Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

относительно того, как люди жили в прошлом. Верно то, что ориентация на понимание других, на мой

взгляд, неотделима от собственно исторической любознательности. Она характеризует то, что принято

называть историей — рассказом или событийной историей.

В заключение я скажу несколько слов о рассказе или нарративе (о чем я буду говорить более подробно на

следующей неделе), а также о споре относительно событийной истории и несобытийной истории. Этот спор,

как мне кажется, не имеет никакого логического или философского смысла. Но он, конечно,

противопоставляет различные школы историков, каждая из которых убеждена в том, что она занимается

более интересным делом, чем другая. Это вызывает как интеллектуальные, так и практические последствия.

В самом общем смысле слова рассказом принято называть изложение в хронологическом порядке серии

состояний, через которые прошло то или иное целостное образование. В этом первом смысле достаточно

для наличия рассказа хронологической последовательности и целостного образования, становление

которого исследуют. В этом же смысле можно описать историю Франции, сведя ее к минимуму числа

индивидуальных деятелей, которые в ней фигурируют. Это как раз будет последовательность состояний,

через которые прошло целостное образование «Франция» между точно установленными датами. Второе

определение является самым ограничительным строгим определением рассказа. Действительно, во втором

смысле о рассказе говорят тогда, когда передают последовательность связанных между собой событий,

постоянно возвращаясь к преднамеренным микрособытиям. Если вы рассказываете о неделях, которые

прошли между убийством эрцгерцога и объявлением войны, вы не можете не привлечь индивидуальных

участников, так как невозможен рассказ об этой истории дипломатии, не учитывая того, что делали разные

участники событий. В этом случае речь идет о рассказе в строгом и полном смысле, который предполагает

не только серию состояний целостного образования (и не обязательно целостного образования), но также то,

что историк должен достаточно подробно изложить то, что произошло, чтобы представить индивидов как

участников событий. Можно представить себе исторические рассказы, где почти фигурируют только

коллективные

или безличные участники. Я же возьму примеры рассказа, где выступают индивидуальные участники, в

данном случае в области международных отношений или военных событий, где почти невозможно обойтись

без индивидуальных участников.

В англосаксонских странах логики неоднократно обсуждали вопрос, связанный с выяснением отношений

между историческим познанием и историей-рассказом. Действительно, в течение последних лет продолжа-

лась полемика, которая, на мой взгляд, не имела большого значения: англо-американские логики старались

доказать — что, по моему мнению, само собой разумеется, - что жанр рассказа нельзя путать с жанром ис-

тории. Я скажу, что они, наверняка, правы. В самом деле, некоторые историки по существу являются

рассказчиками. Наиболее известный пример — это Фукидид и его «Пелопоннесская война». Этот большой

исторический труд является главным образом рассказом, где составные части, не являющиеся нарративами

(одному Богу известно, есть ли они там), включены в рассказ таким образом, что именно сам рассказ содер-

жит в себе собственную философию и собственную интерпретацию. Но этот высокохудожественный

рассказ, конечно, не является единственным образцом великого труда по истории. Если вспомнить работу

Бурк-хардта «Цивилизация Возрождения в Италии» или книгу Марка Блока о цивилизации Средних веков,

или о королях-чудотворцах, то без труда можно согласиться, что было бы ошибкой смешивать историю с

рассказом. Чистый рассказ, который мы находим в истории «Пелопоннесской войны» Фукидида или в

истории «Второй мировой войны» Лиддла Хар-та, представляет собой исторический жанр, который, на мой

взгляд, правомерен, но который было бы абсурдно смешивать с совокупностью исторического познания.

Чтобы оправдаться и «спасти» рассказ, я добавлю, что существует крупная работа по истории, которая

является в то же время рассказом. Я имею в виду труд Карла Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи

Бонапарта». Это типичная нарративная история, где участники событий, тем не менее, являются то

личностями, то классами.

Причина, по которой часто смешивают историю и рассказ, или считают, что рассказ наиболее типичен для

истории, заключается в следующем: хотя никоим образом не доказано, что нарратив или рассказ в современ-

ной научной истории важнее, история-рассказ - это то, что больше всего отличается от наук о природе, то,

что наиболее специфично в историческом познании. Разумеется, может существовать история Солнечной

системы или Земли, но в природе, конечно, нет эквивалента истории-рассказа, где переплетение желаний и

индивидуальных решений постоянно порождает событие, которого никто не хотел и которое, тем не менее,

умопостигаемо в зависимости от намерений участников событий. Такого рода рассказ, где проявляются

человеческие желания и случайности, — это то, что дальше всего отстоит от наук о природе. Вот почему

такой человек, как Курно, был склонен приберечь историю для развития, в котором одновременно

действуют индивиды, желания и случайности. Он различал теорию и случайность, и считал, что история в

строгом смысле слова есть становление с элементами риска, намерений, столкновений, событий. Все это

доказывает, что исторический рассказ имеет драматический характер, равного которому нет в физических

науках, даже когда эти науки пытаются

355

проследить последовательные этапы, через которые прошло природное целостное образование.

Аналитики, выступающие против смешения рассказа и истории, подчеркивают — и они абсолютно

правы, — что не надо жертвовать тем, что они называют long during factors, то есть факторами, ко-

торые долгое время действуют только на пользу событий, действий, решений и случайностей. Само

собой разумеется: хороший рассказ — неважно, это рассказ о жизни или о войне — включает

длительные события, анализ ситуаций, возможно, глубинные структуры, благодаря которым рассказ

становится экспликативным.

