все меньше внимания

уделяется насилию и его легитимности, и используются в основном понятия коммуникации и обмена. С

другой стороны, в работах, написанных в духе Гальтунга, делается вывод о постоянстве насилия или о

структурном насилии, свойственном самой общественной организации и проявляющемся в форме

вооруженных конфликтов. Я не намерен продолжать анализ этих противоположных выводов, которые

могли бы привести к оценке современных представлений о межгосударственном и международном мире. Я

хочу лишь извлечь из последнего замечания следующую мысль: представление о мире, или, выражаясь

более строго, парадигма объекта изучения, почти неизбежно связана с идеологическим значением, в

соответствии с которым межгосударственный мир - это мир обмена и коммуникаций, или мир, в котором

господствует узаконенное насилие. На самом деле в зависимости от конкретного случая имплицитно

навязывается совсем другая по природе интерпретация отношений между государствами. Действительно, в

ны-

406

нешних исследованиях акцент делается все больше и больше на транснациональных явлениях, как,

например, на так называемых мультинаци-ональных обществах или идеологических Интернационалах или

на вне-государственных явлениях, связанных с беспорядками внутри государства и неизбежно

оказывающих влияние в некоторых обстоятельствах на межгосударственные отношения. По сути дела я

ограничиваюсь банальным выводом о том, что на межгосударственные отношения может оказывать влияние

то, что происходит между нациями, и то, что происходит на межгосударственном уровне.

Теперь я сразу же перехожу к объекту моего исследования, а именно к эпистемологическим проблемам,

которые обнаруживаются в ходе анализа различного рода исследований международных отношений.

Я попытаюсь обсудить три проблемы, которые напрашиваются в результате осуществленного мной обзора

различных исследований такого

рода:

1) Я попытаюсь раскрыть отношения между теорией и социологией, с одной стороны, и историей в строгом

смысле слова — с другой.

2) Я поставлю вопрос о том, в какой мере изучение международных или межгосударственных отношений

ведет к философии, которую принято называть историцистской.

3) Наконец, - и это будет главной темой - я рассмотрю отношения между микрособытием и целым,

структурой или системой, так как то, что я понимаю под построением исторического мира, представляет

собой именно разработку целостностей или систем, благодаря которым можно составить рассказ или

которые позволяют подняться над рассказом, чтобы найти более или менее научное объяснение.

Итак, первая тема касается отношений между теорией, социологией и историей. Само собой разумеется, что

речь идет о старой проблеме, которая дискутируется со времен О. Конта до наших дней. Я не намерен

воспроизводить всю дискуссию. Ограничусь тем, что сделаю некоторые выводы из обзора исследований,

посвященных международным отношениям в свете предыдущих лекций.

Как проявляется научное, теоретическое или социологическое намерение при изучении международных

отношений?

Что касается определенного рода истории - рассказа, то научное изучение межгосударственных или

международных отношений предполагает выработать более строгую концептуализацию. Подобно тому, как

экономист конструирует «условного» человека, которого принято называть I'homo aeconomicus, можно при

желании в изучении межгосударственных отношений создать воображаемого «условного» деятеля, продукт

разума, которого можно было бы назвать дипломатическим человеком (Itiomme diplomatique). Его можно

определить как представителя политического объединения, ведущего переговоры с другим политическим

объединением. Это есть сознательно искусственная конструкция, ее можно сравнить с конструкцией

экономического субъекта, которого используют экономисты при построении теории. К такому же типу

относится понятие «национальный интерес», используемое некоторыми при изучении межгосударственных

отношений. Теоретики национальных интересов стараются определить абстрактным, но универсально

пригодным способом пресле-

407

дуемую дипломатами цель. Они пытаются выяснить, какими были бы рациональная международная

политика и рациональное международное поведение, если бы те, кто представляет национальные

объединения, вели бы себя по отношению к другим национальным объединениям так, как ведет себя

искусственно созданный экономический человек просто на рынке. Трудность состоит в том, что,

вероятно, невозможно дать строгое и универсально годное определение национального интереса, в то

время как в некоторых случаях, или с некоторыми предположениями можно определить цель, к

которой стремится экономический субъект. Такой целью может быть достижение максимального

количества.

Но кроме этих очень искусственных конструкций стремление к концептуализации может принять

форму, довольно близкую к исторической концептуализации. Действительно, мои собственные

концептуализации едва ли были более абстрактными, чем концептуализации, которые ипользуют

историки, представляющие себе природу своего объекта. Например, если пытаться анализировать

межгосударственные отношения или межгосударственное содружество, то обязательно возникнет

стремление к тому, чтобы выяснить распределение сил между определенным числом государств,

природу альянсов, однородность и разнородность системы, в зависимости от которой составляющие

принципы различных государств одинаковы или различны. Возникнет также стремление установить

границы системы и отношения между системой и средой. Такого рода концептуализация, возможно,

более строгая и более точная, применяется историками, потому что она в огромной степени, по

существу или по природе своей не отличается от исторической концептуализации. Действительно,

историки, в той мере, в какой они изучают исторический период, или в той мере, в какой они

рассказывают историю, имеют в качестве предмета своих высказываний конкретные индивидуальные

или коллективные существа. В этом смысле применяемые ими понятия являются описательными,

конкретными и историческими понятиями. Поэтому историки могут без труда использовать примеры

концептуализации определенных исторических обстоятельств, которые я вам привел. Поэтому

некоторые, в частности немецкие историки, сочли, что предложенную мною концептуализацию легче

применить, чем абстрактные концептуализации американских теоретиков. Но это вовсе не означает

критику абстрактных концептуализации. Это просто означает, что историки легко применяют ту

концептуализацию, которая ближе к их собственной профессии, которая обычно обозначает либо

рассказ истории, либо описание определенной ситуации.

