Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

практикой и что можно проще назвать квазиприродой. С точки зрения онтологии существуют только

человеческие действия, но действие каждого из нас связано как с вещами, со средствами, с самими

творениями общества, в котором оно совершается, так и с другими индивидуальными действиями.

Используя сартровский лексикон, можно сказать, что праксис отчуждается в мире материальности и

различий. На более грубом языке это значит, что каждый из нас живет в мире, где живут и другие и где

есть постоянно другое и другие. С другой стороны, каждый из нас создает вещи, которые, в конце

концов, диктуют человеческие действия. Рабочий становится рабом своей машины. И мир,

создаваемый машинами и людьми, становится своего рода квазиприродой. Но человек не теряет свою

свободу, потому что, по Сартру, эту свободу никогда нельзя утратить полностью. Эта свобода, тем не

менее, осуществляется только внутри мира, предстающего как квазиприрода.

4) С точки зрения Сартра, существует тип действия, сильно отличающийся от того типа действия,

которое находится в этой квазиприроде, созданной материальностью и различием. Речь идет о таком

действии, которое Сартр называет действием группы. Я приведу два примера, отражающие понятия

ряда и группы. Ряд — это пассажиры, выстроившиеся в очередь в ожидании автобуса и составляющие

объединение индивидов. У них нет общей цели, каждый индивид преследует собственную цель.

Группа - это толпа, которая бежит к Бастилии, чтобы захватить старую крепость. В случае с толпой,

которая ожидает автобус, налицо только индивидуальные действия. Каждый преследует свою цель, и

цели конкурируют между собой: не всем удастся войти в автобус. Таким образом, ряд ставит

индивидов в конфликтную ситуацию друг с другом, обрекает каждого на одиночество, на конфликтное

одиночество с другими. Действие же группы является совместным действием индивидов во имя чего-

то определенного.

5) Исходя из этих различных типов или моделей соотношения прак-сисов, легко уловить общее

движение истории, представляющее собой борьбу классов. Другими словами, отправной точкой

является свобода каждого, действительность — это отчуждение всех. Конечная перспектива —

преодоление отчуждения благодаря действиям группы. Эти действия в одно мгновение становятся

революционными действиями. Как говорил Руссо: «Человек рождается свободным, но всюду он в

оковах». Сартр также мог бы сказать, что человек свободен, и он никогда не перестанет им быть, но в

мире инертной практики эту свободу можно претворить только в форме полурабства. Смысл истории

заключается в преодолении этого полурабства и наступлении мира, где свобода одного не

предполагает порабощения другого. Однако довольно трудно выяснить, каким образом при резком

противостоянии ряда и группы наступит мир, в котором свобода одного будет условием свободы

другого. Но мы не собираемся возобновлять критику. Отметим просто, что при рассмотрении этих пяти

высказываний отправной точкой выступает то, что англичане и американцы называют радикальным

индивидуализмом или

320

онтологическим индивидуализмом, ведущим также к методологическому индивидуализму.

Я называю онтологическим индивидуализмом онтологическую теорию, согласно которой в

исторической действительности есть только индивиды и действия. И пока что без строгого

определения я буду называть методологическим индивидуализмом методологическую или логическую

теорию, согласно которой удовлетворительные объяснения должны, в конечном счете, всегда

восходить к индивидуальным действиям. Очевидна связь между методологическим индивидуализмом

и онтологическим индивидуализмом. Но еще раз подчеркнем, что они необязательно предполагают

друг друга. И очень часто англо-американские аналитики отказываются вступать в дискуссии об

онтологическом индивидуализме. Они не всегда уверены в том, что эти онтологические различия

имеют какой-то смысл.