Остается второй вопрос, о котором я упомяну: логики поставили вопрос о том, насколько историческое

познание является всегда восстановлением состояний, через которые прошло то или иное целостное

образование. Я отвечу просто: если хотят что-нибудь рассказать, если хотят воссоздать что-нибудь из

прошлого, то следует придать этому «что-нибудь» форму единства. Но это не обязательно единство

целостного образования, которое сохранялось длительное время. В конце концов, такое целостное

образование, как «Франция», может быть, представляет собой миф. Таким же мифом, может быть,

является и целостное образование «Германия» в том смысле, что оба эти слова обозначали разные ре-

альности в различные эпохи. В любом случае из общественного и исторического целостного

образования можно выделить один элемент и составить сравнительную историю. Я приведу только

один известный пример: можно, как это делает Дельбрюк, написать историю войны, выделив то, что

принято называть «войной», из исторического целостного образования. В этом случае речь идет не о

том, чтобы уловить последовательные состояния, через которые прошло целостное образование, но о

том, чтобы сравнить отличительную форму, получаемую тем или иным учреждением, которое от

общества к обществу обнаруживает некоторые сходные черты.

Мне остается еще сказать несколько слов о псевдопрениях относительно событийной истории. Я

только что утверждал, но не доказывал, что, на мой взгляд, нарратив или история-рассказ представляет

собой возможный жанр; я вовсе не говорю, что это - самый важный или самый научный жанр.

Впрочем, понятие событийной истории часто используется в пренебрежительном смысле. Так

поступают, в частности, те историки, которые интересуются, прежде всего, социальными и эко-

номическими явлениями. Они склонны пренебрегать тем, что они называют событийной историей, то

есть историей войн, революций, государственных переворотов, короче, политической историей. И

причины этого довольно легко понять: историки, интересующиеся экономикой или социальными

явлениями, неохотно обращаются к преднамеренному микрособытию. Они стараются уловить события,

которые повторяются или которые можно расположить последовательно. Если вы пишете, как мой

коллега Леруа-Ладюри, книгу о крестьянах Лангедока или если изучаете цены на хлеб в XVII в., вы

сознательно и с полным правом вынуждены пренебречь историей великих держав, сражений, и,

поскольку вы выбрали такого рода объект исследования, у вас возникает желание достичь наивысшей

научности. Особенно у вас больше шансов достичь количественной истории, если вы выбираете эко-

356

номические и социальные явления. Но даже это утверждение не совсем верно. Действительно,

американцы вместе с французами проделали очень интересный количественный анализ наказов

депутатам Генеральных штатов. С помощью компьютера они изучили сюжеты, обнаруженные в этих

наказах. И они впервые дали возможность строго определить жалобы, которые поступали из разных

регионов Франции в зависимости от социальной структуры, а также требования разных социальных

классов. Иначе говоря, вместо того чтобы рассказывать о Генеральных штатах в чисто нарративном

стиле, они дали обоснование (я сказал бы: почти статистическое) состояния духа и требований разных

социальных групп в свете изучения наказов депутатам этих Генеральных штатов.

Когда говорят о событийной истории, то имеют в виду, например, рассказ о Французской революции.

Действительно, многие историки продолжают рассказывать о Французской революции, потому что это

прекрасная история, великая история, и потому что вот уже больше века эта история вдохновляет

французов. Кроме того, само собой разумеется, что, когда пишут историю Французской революции,

нельзя не сказать, например, несколько слов о 14 июля 1789 г., о празднике Федерации 1790 г., о

бегстве из Варены и т. д. Нельзя также не сказать несколько слов об участниках событий, и даже если

мы являемся, прежде всего, историками общества или экономики, нельзя абстрагироваться ни от

индивидуальных участников событий, ни от оценки того, что было прежде и впоследствии, ни от

воспоминаний о некоторых микрособытиях в сознании людей. По этому поводу я хотел бы, в

частности, рассказать вам об одном современном историографическом открытии - о реинтерпретации

Вандейского восстания на Западе Франции. Такая реинтерпретация полностью пересматривает

представление о причинах этого восстания: Запад Франции восстал не в защиту престола, а в связи с

отдельными жалобами в некоторых регионах. И только впоследствии восстание было использовано

дворянами. Так стало понятным ретроспективное чувство потомков восставших, что это восстание

было организовано в защиту Старого порядка. Убежденные политически и психологически благодаря

такой неверной интерпретации того, что произошло в то время, потомки участников Вандейского

восстания, таким образом, искажали его смысл. Вам достаточно познакомиться с книгой Тилли, чтобы

узнать подробности этого доказательства.

Почему событийной историей часто пренебрегали и путали ее с историей, описывающей мелкие,

анекдотические факты? Я отвечу, что мы живем в демократическую эпоху и всякая история связана с

отбором объекта исследования среди других многочисленных объектов. Понятно, что в эпоху

демократии интереснее воссоздавать образ жизни миллионов обычных людей, чем бесконечно излагать

придворные интриги. Но, в сущности, речь идет о решении, которое вызвано скорее любознатель-

ностью, чем интересами науки, даже если предположить, что чем больше имеют в виду систему,

серию, постоянно повторяющиеся события, тем больше шансов добиться того, что приближается к

количественным и научным методам. Я вам привел два примера применения научных методов в

политической истории, но верно то, что эта история в той мере, в какой она раскрывает роль личностей

и случайностей, сохраняет не-

357

которые элементы, которые делают из исторического познания нечто вроде правдивого романа,

увлекательного рассказа. Это, на мой взгляд, оправдывает историю, но в глазах тех, кто имеет в виду

науку, может, так сказать, ее обесценить.

Почему лично я признаю событийную историю?