Вторая форма концептуализации сводится к поиску того, что я назвал парадигмой или моделью

межгосударственных отношений. Причем неважно, является это моделью системы отношений или

системы коммуникаций, неважно также, идет ли речь о гомеостатической системе или нет. Вообще,

когда достигнут такой уровень абстракции, историки проявляют некоторое равнодушие, но не потому,

что такого рода спекуляции по природе своей чужды историческому исследованию, а потому, что к

этому уровню абстракции приходят только после того, как был проведен сравнительный анализ

огромного числа межгосударственных отношений. Начиная с этого момента, когда теоретики заняты

поиском чрез-

408

вычайно абстрактных моделей, они имеют в виду некую науку, которая когда-нибудь будет создана и

разработана, может быть, послужит историкам, в настоящее время мало ее использующим.

Третий тип теоретико-социологических исследований состоит из абстрактных анализов или моделей и,

в частности, моделей ядерной стратегии, о которой я уже вам сказал несколько слов. Историки могут

или должны использовать эти модели ядерной стратегии. И они это делают двумя способами: с одной

стороны, представим себе историка, рассказывающего то, что произошло в мире, который мы знаем

уже двадцать пять лет. Он имеет возможность использовать модели ядерной стратегии, разработанные

американскими теоретиками, как инструменты, помогающие понять то, что действительно произошло.

Полезно знать, насколько США или Советский Союз были способны нанести первый или второй удар

в различные периоды после 1945 г., если историк хочет рассказать то, что произошло между 1945 и

1974 гг. Другими словами, модели стратегического положения государств являются эвристическими

инструментами, которые историки должны, естественно, использовать, когда они рассказывают ис-

торию определенного дипломатического периода, когда, действительно, имели место ситуации,

предусмотренные в этих моделях. Когда я сам разработал модели стратегических ядерных отношений,

я изложил в своей работе «Имперская республика» события, которые имели место с 1945 по 1972 г., и

использовал эти модели как эвристические инструменты, поставив вопрос о том, в какой мере

создавшаяся ситуация оказывала влияние на отношения великих держав.

Есть еще одна причина, по которой историки применяют эти модели: государственным деятелям,

принимающим решения, они тоже известны, и, может быть, при некоторых обстоятельствах поведение

государственных деятелей было продиктовано их представлением о модели, созданной теоретиками.

Мы не можем с уверенностью сказать, в какой мере на поведение советских руководителей оказала

влияние модель их теоретиков по той простой причине, что способ выражения этих теоретиков всегда

отличается двусмысленностью: они излагают теории американских стратегов, представляя их, в

частности, как заговор империалистических государств с целью развязывания войны; используя эту

уловку, они подчеркивают, что прекрасно понимают природу этих спекуляций. Поэтому не исключено,

что на них тоже оказывают влияние модели американских стратегов, хотя об этом они, как правило, не

говорят.

Что касается американских стратегов, то начиная с конца 50-х гг. модели теоретиков, несомненно,

оказали влияние на тех, кто принимал решения. Именно во второй половине 50-х гг. ответственные

руководители стратегических сил сдерживания в США стали принимать во внимание различие между

первым и вторым ударами, то есть между необходимостью сдерживания с помощью военно-

воздушных сил и нанесением ответного удара. Действительно, в первой половине 50-х гг. был период,

когда почти все самолеты сил стратегического сдерживания (В-36) были сконцентрированы на

нескольких аэродромах, что представляло собой максимум уязвимости. И однажды во время бури

большое число этих замечательных В-36, которые должны были - к счастью, это не соответствовало

истине — обеспечить безопасность Запада, были повреж-

409

дены, потому что вопреки всякому здравому смыслу самолеты были сосредоточены лишь на

нескольких аэродромах.

Понятия первого и второго ударов, безопасности или неуязвимости сил, предназначенных для

нанесения ответного удара (эти понятия сегодня используются в повседневной жизни и, в частности,

среди журналистов), стали модными благодаря спекулятивным рассуждениям теоретиков. Кеннеди

пригласил в качестве советников несколько университетских сотрудников, которые изучали проблемы

ядерной стратегии либо в Гарварде, либо в Массачусетском технологическом институте. Их

теоретические рассуждения оказали глубокое влияние на Кеннеди. Я вам уже приводил такой пример:

во время Кубинского кризиса американские ответственные лица были весьма обеспокоены тем, что в

зависимости от их исключительно сложных моделей русские могли или должны были ответить на

ультиматум в отношении Кубы ультиматумом в отношении Берлина, так как, согласно Kriegsspiele или

wargames, положение в Берлине было похоже на положение на Кубе. Действительно, в одном случае,

превосходство сохранялось за США, а в другом - за Советским Союзом. Поэтому если бы США и

Советский Союз играли в шахматы, а не в ядерную игру, СССР как раз надо было бы показать США,

что они не должны действовать таким образом на Кубе, поскольку то же самое он может сделать в

Берлине. Вот почему президент отдал приказ об общей боевой готовности американской армии -

включая войска, расквартированные в Германии и Берлине - в надежде убедить Советы не делать того,

что, на его взгляд, было бы логичным ответом на его решение в отношении Кубы. К счастью, советские

руководители рассуждали иначе и проще. Они считали, что лучше не играть в шахматы с ядерным

оружием и что в конце концов Куба не так важна, а поэтому удаление ракет с Кубы не так унизительно.