Как бы то ни было, «Критика диалектического разума» включает в себя онтологию исторической

действительности, что возвращает нас к первой интерпретации марксизма. В ней объединены обе

темы, которые будут основными темами лекций в этом году: с одной стороны, хотя историческая

действительность состоит в основном из индивидуальных действий, эти действия выстраиваются в то,

что мы назовем практическими системами. Эти практические системы могут представлять собой

учреждения и организации, как, например, университет, армия, аудитория. Возможны всякие формы

практических систем. Их характерной чертой является то, что отношения между индивидуальными

действиями являются не какими угодно: эти действия направлены друг на друга, и очень часто для их

анализа необходимо обращаться к практическим системам, рассматриваемым скорее как

гипотетические конструкции, чем объективные реальности. Но хотя необходимо обращаться к этой

квазиприроде, тем не менее, остается в силе тезис Сартра: в конечном счете все сводится к практикам

или индивидуальным действиям. Речь идет, однако о праксисе в ситуации, что ведет к диалектике

ситуации и действия. Или еще: в «Критике диалектического разума», представляющей наиболее

рельефную форму марксизма в понимании Сартра, наблюдается постоянная связь между различными

практическими системами и индивидуальными действиями. В этой концепции задача гуманитарных

наук состоит в том, чтобы восстановить практические системы, выяснить, как индивидуальные

действия их создают, а также выяснить, как индивидуальные действия обусловлены и определяются

этими практическими системами.

Я пока что оставляю временно в стороне вопрос об онтологии исторической действительности. Каков

смысл дискуссии о реальности систем? Какую реальность можно приписать социальным системам?

Рассуждения такого рода вернули бы нас к старым дискуссиям Дюркгейма и его оппонентов.

Центральными темами в этом году будут второе и третье высказывание: во-первых, теория

практических систем и, во-вторых, мысль о том, что все сводится к праксисам или к индивидуальным

действиям. Я вам напомню, что индивидуальное действие — это действие социали-зованного

индивида, включенного в ситуацию, которую он не выбирал,

321

и преследующего свои цели не потому, что он является универсальным человеком, а потому что он

стал тем или иным благодаря социализации. Иными словами, это индивид, социализованный системой

отношений, в которых он оказался, и в то же время социализованый с первых дней своей жизни

совокупностью своего существования. Эта историческая социализация индивида в обществе и эта

система отношений составляют квазиприроду. И как раз связь индивидуального действия и

квазиприроды является центральной темой моего исследования. В сущности, это один из возможных

приемов анализа вечной темы философии истории.

Если связь между квазиприродой и преднамеренным действием имеет значение для историка, то она

также имеет значение для социологов и экономистов. Я предусмотрительно довольно долго излагал

вам социологическую интерпретацию, в рамках которой стало ясно, что даже в строго объективных

социологических объяснениях, полученных с помощью приемов, которые можно сравнить с приемами

естественных наук, всегда или почти всегда есть ссылки на жизненный опыт, на то, что происходит в

индивидуальном сознании. Пример, который я имел в виду и который вам вкратце изложу, связан с

социологическим исследованием социальной мобильности. Этот пример вы найдете в последней книге

Реймона Будона. В ходе своих исследований американские социологи выяснили такой факт: при

одинаковых успехах в школе дети из семей так называемых низших социальных классов (в

зависимости от шкалы доходов или от уровня интеллектуального образования родителей) реже по-

сещают занятия, чем дети из высшего круга. Некоторые американские социологи хотели объяснить это

явление тем, что низшие и высшие слои исходят из различных ценностей. Будон выдвинул другую

гипотезу, которую он сформулировал в виде аксиомы. С помощью этой аксиомы он объяснил реальное

поведение. Он показал, что данное явление можно объяснить, используя способы интерпретации,

типичные для политической экономии. Действительно, если учесть риск продолжения учебы, плату за

продление занятий и ожидаемый доход, то очень просто можно доказать, что в принципе этот же

экономический расчет должен предполагать для родителей из низших кругов больше риска, меньше

выгоды и большую плату, чем для детей из высших кругов. Это дает нам возможность, исходя из

экономического расчета, раскрыть социальный феномен, наблюдаемый по статистическим данным. В

такого рода случаях мы одновременно имеем эмпирическое исследование, статистическую корреляцию

и интерпретацию на основании того, что происходит в индивидуальном сознании. В этом смысле

наблюдается квазиприродное объяснение коллективного поведения. Но надо уточнить, что речь идет о

серийном коллективном поведении. Под этим я подразумеваю поведение, которое повторяет частоту

решений, принятых индивидом, а не нечто вроде, например, решения, принятого семьей для

достижения определенной цели. Это научное объяснение наиболее частого поведения позволяет

выяснить тот факт, что можно найти объяснение, похожее по форме на объяснение в науках о природе.