1) Прежде всего потому, что так называемая событийная история, то есть история, которая не

игнорирует роль людей и случайностей, относится к ретроспективной политике: это воссоздание того,

что произошло на уровне тех, кто принимал решения, тех, кто столкнулся с определенными

обстоятельствами и кто старался их преодолеть. Таким образом, если политика представляет собой

решение в определенной ситуации, то история — это ретроспективное рассмотрение решений,

принятых другими и, иногда стремление перенестись в момент принятия решения, порассуждать о

возможностях, не ставших реальными. Когда мы рассуждаем о том, что мы должны делать, мы всегда

исходим из идеи — и мы в этом всегда убеждены, — что мы можем совершать А или В и что выбор А

или В будет иметь последствия. Когда мы занимаемся ретроспективной политикой, то есть историей,

мы всегда пытаемся утверждать, что происшедшее не могло не произойти. Разумеется, то, что

произошло, произошло на самом деле, но отсюда не следует, что в момент события другое решение не

могло быть принято: именно стремление историка перенестись в момент принятия решения придает

драматический или патетический характер политической или событийной истории.

2) Политическая история, в отличие от количественной, стремится понять, как люди пережили свое

состояние. Она представляет собой аспект рефлексии над историческим и политическим состоянием

людей. Политическая история неизбежно строит мир, в котором есть участники событий, в то время

как некоторые формы экономической истории могут привести к обезличиванию исторического

развития, чтобы уловить только механизмы, ставшие абстрактными.

3) Сегодня вообще признано, что события часто оставляют тяжелые следы в ходе истории. И вновь

ощущается некоторое оживление интереса к событию в строгом смысле слова. Для доказательства я

сошлюсь на вышедший год или два назад специальный номер журнала «Communications»,

посвященный «возврату события», — словно событие исчезло. Противники событийной история

пришли к такому выводу: нежелание изучать события было тонкой уловкой, история заслуживает

написания только тогда, когда участники событий и случайности исчезают, так сказать, из процесса

воссоздания истории. Странная иллюзия в эпоху Гитлера и Сталина.

История и теория международных отношений

Я выбрал историю дипломатии, или историю международных отношений в качестве примера, на

котором можно изучать построение исторического мира. Этот выбор вызван несколькими причинами.

Одна из причин имеет чисто личностный характер. Дело в том, что если я, строго говоря, написал

книгу по истории (что не совсем так), то именно в

358

этой области. Я имею в виду свою работу «Имперская республика», где я анализирую внешнюю

политику США с 1945 по 1972 г.

Вторая причина связана с наукой: действительно, именно в этой области рассказ чаще всего

напрашивается, и рассказ в стиле Фукидида вполне оправдан. Наконец, третья, может быть, самая

важная причина состоит в том, что отношения между государствами имеют особенный, так сказать,

парадоксальный характер. С одной стороны, речь идет о глобальных макроскопических отношениях,

так как, например, во время войны государства воюют друг с другом как целостные образования ог-

ромного размера. Но, с другой стороны, решения, обусловливающие события, часто принимаются

личностями. Поэтому возникает внутреннее противоречие в мире межгосударственных отношений в

той мере, в какой, по-видимому, часто, существует диспропорция между ролью, которую играют

индивиды, и последствиями их действий. Самый простой и вместе с тем самый яркий пример — это

роль, которую сыграл в нашу эпоху такой человек, как Гитлер.

В силу этого я возвращаюсь к главной проблематике этого курса, а именно к отношению между

преднамеренными микрособытиями и нежелательными последствиями. Причина такого

парадоксального отношения между индивидуальным действием и чрезмерными последствиями

состоит в том, что политический мир, в который я собираюсь проникнуть, имеет иерархическую

структуру: руководители государств или правительств отдают приказания командующим армиями,

которые, в свою очередь, отдают приказания своим подчиненным. Поэтому существует иерархия

управления, которая по своей природе, позволяет тому, кто находится на вершине управления, вести за

собой и определять поведение миллионов и миллионов людей. Действительно, главнокомандующий

или государственный деятель могут принимать решения о жизни или смерти миллионов себе

подобных. Естественно, может случиться так, что роль, которую мы приписываем этим индивидам,

окажется перспективной. В «Войне и мире» Толстого роль так называемых героев истории сведена к

минимуму. Здесь показано, как царь и Наполеон оказались в водовороте событий, которым они оба не

были в состоянии оказать сопротивление. Но оставим в покое эту теорию, доказанную не более чем

противоположная теория. Тем не менее, мы находимся в области, где нельзя не ссылаться на

преднамеренные действия, где нельзя не следовать за переплетением действий различных участников

событий, где нельзя не рефлексировать над анализом, который предшествовал тому или иному

решению.

В какой-то степени можно сказать, что «Пелопоннесская война» Фукидида сохраняет, — по крайней

мере, частично - свою притягательную силу в той мере, в какой речи, произнесенные перед

Собраниями и воспроизведенные Фукидидом, подтверждают наглядно и красноречиво тип анализа,

который историк может всегда воссоздать в меру своих возможностей. Конечно, мы не можем писать

историю войн XX в. путем восстановления дискуссий, проходивших в советах министров перед

принятием важных решений, даже если мы располагаем подробностями дискуссий в совете министров

перед перемирием в 1940 г. и даже если мы более или менее знаем дискуссии, которые имели место в

Со-

359

вете Министров Великобритании. Точно так же относительно решения использовать атомную бомбу, о

котором я вам буду говорить, мы примерно знаем, как все это происходило. Конечно, в случае с

Пелопоннесской войной обсуждение носило драматический характер, потому что ораторы выдвигали

причины, из-за которых они выступали за или против различных решений, — тем более что

теоретически именно Народное собрание принимало решения. Но прием, который использовал Трумэн

для принятия решения о применении атомной бомбы, имеет квазибюрократический характер,

обескураживающий любую поэтику: разумеется, были обсуждения, аргументы за и против, но затем

принять решение было поручено человеку, который принял решение в таких условиях, в которых его

нельзя было не принять. Следовательно, если в таком историческом жанре, то есть в истории

дипломатии, Пелопоннесская война является почти образцовым примером, то следует также

подчеркнуть различия в стиле и подходе: современная история пытается восстановить дискуссии,

которые проходят с участием главы государства. Возможно, примером этого является Кубинский

кризис. Его ход мы можем восстановить подробно.