К тому же это удаление было компенсировано тем, что Советы достигли паритета с США через шесть

лет.

Я использовал этот случай в качестве примера необходимости применения данных теоретических

моделей для понимания исторических событий. Историки применяют эти модели либо для того,чтобы

понять ситуацию, либо для того, чтобы понять образ мысли тех, кто принимает решения. Эти модели

стали, таким образом, частью манеры мышления участников событий в конкретном смысле слова.

Впрочем, в этом нет ничего необычного. Один из интересных и типично человеческих аспектов

истории и гуманитарных наук состоит в том, что все модели превращаются в манеру восприятия их

объектов. Например, марксистская модель общества становится неотъемлемой частью манеры

мышления, через призму которой если не рабочие, то по крайней мере интеллигенция воспринимают

мир, в котором мы живем. Исходя из этого, эта модель становится эффективным фактором

преобразования мира, и в конце концов может случиться, что в силу обстоятельств мир будет походить

на модель или, если угодно, отличаться от нее.

В любом случае модели или парадигмы гуманитарных наук являются не только эвристическими

инструментами, находящимися в распоряжении историков, но и элементами мышления самих людей, и

в силу этого они постоянно изменяют реальность.

410

Вот другой пример феномена, который является одной из причин моего интереса к гуманитарным

наукам: когда вы прогнозируете снежную лавину, вы не спровоцируете ее; когда же вы сообщаете об

экономическом кризисе, вы можете, смотря по обстоятельствам, способствовать тому, чтобы

спровоцировать или избежать его. Это значит, что сами суждения о будущем могут стать факторами

событий и повлиять на события в том или другом смысле. Это один из возможных окольных путей, с

помощью которого трудно изучать влияние, оказываемое восприятием на формы развертывания

человеческой истории. Разумеется, вы вправе считать, что речь идет только о деталях и что основные

направления истории раз и навсегда установлены либо Провидением, либо катастрофическим

предназначением.

Пример Кубинского кризиса нам предлагает еще другой случай, когда историк вынужден использовать

в своем рассказе результаты теоретической социологии. Действительно, вместо того чтобы изучать

хаотично и случайно отношения между различными деятелями, замешанными в кризисе, социология

позволяет дать более или менее строгий анализ поведения индивидов, являющихся членами

организации. Таким образом, историк оказывается в состоянии использовать эту социологию органи-

заций, чтобы лучше понять, как все происходило внутри США.

Может быть, изучение организаций способствует также тому, чтобы рассеять иллюзию, которая часто

встречается в дипломатических рассказах. Американцы всегда интересовались, почему Советы

разместили ракетные пусковые установки на Кубе открыто, а не сделали это тайно. Действительно,

ведь достаточно было пролететь над ними, чтобы их увидеть, они не были замаскированы и защищены,

и все недоумевали, каков рациональный смысл этого демарша. Если констатировать иррациональность,

часто связанную с противоречиями между чиновниками американского правительства, то одной из не

маловероятных интерпретаций является то, что противоречия также имеются среди чиновников

советского правительства. И мы склонны считать Советский Союз рациональным участником событий,

как если бы он был единственным действующим лицом, принимающим взвешенные решения,

подсчитывая плюсы и минусы и забывая о том, как мы сами принимаем решения, то есть обычно, в

ситуации хорошо всем нам известного хаоса, под влиянием обстоятельств и конфликтов или

компромиссов между чиновниками. В этом смысле социологическое изучение административных

учреждений и отношений между ними является эвристическим инструментом, для того чтобы делать

понятным дипломатические действия, которые с простыми моделями одного участника не были бы

понятны.

Само собой разумеется, можно использовать такие исследования, о которых я говорил при анализе

исследования Карла Дойча, о плюсах и минусах интеграции; в этом случае неизвестно, о чем следует

говорить: о социологическом исследовании или о сравнительной истории. Действительно, нет

существенной разницы между эмпирической, описательной социологией и сравнительной историей.

Если, например, вы читаете книгу Дельбрюка, которую я часто цитировал, об истории военного

искусства в рамках политической истории, то вы можете сказать, что речь идет о сравнительной

истории войны или о социологии такого явления,

411

как война, в контексте политической системы. Если нужно обязательно найти нечто, логически или

эпистемологически соответствующее академическому различению историков и социологов, то можно

сказать, что последние ввиду профессионального образования склонны к более высокому уровню

абстракции, тогда как историкам, даже занимающимся сравнительной историей, ближе описательное и

конкретное понятие, а не абстрактные понятия, которые используют представители экономической

теории или теоретики межгосударственных отношений.