Но речь идет только о наиболее часто повторяющемся поведении, что, безусловно утверждает значение

индивидуального решения. Если верно, что подсчет издержек при-

322

были и риска в кругах низших классов должен в принципе вести к результату, отличному от такого же

подсчета в высших кругах, то сохраняется то, что сам Сартр хотел сохранить: если каждый принимает

решение в данной ситуации, в действительном ряду, в инертной практике, то это решение, принятое в

вынужденных обстоятельствах, необязательно детерминировано полностью. Здесь дается объяснение

наиболее часто повторяющегося, а не индивидуального поведения. Поэтому акцент ставится на

индивидуальном решении.

Такого рода объяснение статистической корреляции на основании общих законов, но не устраняющее,

тем не менее, возможности индивидуальных решений, находится в самом центре проблематики данно-

го курса лекций: это дебаты относительно того, что в англо-американских странах принято называть

методологическим индивидуализмом. Дискуссия о методологическом индивидуализме в огромной

степени представляет собой перемещение метафизических или онтологических дебатов на уровень

логики или эпистемологии, что можно обнаружить в «Критике диалектического разума». В этой работе

утверждается, что в исторической человеческой реальности есть только праксисы или индивидуальные

действия. Формулировка спора о методологии примерно выглядит так: верно ли, что в историческом

мире есть только индивиды и отношения между индивидами и что целостности или тотальности

сводятся всегда к отношениям между индивидами? Какова связь между высказываниями,

касающимися индивидов, и высказываниями о том, что я назвал «коллективными» или «социальными

индивидами» (понятие «социальные индивиды» используется американскими аналитиками)?

В лекциях прошлого года предполагалось выяснить, каково место понимания преднамеренных

микрособытий в истории и в общественных науках. В этом году мы выясним, насколько тесно

объяснение в истории или в гуманитарных науках связано с номинализмом и с методологическим

индивидуализмом.

Заканчивая первую лекцию, я вам скажу несколько слов о споре, развернувшемся в англо-

американских странах по поводу методологического индивидуализма. Но более подробно об этом я

расскажу в следующих лекциях.

У истоков методологического спора я прежде всего вижу двух очень известных ученых. Один из них

— Фридрих фон Хайек, экономист австрийского происхождения, имеющий английское или

американское гражданство. Другой - это сэр Карл Поппер. Четыре важные работы явились причиной

английского и американского спора: это две книги Хайека «The Counter-Revolution of Science» и

«Individualism and Economic Order» и две книги Карла Поппера «The Open Society and its Enemic» и

«The Poverty of Historicism».

Эти четыре книги являются отправной точкой для того, что принято называть методологическим

индивидуализмом. В них также очень большое место занимает онтологический индивидуализм. У них

есть общий враг в лице марксизма, а также философии истории, вроде философии истории Шпенглера

или Тойнби. Таким образом, они нацелены на все те философии истории, которые пытаются создать

общее представление

323

о развитии. Эти философии истории ищут макроисторические законы, согласно которым общества,

цивилизации и экономические системы развиваются и неизбежно меняются.

Довольно любопытно констатировать, что если индивидуализм Хай-ека и Поппера в качестве главной

мишени избрал марксизм, то Сартр, со своей стороны, хочет обосновать марксизм с помощью не только ме-

тодологического индивидуализма, но и радикально онтологического индивидуализма. Это свидетельствует

о том, что связь между методологическим или онтологическим коллективизмом и марксизмом гораздо

теснее, чем это представляется Хайеку или Попперу. Можно легко переосмыслить сущность марксистских

тезисов в терминах онтологического или методологического индивидуализма. Но ни Хайек, ни Поппер не

предполагали, что можно объединить радикальный индивидуализм и революционный марксизм, как это

сделал Сартр. Такое парадоксальное объединение скорее возможно с гошизмом в современном смысле сло-

ва, чем с марксизмом-ленинизмом. Тем не менее, надо сказать, что с помощью некоторой диалектической

изобретательности такое объединение возможно и с марксизмом-ленинизмом. И все же фактом остается то,

что Поппер и Хайек, прежде всего, имели в виду философии марксистского типа. С их точки зрения,

главным недостатком такого рода философий является то, что они стремятся представить людей пассив-

ными существами, вовлеченными в историю, против которой они ничего не могут сделать. Некоторым

образом они хотят разоблачить то, что критиковал мой друг Исайя Берлин в своей книге «Historical

Inevitability», а именно: все философии истории, которые представляют человечество в становлении,

направляемом надындивидуальными силами, чьими узниками и рабами являются индивиды, можно

объединить под общей рубрикой методологического и онтологического коллективизма.