Цели анализа построения исторического мира, связанного с международными отношениями,

следующие:

1) Я постараюсь показать, как в действительности историки рассказывают или воссоздают

межгосударственные отношения и строят мир, о котором происходит рассказ.

2) Я поставлю вопрос о том, что значит в истории дипломатии требование объективности, и может ли

оно быть удовлетворено.

3) Я также поставлю вопрос о том, изменяют ли общественные науки, теория или наука о

международных отношениях форму рассказа истории дипломатии, вводит ли нас наука о

международных отношениях в новый мир по сравнению с традиционным дипломатическим и

юридическим исследованием.

4) В заключение я покажу, как соединяются микрособытия и система, поскольку это моя главная тема.

Традиционная история дипломатии связана, прежде всего, с отношениями между организованными

целостными политическими образованиями как таковыми. История дипломатии - это история тех

межгосударственных отношений, которыми управляют специалисты по этим отношениям: военные,

дипломаты, правительства.

Сегодня мы попытаемся дополнить или, скорее, усложнить природу объекта нашего исследования,

выделив три вида отношений, которые относятся к тому, что традиционно принято называть

международными отношениями. Я выделю межгосударственные отношения, международные

отношения в строгом смысле слова и транснациональные отношения.

Межгосударственные отношения - это отношения, которые устанавливаются между государствами.

Они поддерживаются государствами, независимо от того, идет ли речь о переговорах по ограничению

вооружений, о заключении торгового соглашения, о наступательном или оборонительном союзе.

Межгосударственные отношения являются традиционным ядром системы, называемой

международными отношениями.

360

На мой взгляд, следует различать межгосударственные отношения и международные отношения,

которые являются отношениями между индивидами и группами, принадлежащими к разным нациям:

между французами и немцами существует довольно сильный поток коммуникаций — письма,

телефонная связь, торговый обмен. Некоторые американские исследователи изучили потоки

коммуникаций, начиная от обмена письмами и кончая обменом товарами, книгами или студентами.

Эти международные отношения в первую очередь отличаются по своей природе от

межгосударственных отношений, поскольку в них не участвуют государства как таковые. Конечно,

межгосударственные отношения определяют эти международные отношения: в той мере, в какой это

отношения между индивидами, государства иногда сводят к минимуму такие отношения. Тем не менее,

может случиться и обратное, когда отношения между людьми, принадлежащими к разным общностям,

оказывают влияние в том или ином смысле на межгосударственные отношения. Можно спорить о том,

насколько интенсивность таких международных отношений благоприятна или необходима для

взаимопонимания или мирного интегрирования государств.

Третий тип отношений составляют транснациональные отношения. Это отношения, которые

устанавливаются через границы и поддерживаются коллективами и организациями, не связанными

слишком тесно с целостным политическим образованием. Я возьму три примера, которые показывают

различные формы этих транснациональных отношений.

Католическая Церковь на протяжении веков была источником транснациональных отношений. Хотя

папство в истории представляло собой, как правило, независимое государство и хотя Ватикан до сих

пор является таким государством, отношения между церквами или приверженцами одной и той же

Церкви - это не совсем межгосударственные или международные отношения: коллективы,

определяющие эти отношения, не совпадают с целостными государственными образованиями.

Второй, ныне хорошо известный пример связан с многонациональными компаниями. Данное

выражение неточно в том смысле, что многонациональные компании — это национальные компании,

имеющие многочисленные филиалы во многих странах: IBM представляет собой организацию, штаб-

квартира которой находится в США. У нее множество филиалов как во многих европейских странах,

так и в других государствах мира. Таким образом, речь идет об организации, которая пересекает

границы, но центр решений которой во многом остается в рамках национального целостного

образования. Однако ее нельзя приравнивать ни к государству, ни к частному лицу. Мы здесь,

следовательно, имеем дело с коллективом, само устройство которого игнорирует границы и за-

висимость от национальных образований. Каковы же отношения между национальными

правительствами и филиалами этих многонациональных сообществ? Существует огромная литература,

посвященная этой теме: речь идет в любом случае о типе отношений, который отличается от двух

типов, указанных мною выше.

Третий пример этих транснациональных отношений связан с Коммунистическим Интернационалом

или, скажем, с Политическим Интернационалом. Мы знаем, что в XX в. был II Интернационал,

который счи-

361

тал себя транснациональной организацией. Он регулярно созывал конгрессы, на которых встречались

представители различных национальных партий. Опыт показал, что во время кризиса 1914г. это была

слабая транснациональная организация и ее способность стать наднациональной организацией

равнялась нулю. Она была скорее объединением национальных партий. Тем не менее, даже во II

Интернационале идеи и лозунги передавались через границы. Само собой разумеется, что III

Интернационал, которым руководила Коммунистическая партия Советского Союза, был более

транснациональной организацией. Но ее центр был тесно с связан советской коммунистической

партией, и степень самостоятельности национальных партий была объектом политических споров. Я не

буду продолжать дальше свой анализ, который, впрочем, нисколько не нужен для того, что я хочу

здесь доказать.

Экономические отношения включают в себя межгосударственные, международные и

транснациональные отношения. Действительно, сущность экономических отношений состоит в том,

что они имеют наднациональный характер. Эти отношения могут быть обусловлены торговыми

соглашениями, подписанными государствами, и мы оказываемся в сфере межгосударственных

отношений. При свободном обмене экономические субъекты по обеим сторонам границы определяют

эти отношения, и тогда мы оказываемся в сфере международных отношений, а когда речь идет о IBM,

перед нами транснациональные отношения.