Если, тем не менее, существует своего рода специфика истории, то только в той мере, в какой ее сводят

к форме рассказа. В самом деле, между сравнительной историей вооруженных сил или войн и

сравнительной социологией вооруженных сил или войн я не вижу с точки зрения логики или

эпистемологии существенной разницы. Но если собственная роль какого-нибудь вида истории

заключается в том, чтобы придерживаться последовательных моментов той или иной интриги —

скажем, битвы при Ватерлоо, войн Империи или Французской революции, - то неизбежно появляется

история-рассказ. Этот вид истории, хотя очень любит публика, меньше всего любят профессиональные

нынешние историки. Поэтому самые читаемые книги по истории - это книги, содержащие историю-

рассказ, но в научных кругах они пользуются незначительным успехом. Однако если история-рассказ

отличается от социологических или теоретических исследований межгосударственных отношений, то

этот вид истории все же является научной формой знания о прошлом, и я скажу, что она так же, как

социология или теория, представляет собой реконструкцию. Вопреки известной фразе Мишле:

«История — это целостное возрождение прошлого» (фраза прекрасна с литературной точки зрения, но

абсолютно неверна с точки зрения эпистемологии), не может быть возрождения прошлого; прошлое не

переживают, его воспроизводят. И в той мере, в какой история есть знание, она является знанием,

полученным путем воспроизведения, а воспроизведение не может осуществляться без понятий; нельзя

пережить все прошлое, нельзя даже пережить часть своего собственного прошлого, так как вспомнить

тот или иной эпизод своей жизни не значит пережить его заново. Действительно, каждый знает

разницу, в том числе и мы с вами, между опытом, который мы имеем от наказания или унижения,

когда мы были молодыми, и фактом воспоминания этого опыта или этого унижения: даже когда речь

идет о нас, мы познаем свое прошлое через его восстановление, но мы его не переживаем. Тем более,

мы не переживаем жизненные опыты тех, кто жил до нас.

Если история, даже рассказ, является воспроизведением, то отсюда следует, что это воспроизведение,

как и любое другое, предполагает определенную точку зрения, то есть в сущности речь идет о

частичном воспроизведении, потому что нельзя рассказать все то, что произошло. Если бы вы хотели

рассказать все то, что произошло в сознании всех людей в «самый длинный» День (6 июня 1944) года,

то надо было бы столько времени рассказывать об этом уникальном дне, что его было бы достаточно

для того, чтобы изложить всю историю в форме исторического рассказа. Другими словами, даже

история-рассказ - это воспроизведение с помощью понятий точек зрения или просто определенного

интереса. Отсюда следует, что если мы берем в качестве примера войну, то существу-

412

ет множество рассказов в зависимости от избранных точек зрения. Так, если вы рассматриваете

изложение Клаузевицем войны 1814—1815 гг., то вы увидите в этом изложении то, что можно назвать

стратегическими изложениями военных кампаний. Клаузевиц как военный теоретик интересуется

передвижениями войск, планами главнокомандующих, решениями, принятыми на уровне

командующих армиями, и он создает рассказ о битве, но не о той битве, которую пережили солдаты, а

о той, которую представляли разные командующие, о той, которая в конце концов совершилась в

контексте столкновений, инцидентов, несчастных случаев, о той, которая завершилась тем, что расчеты

одних оказались верными, а других, напротив, неверными. Можно также описать историю этих кам-

паний, поместив их в дипломатический, политический или более широкий социальный рассказ.

Действительно, можно считать, что более интересно воспроизвести войны Революции или Империи с

точки зрения восстания масс, трансформаций армий, в зависимости от военных целей, которые

преследовались различными государствами, чем заниматься главным образом стратегическими или

тактическими расчетами тех и других. Другими словами, в зависимости от центра интересов и концеп-

туальных систем существует множество рассказов, имеющих неполный характер. Исторический

рассказ в сущности есть воспроизведение, исходя из определенной точки зрения, конкретной

действительности, которая по природе своей неисчерпаема.

Но эти различные рассказы не противоречат друг другу. Каждый из них неполон, но с общепринятой

точки зрения эти неполные рассказы могут быть строго объективными. Поэтому не следует путать два

понятия, которые часто путают в литературе по логике истории, а именно множество неполных

рассказов — множество, включающее в себя благодаря пристрастию те же рассказы и необходимость

воспроизвести реальность, исходя из понятий — и релятивизм, что истина существует только по

отношению к определенной личности. Это различие, на мой взгляд, очень важно, поскольку даже такой

исследователь, как Леви-Стросс в своей книге «Дикарское мышление» склонен перейти от верной идеи

о том, что мы переживаем всегда историческое событие с определенной точки зрения, к идее, что

историк может только рассказать историческое событие с определенной точки зрения. Но переход от

точки зрения пережитого к точке зрения историка был бы верным только в том случае, если бы

историческое воспроизведение было возрождением: если, действительно, история состояла бы в том,

чтобы пережить заново битву при Ватерлоо, тогда мы обязательно были бы вынуждены пережить

битву при Ватерлоо, как Фабриций или как Наполеон. И совершенно верно, что никто не смог

пережить битву при Ватерлоо одновременно, как Наполеон, как Фабриций, как Блюхер и как

Веллингтон. Другими словами, исторические события, в которых участвовало большое число людей,

пережиты каждым из них по-своему. И если исторический рассказ смешивается с пережитым

восприятием, то отсюда следует, что историк, действительно, присоединяется к точке зрения одного из

участников.

Обратимся еще раз к битве при Ватерлоо и, в частности, к Груши. Клаузевиц в своем рассказе о

военной кампании 1815г. ставит вопрос о том, насколько рассказ Наполеона о битве при Ватерлоо на

острове Свя-

413

той Елены исторически обоснован. Допустим, что Клаузевиц не совсем объективен в психологическом

смысле слова по отношению к Наполеону, хотя он восхищался своим противником. Допустим, что его

рассказу 1815 г. не хватает соответствующих источников. Но после знакомства с рассказом Наполеона на

острове Святой Елены, в любом случае после 1825 г., Клаузевиц старается объяснить эту битву как стратег.