Кроме этих основных оппозиций, кроме этого общего врага у Хайека и у Поппера есть более специфические

противники. Хайек, прежде всего, является либеральным экономистом. Он воспроизводит в более утончен-

ной форме старую концепцию «невидимой руки» либералов, то есть он считает, что в либеральной

экономической системе каждый может преследовать собственные цели и что нежелательный результат этих

целенаправленных действий соответствует интересам наибольшего числа людей или общим интересам. Я

называю это интерпретацией «невидимой руки», потому что это выражение было использовано Адамом

Смитом для защиты экономического либерализма. Таким образом, желая строго и решительно защитить

экономический либерализм, Хайек является одновременно онтологическим и методологическим

индивидуалистом. Он хочет, чтобы все объяснения экономического или исторического характера восходили

в конечном счете, к индивидам, к их поведению и отношениям. Но поскольку Хайек считает, что

объяснения в истории и в общественных науках в качестве высшего элемента, высшего отношения имеют

индивидуальные и преднамеренные действия, он полагает, что имеется существенное различие между

общественными и естественными науками. По его мнению, в общественных науках мы располагаем

элементами, в то время как в науках о природе мы вынуждены их искать и открывать. В качестве таких

элементов выступают индивиды со своими намерениями

324

и склонностями. И, исходя именно из индивидов и их поведения, мы объясняем коллективный феномен.

Иными словами, коллективные феномены представляют собой не что иное, как отношения между индивиду-

альными феноменами. Так странно он обосновывает методологический индивидуализм на базе тезиса о

специфичности общественных наук.

Что касается Поппера, то он воспроизводит большое число аргументов Хайека. Он признает индивидуализм

в полном смысле слова. Но его объяснение индивидуального поведения фактически предполагает соеди-

нение методологического индивидуализма с одной моделью науки. С точки зрения Хайека, общественные

науки отличаются от естественных, потому что все объяснения в этих дисциплинах восходят к

индивидуальному поведению. Поппер же, несмотря на то, что для него индивидуальное поведение является

конечным критерием, считает, что общественные науки относятся к той же модели, что и науки о природе.

Это иллюстрирует два парадокса: первый связан с тем, что, исходя из онтологического или

методологического индивидуализма, можно снова обнаружить марксизм. Отсюда следует, что не было

никакой необходимости вкладывать столько сил и энергии в логическую дискуссию об индивидуализме и

коллективизме. Второй парадокс заключается в том, что связь между естественным различием между

общественными науками и науками о природе и индивидуализмом и методологическим коллективизмом

гораздо слабее, чем думает Хайек. Ибо, обращаясь к индивидам как последнему фактору объяснения, можно

утверждать, что общественные и естественные науки относятся либо к одному и тому же типу, либо к

разным типам. Это свидетельствует об относительной сложности логического анализа, так как придется по

возможности тщательно определять разные высказывания, которые отчасти перемешаны в общих

формулировках.

А теперь, если можно, несколько слов о теме моего курса лекций. Я хотел вам предложить самую простую и

вместе с тем самую старую идею: я стремился подчеркнуть, что ссылка на индивидуальное поведение необ-

ходима в общественных науках, что историческая реальность состоит из людей и что эти люди действуют

сознательно. В этом смысле можно сказать, что люди делают свою историю, так как они действуют

сознательно. Но история, которую они делают, никогда не есть история, которую они хотят делать. И

старый парадокс истории заключается в том, что люди делают историю, но они не знают историю, которую

делают. Они ее узнают только постфактум и им трудно узнать историю, которую они делали. И проблема,

которую я хочу рассмотреть, - это проблема методологического или эпистемологического анализа данного

парадокса. История состоит из индивидуальных действий, но всеобщая история не восходит обязательно к

намерениям участников событий. Скажу больше: намерения участников событий, за исключением

небольшого числа индивидуальных решений, никогда не входят в научное объяснение социальных фактов.