Традиционная история дипломатии фактически пренебрегала международными и транснациональными

отношениями. В своей книге об американской политике я попытался соединить изучение межгосудар-

ственных отношений с исследованием международных и транснациональных отношений. Если

традиционная история дипломатии считает межгосударственные отношения главными, то только

потому, что эти отношения по природе своей обладают самым причудливым характером среди

социальных явлений. Действительно, межгосударственные отношения уникальны среди социальных

явлений: применение силы было и остается здесь вполне законным и обоснованным. Целостность, со-

стоящая из политически независимых образований, определяется отсутствием единого центра,

способного навязать свой выбор. Или: в объединении, состоящем из независимых государств, нет

монополии на легитимное насилие. Эта традиционно признанная характеристика, которую классики

философии называли «естественным состоянием» между государствами и классическое и трагическое

описание которой вы найдете в начале «Левиафана», верна по сей день. Я, по крайней мере, склонен

считать, что это действительно так, хотя американские авторы ставят ее под сомнение. Речь идет не о

самом факте, который трудно отрицать, а о важности этого факта. Американцы считают, что

представительство межгосударственного объединения должно руководствоваться не этой

традиционной характеристикой, а упорядоченной системой коммуникаций, функционирующей до тех

пор, пока нет взрыва или аварии, которую принято называть войной. Эти авторы думают, что, делая

акцент на законности или легитимности применения военной силы, склонят общественное мнение к

восприятию межгосударственной политики как политики с позиции силы.

362

Оставим этот спор. Я вернусь к нему при изложении различных теорий межгосударственных

отношений. Пока же достаточно из этого наскоро сделанного анализа извлечь следующую мысль:

межгосударственные отношения должны быть включены в глобальный контекст международных и

транснациональных отношений, особенно в нашу эпоху, но добавил бы mutatis mutandis во все эпохи.

Конечно, в прошлые столетия не было эквивалента мультинациональных отношений, но межгосудар-

ственные отношения во все времена находились внутри более широкого объединения разных видов

отношений, связывающих индивидов, группы и государства по разные стороны границ.

Исследование межгосударственных отношений со всей очевидностью предполагает решимость

государств поддерживать эти отношения независимо от того, считаются ли эти государства

участниками событий или политическими объединениями. Эта конструкция, так сказать, заранее

заложена в самом объекте или, если хотите, в документах, с помощью которых мы можем восстановить

участников событий. Я выделю только два этапа в построении межгосударственного мира: первый этап

связан с анализом внутренней структуры участников межгосударственной деятельности, а второй

предполагает анализ объединения или сферы — дипломатической сферы, — в которой находится

участник.

I Конструирование участника межгосударственной деятельности

Ясно, что при изложении истории дипломатии все мы склонны воспринимать государство как

целостное образование, и порой нам кажется, что решения, принятые государством, принадлежат

индивиду. Действительно, упрощенное представление, которое часто используют историки и теоре-

тики международных отношений, - это представление о как бы рядовом участнике событий. Именно в

этом смысле мы говорим о политике США, словно США представляют собой некое целостное

образование. Само собой разумеется, что речь идет об упрощенном представлении, и в течение этих

последних лет, в особенности в США, был разрушен образ коллективного участника событий и

осуществлен анализ способов принятия решений. Это значит, что место государства как единственного

участника событий занимают индивиды, личности, которые благодаря своим мыслям и спорам,

действительно находились у истоков принятого, в конце концов, решения. Самым известным

исследованием в этом отношении является работа американского специалиста Аллизона, посвященная

кубинскому кризису и озаглавленная: «Сущность решения. Объяснение ракетного кризиса на Кубе».

Аллизон указывает, что если ограничиться рассказом о кризисе на Кубе, представляя США как

клиническую личность, реагирующую на советский вызов наподобие реакции человека на вызов, то, с

одной стороны, будет упущено большое число событий, которые действительно произошли, с другой

стороны, обнаружится недооценка риска и опасности, являющихся следствием способа действия

коллективных участников событий. Он также указывает, что помимо того, кого принято

363

называть Государем и который принимает окончательное решение, в его окружении имеется, по

крайней мере, два типа участников: с одной стороны, это многочисленная группа тех, кто включен в

организацию, — разведывательная служба, военная система, три начальника штаба, а с другой - те,

кого принято называть советниками Государя (нечто вроде группы специального реагирования,

созданной Кеннеди для предоставления ему различных рекомендаций). Но в кубинском кризисе есть

эпизоды, очень характерные для поведения коллективного участника событий. Например, директор

ЦРУ представил сведения, полученные за нескольких недель до установления ракет на Кубе, но эти

данные не вызвали доверия. Поэтому он взял отпуск, уехал на юг Франции и выждал несколько недель,

пока соответствующие документы и информация не поступили в кабинет президента. В какой-то

момент кризиса Кеннеди спросил о том, как обстоит дело с баллистическими ракетами, размещенными

в Турции. За несколько месяцев до этого он распорядился вывести их оттуда, но когда он спросил об

этом, ракеты все еще находились в Турции. Он, таким образом, узнал, что недостаточно распоряжения

Государя для его выполнения. Кроме того, гражданские советники все еще спорили с военными

советниками. Последние предлагали немедленно уничтожить ракеты, установленные на Кубе.

Состоялся якобы разговор, во время которого президент Кеннеди спросил военных, могут ли они

гарантировать, что эти ракеты будут полностью уничтожены посредством бомбардировок. Ответ был

таков: это возможно примерно на 80%. Президент якобы ответил, что этого недостаточно.