Его высказывание о том, можно ли простить Груши, требовали ли приказы Наполеона от Груши, чтобы он

явился в Ватерлоо, предполагает не только убедительный, но наверняка честный, во всяком случае,

насколько возможно, беспристрастный ответ. Прав или нет Клаузевиц, но, воспроизведя скорее нечеткие

приказы Наполеона Груши, он заключает, что Груши простительно то, что он сделал в день битвы при

Ватерлоо, то есть ничего не сделал. На острове Святой Елены Наполеон говорил, что он не мог

предусмотреть, что Груши, в распоряжении которого он оставил 60 тыс. человек, нигде не появится в

течение всего решающего дня. Конечно, если бы Груши был Наполеоном, то он шел бы навстречу пушкам,

поскольку он их бы слышал, но Груши не был Наполеоном, а Наполеон проявлял такую изобретательность,

на которую не был способен ни один из его маршалов. Он привык давать им точные приказы, и, по крайней

мере, во второй половине его карьеры отдаваемые им приказы скорее парализовывали инициативу его

подчиненных. Кроме того, оказывается, что во время кампании 1815г. Наполеон потерял своего начальника

штаба Бертье (все теперь знают, что тот находился вместе с Людовиком XVIII), и именно маршал Сульт

выполнял более или менее сносно обязанности начальника генерального штаба.

Как бы то ни было, неважно, прав или нет Клаузевиц, но нет никакого основания встать на точку зрения

Груши или Наполеона, чтобы дать ответ (объективный, но с коэффициентом сомнения) на такой вопрос. На

мой взгляд, это важно подчеркнуть, потому что это противоречит не только определенному представлению

об историческом воспроизведении, но и теории исторического воспроизведения, которую мне часто

приписывали: по-моему, абсолютно неверно, что, поскольку история — это интеллектуальное

воспроизведение того, что было пережито, тот, кто занимается этим воспроизведением, обязательно

становится на точку зрения того или иного участника событий. Вполне возможно, я бы даже сказал,

очевидно, что когда пытаются понять, например, конфликты между католиками и протестантами во время

религиозных войн или конфликты между евреями и арабами на Ближнем Востоке, начиная с 1948 г., то не

только не обязаны принять точку зрения либо евреев, либо арабов: по определению, нельзя даже принять

какую-либо из них. Возможно, что психологически историк не может полностью быть беспристрастным,

как от него требуют, но было бы абсурдно утверждать, что для того чтобы понять конфликт, даже после

того, как он произошел, обязательно нужно проявить сочувствие либо одним противникам, либо другим.

Историк пытается понять обе точки зрения. Но чтобы их понять, не разделяя какую-либо из них, история,

даже рассказ, должна быть воспроизведением, а не возрождением. Как только историю представляют в виде

возрождения, обрекают себя на релятивизм, что абсурдно, поскольку историю обрекают на то, чтобы

постоянно заниматься политическими конфлик-

414

тами. Вместо того, чтобы ретроспективно делать понятными конфликты, которые наши предки пережили,

это было бы формой продолжения этих конфликтов в настоящем, а также способом делать их все более и

более неразрешимыми. Прекрасные слова Валери против истории относятся к такой истории, которая часто,

действительно, является историей сохранения конфликтов прошлого. Но эти обвинения не направлены

против истории как таковой: попытка воссоздать прошлое, понимая одновременно недостатки, видения,

стремления, желания людей, находившихся в конфликте.

Отсюда следует, что я согласен с тем, что пишет Леви-Стросс в главе «История и диалектика» из книги

«Дикарское мышление»: есть только воссозданная история, и, следовательно, историческое прошлое суще-

ствует только благодаря реконструктивной деятельности, только благо-дая мысли историка. Но Леви-Стросс

идет дальше и защищает тезис, с которым я не совсем согласен, по крайней мере, в некоторых аспектах.

Точкой отправления его тезиса (с чем я согласен) является следующее: всегда есть только частичные

истории, которые охватывают часть прошлого, частичные с временной точки зрения, частичные благодаря

системе используемых понятий, и которые, вследствие этого, не охватывают ни всю историю во времени, ни

всю историю в данный момент.

В этом смысле я готов подписаться под фразой: «История есть прерывная совокупность, образованная из

частей истории, каждая из которых характеризуется собственной частотой и дифференциальным коди-

рованием до и после. Между числами, которые их образуют, переход возможен не больше, чем переход

между естественными и иррациональными числами. Выразимся точнее: числа, присущие каждому классу,

иррациональны по отношению ко всем числам других классов»

Смысл этой туманной фразы заключается в следующем: всякое историческое воспроизведение есть

воспроизведение фрагмента истории. Если вы выбираете небольшой фрагмент истории, например историю

«самого длинного» Дня, и если вы рассказываете то, что произошло, то вы имеете историю нижнего уровня,

когда вы получаете максимум информации и минимум объяснений и понятности. Ваша история нижнего

уровня является историей, богатой информацией, но из-за богатства информацией слабой с точки зрения

объяснительной ценности, поскольку представляет собой в сущности рассказ. Леви-Стросс добавляет, что

как раз история высшего уровня (история войн или история замыслов высадки Союзников), которая

включает в себя историю нижнего уровня, позволяет объяснить историю нижнего ранга. История высшего

уровня в истории «самого длинного» Дня будет менее богата информацией, но более богата объяснениями.

Чем больше вы даете информации, тем меньше вы объясняете. Чем больше вы объясняете, тем меньше вы

даете информации. Такова в целом мысль Леви-Стросса.

Леви-Стросс дает понять, что только что изложенные мною истории различных уровней противоречат друг

другу. По его мнению, есть прежде всего биографическая фаза истории. Вот цитата: «биографическая и

рассказывающая история менее объяснима; но она — самая богатая история с точки зрения информации, так

как она рассматривает в особенности индивидов, и она подробно излагает биографию каждого индиви-

415

да, оттенки характера, колебания их мотивов, фаз их решений»

. Я здесь согласен в некоторой

степени: ясно, что биографическая история наиболее богата с точки зрения информации, но не

доказано, что она наиболее бедна с точки зрения объяснения, поскольку существует психоана-

литическое объяснение той или иной индивидуальной судьбы.

Но допустим, что с исторический точки зрения низшая и рассказывающая история не является

объяснением. Рассмотрим другой отрывок: «Каждая область истории очерчена относительно

непосредственно низшего уровня и включена в историю более высокого уровня»

. Так, история войны

1939—1945 гг. очерчена относительно истории «самого длинного» Дня, но история войны 1939-1945

гг. включена в историю XX в.: в зависимости от временного охвата, который вы выбрали, вы имеете,

таким образом, включенные и очерченные истории. Леви-Стросс продолжает: «Выясняется, что всякая

история как часть включенной области «слаба» и представляет собой дополнение истории, «сильной»

очерченной области. Она противоречит «слабой» истории этой же области (поскольку сама есть

включенная область). Таким образом, каждая история сопровождается неопределенным числом

антиисторий, каждая из которых есть дополнение других: истории первого уровня соответствует ан-

тиистория второго уровня) и т. д. Прогресс знания и создание новой науки происходят путем

обобщения антиисторий, которые доказывают, что единственно возможный в данном плане

определенный порядок перестает быть порядком в другом плане. Антиистория Французский револю-

ции, в представлении Гобино, в этом плане имеет противоречивый характер, когда революция

мыслилась до плана. Но она становится логически мыслимой (это не означает, что она истинна), если

окажется в новом плане, который, впрочем, Гобино неумело выбрал; то есть при условии, если перейти

от истории «ежегодного» или «векового» уровня (а также политической, социальной и

идеологический) к истории «тысячелетнего» или «многотысячелетнего»уровня (а также культурной и

антропологический). Это способ, который не Гобино изобрел, и его можно назвать так:

«Трансформация Буленвилье»

Я сейчас прокомментирую этот отрывок. Выражение «трансформация Буленвилье» намекает на

известного в свое время автора XVIII в., теоретика французской монархии, объяснившего ее структуру

через противопоставление франков-завоевателей и завоеванных галло-римлян. С его точки зрения,

аристократия была франкской, германской. Она пользовалась привилегиями права завоевателя, тогда

как народ, буржуазия, третье сословие были выходцами из завоеванных галло-римлян. Таким образом,

«трансформация Буленвилье» состоит в том, чтобы заменить политическую и социальную историю в

обычном изложении историей, изложенной с помощью ссылок на конфликт рас, предполагая, что со-

циальная история Франции была на самом деле историей конфликта галло-римлян, германцев и

франков. Вы, вероятно, знаете, что О. Тьерри опирается на Буленвилье: он тоже рассказывает историю

Франции в терминах расового конфликта, правда, его симпатии находятся на стороне завоеванного

народа, а не на стороне завоевателей.

Трудность в отрывке Леви-Стросса представляет то, что он смешивает две разные идеи: при переходе

от истории низшего уровня к истории

416

высшего уровня в соответствии с временной точкой охвата якобы происходит замена одной системы

понятий другой. Но нет никакой необходимости, чтобы переход от одного временного охвата к

другому временному охвату сопровождался заменой системы критериев или концептуальной системы

другой системой. Если вы берете, например, интерпретацию истории Франции посредством терминов

завоевателей и завоеванных народов, то абсолютно неверно, что эта концептуальная система

несовместима с экономической и социальной историей Франции: весь вопрос скорее заключается в

том, чтобы выяснить, насколько это верно, и можно спокойно анализировать, действительно ли фран-

цузская аристократия XVIII в. вышла из франков-завоевателей. Другими словами, использование

системы понятий, связанных с новым временным расширением, на мой взгляд, ни в коем случае не

предполагает понятие «антиистории», то есть переворачивание системы интерпретации или

концептуальной системы истории низшего уровня.