Этот анализ, самые общие фрагменты которого я вам напомнил, в книге Аллизона получает ясность и

строгость, связанные со структурой американской политической машины. Но следует заметить, что

историки всегда знали то, что политологи обнаружили недавно: государство никогда не является

физическим лицом, у истоков решений всегда находится большое количество индивидов. Вот один

пример: все историки, излагавшие причины войны 1914 г., считали, что в окружении царя или

Вильгельма II было большое число советников, придерживавшихся различных мнений. В конечном

счете Государь принимал решения в результате дискуссии, диалога, полемики между его советниками,

и решение зависело в большой степени от того, что происходило вокруг Государя, чем от самого

Государя. Вот хорошо известный пример: когда командующие армиями явились к царю, чтобы

предложить мобилизацию, царь ответил, что он согласен только на частичную мобилизацию. Но

генеральный штаб России объяснил царю, что есть план только всеобщей мобилизации и что поэтому

его решение о частичной мобилизации совершенно невозможно. Добавлю, это может показаться

крайне невероятным, что то же самое происходило в Германии: Германия подготовила только один

военный план, который предполагал вначале нападение на Францию, а затем на Россию. Это ее

заставило выдумать авиационные бомбардировки Нюрнберга, чтобы тем самым оправдать поспешное

объявление войны; все это было обусловлено тем, что планы мобилизации генеральных штабов России

и Германии исключали частичные меры. С тех пор этот урок часто обсуждался, и можно предпо-

ложить, такого рода недочет был устранен.

364

Чтобы показать значимость замены персонализованного и рационального участника событий сложным

политическим механизмом, в заключение я приведу еще один пример, связанный с бомбежками

Хиросимы и Нагасаки. Рассуждая абстрактно, вы не можете не поставить вопрос, почему президент

Трумэн приказал бомбить Хиросиму и Нагасаки: ведь Япония, потерявшая свой военный и

транспортный потенциал, практически потерпела поражение. Отсюда вывод, который теперь уже стал

общепризнанным: единственным объяснением решения использовать атомные бомбы против

Хиросимы и Нагасаки является то, что Трумэн решил напугать русских. И эти бомбардировки были

истолкованы как начало Третьей мировой войны, которая так и не разразилась, или как начало

холодной войны, но не как конец Второй мировой войны. Если вы представляете ситуацию столь

абстрактно, то возникает некоторое правдоподобие. Иначе говоря, если попытаться установить то, что

произошло в действительности, то нельзя не заметить, что Трумэн был пленником формулировки

«безусловная капитуляция». Но японцы вовсе не были расположены к безусловной капитуляции. Это

подтверждается тем фактом, что даже после двух атомных бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки,

императору Японии с большим трудом удалось заставить военных капитулировать. Кроме того,

американские военные убеждали президента Трумэна, что если американцы попытаются высадиться в

Японии, которая все еще располагала армией в несколько миллионов человек, то людские потери

составят несколько сотен тысяч человек. Поэтому президент Трумэн был пленником не только

формулировки «безусловная капитуляция», но и военных, которые ему говорили, что, с одной стороны,

высадка повлекла бы за собой огромные потери, а с другой — в случае применения двух атомных бомб

отпала бы необходимость высадки в той мере, в какой эти бомбы позволили бы императору Японии,

желавшему мира, одержать победу над теми, кто был готов сражаться до конца. Я сказал, что

американцам было известно желание императора Японии заключить мир, так как им удалось успешно

расшифровать все японские коды, и они были абсолютно в курсе того, какие инструкции были даны

послу Японии в Москве, чтобы просить — любопытная инициатива — Советский Союз выступить

посредником и чтобы побудить США заключить мир. Это — любопытная инициатива, ибо в

дипломатической игре Советский Союз был заинтересован в том, чтобы война не была завершена так

быстро: он хотел получить выгоду от победы над Японией. Поэтому вызывает удивление тот факт, что

Япония пыталась добиться мира с помощью Москвы. Когда во время пребывания в Японии я спросил

об этом некоторых высокопоставленных лиц, они отвечали (интересный ответ для понимания того, как

происходят великие события), что я не отдаю себе отчета в том, насколько в то время японцы были

изолированы от мира и до какой степени они были не способны ясно представить себе ситуацию, в

которой они сами и другие участники военных действий находились.

Таким образом, если вы учитываете все события, то решение, принятое Трумэном, представляется в

значительной мере естественным. Сравнивая процедуру принятия решения во время Пелопоннесской

войны и процедуру принятия решения в современных великих бюрократических

365

государствах, вы не найдете более яркого примера: до встречи с президентом Трумэном и до

изложения ему своей позиции советники, разумеется, обсуждали предлагаемое решение между

собой, что напоминает дискуссии, воспроизведенные в речах перед народными собраниями в

греческих городах. Отличие состоит лишь в том, что все это происходило в тиши бюрократии и

риторика отсутствовала. Действительно, когда идут к президенту, ему подают вопросы таким

образом, что очень часто решение Государя оказывается неизбежным. Иначе говоря, перефразируя

любимое выражение Генри Киссинджера, «предоставление возможности выбрать решение»

нередко является способом вынудить Государя принять определенное решение. По крайней мере,

так было в случае применения атомных бомб.

Другое дело — Кубинский кризис. Советники не были единодушны: одни предлагали бомбежку,

другие - карантин, гражданские лица в большинстве своем выступали за поэтапную операцию.

Поэтому президент Кеннеди должен был выбрать между противоречивыми рекомендациями, и в

этом смысле он выполнил функцию Государя, но не коллективного Государя, которого

представляет греческое собрание, а функцию индивидуального Государя.

В своем изложении внешней политики США я упоминал функционирование американской

политической машины, потому что принятые решения объясняются скорее этим

функционированием, чем отношениями, которые можно рационально установить между США и

данной ситуацией. В частности, если хотят понять, как США ввязались в войну во Вьетнаме, то

лучше всего, на мой взгляд, читать документы Пентагона. Действительно, из этих документов

видно, как постепенно принимались решения. Если абстрактно поставить вопрос о том, какими

национальными интересами руководствовались США, оправдывая отправку экспедиционного

корпуса численностью 600 тыс. человек во Вьетнам, то никогда не будет найден ответ или же

придется в псевдомарксистском духе искать таинственную экономическую причину, которая

установила бы своего рода равновесие между огромной ценой войны и ее возможными выгодами.