Но для допущения возможности того, Леви-Стросс прав, следует обратить внимание на то, что, по

мнению Леви-Стросса, чтобы прийти к «антиистории», нужен уровень «тысячелетней» или

«многотысячелетней» истории. Он добавляет: «культурной и антропологической». Если переходить от

политической истории к истории культуры и антропологии, то история высшего уровня не так легко

представит объяснения для истории низшего уровня, потому что речь будет идти о различных

объектах, выраженных различными понятиями. Я не понимаю, почему это назвали бы «антиисторией»:

это есть долгосрочная перспектива, использующая другие понятия, разные критерии, но она не

обязательно является интерпретацией, противоречащей интерпретации истории низшего уровня. Что

касается гипотезы «тысячелетней» истории или «многотысячелетней» истории, то в данном случае

речь идет о вещах, над которыми долго размышлял Леви-Стросс: предположим, что пишут не историю

«самого длинного» Дня, а историю человека (действительно, в США некоторые работы по истории

называются «История человека»), то есть человеческую историю, которая начинается с обезьян и

охватывает тысячи лет. В этой истории, охватывающей сотни и тысячи лет, период, который мы

называем историческим в узком смысле слова (охватывает в лучшем случае десятки тысяч лет),

покажется ничтожно малым. Отсюда следует со всей очевидностью, что система кодирования, система

понятий, которые используют, не будет той же самой системой, которая используется для рассказа об

одном дне. В этом смысле правильно сказать, что в зависимости от охвата исторического видения или

временного видения интервал времени не один и тот же: в одном случае, это минуты, а в другом —

дни, годы, тысячелетия. С другой стороны, отсюда следует, что то, что нам кажется значительным в

масштабе человеческой жизни или общества, покажется второстепенным или незначительным в

масштабе многих тысяч лет.

Таким образом, здесь ничего такого нет, кроме применения принципа, согласно которому любое

воссоздание человеческого прошлого является частичным воссозданием (частичным в двояком смысле:

с одной стороны, часть времени, с другой, — часть рассматриваемой реальности): следовательно,

воссоздание предполагает систему временного кодирования и систему понятий.

417

Можно ли соединить эти частичные истории? Это вопрос, который ставит Леви-Стросс, но не хочет

дать на него положительный ответ. Он запрещает включить ближайшие к нам десять тысяч лет,

которым мы придаем чрезмерное значение, или по крайней мере последнее столетие промышленной

цивилизации, или нефтяной кризис в продолжение истории палеонтологии — истории человечества,

рассматриваемой сквозь призму многих тысячелетий. Я не совсем уверен в том, что это невозможно.

Разумеется, в истории человечества имеется мало событий, которые привлекают историков-

рассказчиков, то есть всех историков, известных по работам такого рода. Но я спрашиваю, не осталось

ли без внимания какого-то количества событий в нашем столетий. Например, я не исключаю, что

машины или компьютеры являются составной частью истории, которая насчитывает даже тысячи лет.

Возможно, что создание искусственного мозга, способность машин мыслить, являвшаяся раньше

прерогативой человеческого мозга, представляет в истории человеческого рода важный момент.

Как бы то ни было, я согласен с тем, что трудно синтезировать истории разных уровней. Но я не уверен

в том, что история высшего уровня представляет собой «антиисторию» по отношению к истории

низшего уровня: я даже убежден в том, что история высшего уровня часто создает принципы

понимания для истории низшего уровня.

Микрособытие и система

В начале прошлой лекции я вам говорил, что намерен рассмотреть последовательно три проблемы.

Прежде всего я собирался показать, как соединяется теория или наука с рассказом: эту проблему я

рассмотрел на прошлой неделе. Теперь я перейду к анализу отношений между историей и

историцизмом (и выберу в качестве примера тот, который я до сих пор использовал), а затем перейду к

центральной теме, посвященной микрособытию и системе.

Итак, начнем с кратких замечаний об отношениях между историческим знанием и историцистской

философией в связи с межгосударственными отношениями. Термин «историцизм» , по крайней мере,

имеет два смысла, которые я уже объяснял. Я вам просто напомню их суть: сэр Карл Поппер в своей

книге «Нищета историцизма» под историцизмом подразумевает все философии, которые претендуют

на то, чтобы раскрыть смысл всеобщего движения истории и заранее провозгласить конец этого

всеобщего движения. Этот специфический смысл удивил бы немцев, также широко использующих

термин «историзм» или «историцизм»: Поппер использовал этот смысл историцизма в книге

«Открытое общество и его враги». Это своего рода полуфилософская полемика, направленная против

Гегеля и Маркса и опубликованная в конце войны под влиянием событий того времени.

В немецкой философской мысли под понятием историзма или историцизма обычно подразумевается

просто утверждение о качественном различии эпох. Такое различие исключает возможность создания

универсально приемлемой общественной науки. Иными словами, утверждает-

418

ся, что разнообразие нравов, обычаев, социальных организаций таково, что высказывания, истинные

для одной эпохи, не могут быть таковыми для всех эпох. Возьмем, например, марксистскую

философию. Маркс тоже в какой-то степени был историцистом во втором смысле слова, поскольку он

утверждал, что экономическая наука его эпохи, которую экономисты ошибочно считали универсально

приемлемой, исключительно приемлема для капиталистической эпохи. Таким образом, он предполагал,

что содержание или смысл экономической науки меняется со сменой эпох. Я добавлю, что, в

зависимости от обстоятельств, немцы, итальянцы, французы говорят «историзм» или «историцизм»:

мне не удалось выяснить, действительно ли существует в литературе различие между этими двумя

терминами, которые употребляются как в первом, так и во втором смысле с разнообразными

нюансами.

Что касается первого смысла, то есть попперовского понимания, то он нас почти не интересует при

анализе межгосударственных отношений, так как только двумя историцистскими философиями в этом

первом смысле были бы либо философия, провозглашающая всеобщий мир (по причине, требующей

уточнения), либо философия, провозглашающая апокалиптическую катастрофу, в которой погибнет

все человечество. Таким образом, либо произойдет саморазрушение человечества из-за его

собственных технических изобретений (это уже философия истории, если постулируется неизбежность

гибели человечества), либо по какой-либо причине межгосударственные отношения должны в

неопределенном будущем привести ко всеобщему миру. Имеется большое число философий всеобщего

мира: философия всеобщего мира на базе всеобщего обмена была достаточно популярна в XIX в.