Но если рассматривать подробно, как происходили события, то тайна в значительной степени

исчезнет.

На мой взгляд, эти замечания имеют некоторое методологическое значение. Если хотят понять,

как все происходит, то нужно определить уровень анализа: все искусство заключается в том,

чтобы выяснить, на каком уровне — на макро- или микроуровне — следует ставить вопрос.

Имеются, действительно, разные такие формы постановки вопроса, которые убедят вас в том, что

вы не найдете ответа или найдете абсурдный ответ. Если спросить абстрактно, почему США

направились во Вьетнам, то вы обречены либо искать огромные еще не известные нефтяные ре-

сурсы близ Вьетнама, либо воспользоваться объяснением такого рода: США не могут проиграть

сражение, не проиграв всю войну. Странно, что это служило обоснованием для «ястребов» и

объяснением для псевдомарксистов. Но если анализировать подробно, как каждый следующий

президент принимал решение, то в целом все выглядит правдоподобно, потому что в этом случае

придется обратить внимание на функционирование американской политической машины.

366

Участники и система

Здесь я рассматриваю второй этап конструирования.

Слово «система» сейчас в моде. Существует, например, общая теория систем. Это слово может

обозначать либо конкретную целостность, более или менее очерченную в действительности

отношениями определенного числа политических объединений, либо интеллектуальную конст-

рукцию, с помощью которой пытаются определить эти реальные целостности. Я оставляю в

стороне вопрос о том, существует ли система в действительности или это - интеллектуальное

средство; я ограничусь тем, что любой историк, стремящийся понять поведение участника дип-

ломатического события, обязан анализировать не только внутреннюю структуру этого участника,

но и политико-географическую систему, в которой он находится. Не вдаваясь в подробности, я

скажу что анализ, описание дипломатической конъюнктуры включает, по крайней мере,

следующие соображения:

1) Кто в данной ситуации выступает в качестве основных участников событий или тех, кого

называют великими державами?

2) Какими военными и экономическими средствами располагают эти участники событий? Каково

соотношение их сил?

3) Какова природа союзов, которые постоянно возникают между этими политическими

объединениями? Существуют временные коалиции, которые возникают против общего врага, как,

например, коалиция Советского Союза и англо-американской группы против гитлеровской Гер-

мании. Но существуют и постоянные коалиции, которые выглядят постоянными — хотя ничего

постоянного в политическом мире нет, — или, по крайней мере, долговременными. В течение XX

в. англо-американская коалиция была почти постоянной, но советско-американская коалиция

имела временный характер.

4) Важно изучить режимы или идеологию различных государств с точки зрения экономики и

политики.

5) Следует описать или проанализировать формы мирных и конфликтных отношений между

государствами — отношений, которые зависят в свою очередь от обычаев и имеющихся военных

средств.

Среди этих различных элементов дипломатической системы два, как мне представляется, имеют

существенное значение: первый элемент я называю схемой распределения сил, а второй —

гомогенным или гетерогенным характером дипломатической системы. Схема распределения сил

указывает на концентрацию или рассредоточение силы: режим можно назвать биполярным, когда

главная имеющаяся сила системы сконцентрирована в двух государствах. О мульти- или

многополярной системе говорят тогда, когда имеется значительное число участников,

обладающих более или менее равными силами. Можно сказать, что до 1945 г. европейская

традиционная система была мультиполярной, а после 1945 г. мировая система стала биполярной.

Здесь речь идет о тенденциях, раскрывающих аспект, который вся история дипломатии должна

принимать во внимание: распределение сил внутри дипломатического объединения.

367

Что касается различения гомогенности и гетерогенности, то оно связано с общностью или, напротив, с

противоположностью основных принципов государств. В XVIII в. система или целостность была гомо-

генной. Короли, правители обращались друг к другу церемонно «брат мой». Тем самым они в какой-то

степени демонстрировали солидарность или, по крайней мере, каждый из них не рассматривал

подданных другого как своих потенциальных союзников. Но система является гетерогенной, когда

основной принцип взаимоотношений государств резко различается у главных участников: в сложные

периоды истории правитель какого-нибудь государства считал, что в его интересах возбудить страсти

подданных своего врага против их правителя. Проще говоря, можно сказать, что существуют две

идеально типичные ситуации внутри дипломатического объединения: одна ситуация — это

Священный союз правительств или правителей, которые до такой степени опасаются революции, что

договариваются о взаимной поддержке против соответствующих революционеров. Священный союз,

заключенный в 1815 г., оправдал выступление Франции против революции в Испании. Здесь речь идет

о старой практике: еще много тысяч лет назад египетские правители заключили между собой договор о

взаимной выдаче своих революционеров. Но в ситуации так называемой «холодной войны»

наблюдается нечто совершенно другое: каждый правитель считает мятежников другого своими

потенциальными союзниками.

Можно добавить две другие характерные черты, правда, меньшего значения: степень хрупкости или

прочности союзов зависит от способности государства заключить союз в дипломатической сфере с лю-

бым другим государством. С другой стороны, можно учитывать степень свободы индивидуального

участника по отношению к системе - во-первых, к дипломатической системе а, во-вторых, к

внутренней политической системе. Я под этим подразумеваю следующее: в зависимости от

политических систем руководители внешней политики имеют огромную свободу действий или,

напротив, ограничены в своих действиях. Например, Сталин мог поносить Гитлера и национал-социа-

лизм в течение многих лет, а затем в несколько недель резко изменить направление своей внешней

политики, заключить договор с Третьим рейхом и праздновать сближение обеих революций. Это такой

тип режима, который предоставляет ответственным за внешнюю политику такую свободу действий по

отношению к гражданам и общественному мнению, которая немыслима в представительных или

демократических обществах.

Эти различия очень просты и не претендуют на нечто новое. В сущности, историки, не используя

приведенные мной слова, всегда знали эту двоякую необходимость анализировать то, что происходит

внутри политических систем, чтобы понять, как они действуют во внешней политике, и, кроме того,

связать каждую национальную систему с дипломатической системой. Понимание дипломатического

поведения возможно только с учетом этих двух обстоятельств. Действительно, внешняя политика

США может быть понята только с учетом мира дипломатии в представлении самих дипломатов и

способа функционирования политической системы внутри США.

368

Можно также ввести различие между системой в целом и подсистемами. Дипломатическая система или

целостность определяется, между прочим, и тем, что она обладает некоторой самостоятельностью по

отношению к внешнему миру; можно говорить о подсистеме в той мере, в какой определенное число

политических объединений, поддерживающих регулярные отношения, формируют внутри общей

целостности относительно автономную целостность. Например, в современном дипломатическом мире

имеется подсистема, созданная на Индийском субконтиненте. Есть такие же подсистемы на Ближнем и

Среднем Востоке. Само собой разумеется, что речь идет только об относительной самостоятельности,

так как здесь присутствуют великие державы, но можно усматривать в этих подсистемах

самостоятельные действия локальных участников. До войны 1973 г. Израиль был в состоянии вести

войну против арабских государств без прямого вмешательства и поддержки США; во всех конфликтах

функции США по отношению к Израилю в основном заключались в том, чтобы нейтрализовать

возможное вмешательство других великих держав. Во время последней войны произошло радикальное

изменение в том смысле, что Израиль для продолжения военных операций нуждался в поддержании

жизнеспособности во время самих военных действий. Отсюда потеря Израилем самостоятельности во

внешней политике, трансформация самой подсистемы и ограничение самостоятельности, результатом

чего в случае необходимости может стать некое подобие мира.

Балканы до 1914г. были примером подсистемы внутри европейской системы. Может случиться, что

конфликты внутри подсистемы втягивают великие державы в войну: именно это и произошло в 1914 г.

Эти два вида анализа - анализ функционирования политической системы участников и анализ

дипломатической системы - нисколько не отменяют полезность или необходимость рассказа. С

помощью этих двух примеров - истоки войны 1914г. и истоки холодной войны — я сформулирую

несколько проблем, подсказанных рассказом. Я выбрал эти примеры, так как считаю, что эти факты

вам известны. Само собой разумеется, что я не собираюсь заниматься рассказом. Поскольку факты вам

известны и поскольку законно и необходимо интересоваться истоками войны 1914г., я ограничусь

восстановлением последовательности событий, действий, выступлений, нот, фактов, которые имели

место между ультиматумом, предъявленным Австро-Венгрией Сербии, и объявлением войны. Если

предполагается такой рассказ, если признана его необходимость, я поставлю вопрос об

ответственности и попытаюсь уточнить, как ставится такой вопрос, и сформулирую ответы на вопросы

об ответственности, об объективности или о возможности объективного суждения.

Для начала следует сформулировать максимально точно проблему объективности, а точность в данном

случае требует различения двух вопросов. Первый вопрос: почему европейская война разразилась в

августе 1914г.? Если поставленный вопрос касается ответственности за войну 1914 г., или за начало

войны в августе 1914 г., то ясно, что эта ответственность приходится на период между убийством

Франца Фердинанда и объявлением войны. Здесь я имею в виду, что, каковы бы ни были собы-

369

тия, предшествовавшие убийству эрцгерцога, какова бы ни была дипломатическая ситуация в этом момент,

до убийства эрцгерцога никто не думал, что начнется мировая война. Следовательно, ответственность за

начало войны в 1914г. приходится на период между убийством эрцгерцога и объявлением войны.

Таким образом, поиск ответственности за развязывание войны в августе 1914 г. - это не то же самое, что

поиск ответственности за то, что в первой четверти XX в. разразилась европейская война. Другими словами,

можно считать, что ситуация в Европе была такова, что если бы война не разразилась в августе 1914г., она

все равно могла бы разразиться шесть месяцев спустя, год спустя и т. д. Поэтому вопрос о

непосредственных истоках или о том, что война началась именно в этот момент, не вызывает большого

интереса. Я пока что оставляю в стороне значение вопроса о непосредственных истоках войны. Я просто

хочу сказать, что надо различать два вопроса. В противном случае обсуждение истоков войны 1914 г. не

может иметь минимум необходимой ясности. На языке историков используются термины

«непосредственные истоки» и «отдаленные причины». Мне не нравятся эти выражения: «отдаленные

причины» ничего не означают. Я бы сказал, что это — попытка установить, почему война, действительно,

началась в августе 1914г., или кто создал ситуацию, в которой дипломатического инцидента оказалось

достаточно, чтобы началась мировая война.

Второе преюдициальное замечание состоит в том, что важно различать два смысла слова «ответственность».

Оно может обозначать каузальную ответственность: можно сказать, что ответственность несет тот, кто

совершил действия, вызвавшие или сделавшие очень вероятным некоторое событие; ответственность может

быть равнозначна причинности. Но ответственность-причинность — это не обязательно виновность.

Причинность обозначает виновность лишь в двух случаях, которые нужно различать: причинность

обозначает виновность, если совершенное действие считается безнравственным или противоречащим

обычаям, чрезмерным. Например, если считается, что сроки австрийского ультиматума Сербии были

чрезмерными, то в этом случае налицо виновность по отношению к дипломатическим обычаям той эпохи.

Второй смысл связан с тем, что причинность становится виновностью. Что касается войны 1914 г., то все

приравнивают ответственность-причинность к ответственности-виновности: речь идет о случае, когда само

событие кажется до такой степени катастрофическим, что спровоцировавший его ретроспективно