Всеобщий мир на базе всеобщего социализма имеет еще много сторонников. Всеобщий мир на базе

либерализации всех государств и образования национальных государств, в которых все индивиды

признают и уважают друг друга, тоже является другой версией всеобщего мира (Виктор Гюго). Пока

ни одна из этих историцистских интерпретаций не была подтверждена фактами, но это не

свидетельствует о том, что они не будут однажды подтверждены. Это только доказывает, что мы об

этом ничего не знаем.

Что касается второго смысла понятия историцизма, то он нас интересует гораздо больше. Нет

сомнения в том, что отношения, которые я называю межгосударственными, могут быть также

отношениями между греческими городами или феодальными княжествами. Речь идет об отношениях

между политическими объединениями, основной характерной чертой которых, видимо, является

наличие организованной вооруженной силы. Если взять слово «война» в узком смысле, то есть не

только в смысле драк, бунтов, революций, но в смысле столкновения между вооруженными силами, то

очевидно, что то, что мы называем межгосударственными отношениями, охватывает все отношения

между объединениями политического характера. Эти объединения имеют территорию, на которой

действует соответствующее законодательство, они обладают соответствующими вооруженными

силами, которые используются как против внутренних мятежей, так и против внешних врагов. В этом

смысле можно сказать, что в зависимости от природы политических объединений существует

конкретное, историческое разнообразие отношений, которые я

419

называю межгосударственными. Ясно, например, что в Средние века отношения, которые обычно

называют международными отношениями, имеют совсем другой характер, чем международные

отношения, существующие с XVI в., то есть начиная с образования настоящих государств. В этом

смысле справедливо допустить, что конкретно явления, которые я пытался анализировать под

понятием «межгосударственные отношения», различаются в зависимости от природы политических

объединений. И когда формулируют общее высказывание, которое должно быть приемлемым для всех

систем, для всех целостных образований, созданных политическими объединениями, следует обратить

внимание на то, насколько высказывание, верное для целостности, созданной политическими

объединениями одной модели, верно также для системы политических объединений другой модели.

Другими словами, различие политических объединений в зависимости от разных исторических

периодов не исключает социологического сравнения форм отношений, которые они поддерживают в

силу их природы. Но в каждом случае необходимо определить, как и в какой мере высказывание,

полностью верное для одной исторической целостности, верно также и для системы другой страны.

Я применил более общий термин, чем термин «государство»: за неимением лучшего я выбрал понятие

«политическое объединение», что одновременно показывает ограниченность применения истористской

идеи к многообразию исторических реальностей и возможности их сравнения. Действительно, можно

вполне попытаться либо через сравнительную историю, либо через сравнительную социологию

выявить специфические черты отношений между политическими объединениями в различные эпохи.

Можно сравнить, как формировались отношения между этими объединениями в эпоху греческих

городов, в Средние века, между азиатскими империями и в нашу эпоху. Точно так же существуют

сравнительная история и сравнительная социология военных учреждений, отношений между военными

учреждениями и учреждениями политических объединений, культурного значения войны в различных

цивилизациях и т. д. Другими словами, такого рода разнообразие, которое все могут признать,

называется сравнительной историей или социологией обществ, политических объединений или

цивилизаций: это разнообразие не исключает сравнения, а оно возможно только при наличии

внеисторичес-ких понятий. Следует иметь право использовать такое понятие, как «политическое

объединение», чтобы можно было сравнить формы, которые приобретают эти объединения, начиная от

греческих городов и кончая современными государствами. Причем использовать до тех пор, пока су-

ществует такого рода различие. И единственная предосторожность, которую следует иметь в виду, как

раз состоит в том, чтобы чрезмерно не обобщать высказывание, касающееся одного исторического

периода с его специфическими чертами.

Действительный вопрос, который возникает, неважно, идет ли речь об экономической науке или

межгосударственных отношениях, есть вопрос о том, можно ли подняться над этими конкретными или

описательными понятиями, использованными мной до сих пор (город, государство, империя); можно

ли заменить эти исторически конкретные реальности абстрактными понятиями и можно ли на уровне

этих абстрактных понятий

420

сформулировать высказывания общего характера, которые универсально пригодны для всех

конкретно-исторических целостных образований.

В целом речь идет о том, чтобы разработать понятия, которые отличались бы по своей структуре и по

своей природе от таких понятий, как понятия города, империи или нации точно также, как понятия

атома или электрона коренным образом отличаются от понятий, которые мы используем, когда

описываем воспринимаемый нами чувственно мир. Возьмем пример: предположим, что при

исследовании межгосударственных отношений мы заменили понятия, исторически обозначающие го-

род, нацию, империю, государство, абстрактным понятием дипломатического участника, которое

обозначает систему человеческих отношений, характеризующуюся централизованным контролем с

необходимыми вооруженными силами. Можно ли сформулировать некоторое число высказываний,

которые были бы трансисторическими относительно систем, образованных известным числом

участников и определенных очень абстрактно?

Возьмем пример высказывания, о котором американские авторы много спорили: является ли

биполярная система более стабильной, чем многополярная? Биполярная система — это совокупность

мощи, когда важнейшие силовые средства сконцентрированы в двух подсистемах по отношению к