Вот парадокс, который я вам предлагаю: нельзя не ссылаться на индивидуальные действия. Люди делают

историю, но они делают историю, которую они узнают только постфактум и с трудом. Если исходить из

этого известного парадокса, то это и есть повод для размышлений о соотношении между индивидуальными

действиями и социальными цело-стностями.

325

Экономический индивидуализм

На прошлой неделе я постарался по возможности ясно объяснить вам проблему целостности, которой я

посвятил весь курс лекций. Я хотел проследить построение исторического мира, исходя из поступков

людей, попытаться уловить, как сочетается стремление к научному познанию с учетом специфически

человеческих черт предмета изучения. Эту же мысль можно выразить так: речь идет о понимании

преднамеренных микрособытий в историческом познании, а также об объяснении социологических или

экономических явлений.

Это начинание я хотел бы осуществить с помощью двух разных методов. Первый метод, который я

использую в ближайших трех лекциях, — это строго логический и философский метод. Я прекрасно сознаю

его чисто абстрактный характер. У тех, кто придерживается строго логического анализа, всегда возникает

ощущение, что существует чрезмерная диспропорция между значительными интеллектуальными усилиями

и выводами. Это впечатление связано с тем, что главной задачей логического или философского анализа

является выяснение того, что говорят или о чем говорят. А результат всего этого — просто более точное

представление о значении применяемых слов или, возможно, знаний, которыми либо обладают, либо нет. В

этом отношении философский анализ предполагает в некотором смысле испорченный вкус. О таком вкусе

Поль Валери говорил, что его больше интересует деятельность разума, чем результат этой деятельности.

Действительно, логик всегда больше интересуется специфическим качеством формулируемых им

высказываний, чем их содержанием. Это содержание интересует скорее ученых, чем логиков. Добавлю, что

я сравниваю логический или философский анализ, который противоречит не менее испорченному вкусу —

привязанности к деталям текущих событий, с ролью гамм в жизни пианиста; пианисту важно поддерживать

гибкость мышц. Логический или философский анализ представляет собой один из способов поддерживать

гибкость мышц мозга. Я охотно привел бы сравнение Андре Зигфрида: каждое утро он читал басню

Лафонтена, затем размышлял над этой басней, может быть, комментировал ее. Для него это было просто

упражнение по «очищению разума». В какой-то мере, логический и философский анализ также является,

бесспорно, утомительным упражнением по «очищению разума».

Во второй части этой лекции я рассмотрю два конкретных случая успешного сотрудничества между

общественными науками и историей. Иными словами: я покажу, как сочетается понимание преднамеренных

действий со знанием объективированных общественных реальностей в некоторых областях, в том числе в

международных отношениях, политической экономии и политике.

Это начинание в каком-то смысле равносильно тому, что вслед за Дильтеем принято называть «критикой

исторического разума». У Сартра это выражение превратилось в «критику диалектического разума». Вы-

ражение «критика исторического разума» в известной степени двусмысленно, и если я «очищаю разум» в

духе этого выражения, то можно придать ему три смысла в зависимости от того, ставится ли акцент на

разуме, на критике или на историческом.

326

Во-первых, если вы акцентируете внимание на слове «разум», то надо определить, на основе какого

специфического метода разум можно применять к познанию человеческого или исторического мира.

Речь идет о том, чтобы выяснить, существуют ли в социально-экономическом знании категории,

отличающиеся от категорий, используемых в естествознании.

Во-вторых, если акцент ставится на термине «критика», то критика исторического разума

перекликается с тем, что Кант предполагал в «Критике чистого разума». Кант попытался найти в

формах чувственности и категориях рассудка инструменты, благодаря которым человеческая мысль

может созидать, мыслить, и особенно познавать природную действительность; в этом случае можно

сказать, что критика исторического разума — это анализ форм или категорий, с помощью которых мы

строим и познаем историко-человеческую действительность.

Наконец, в-третьих, если делать акцент на понятии «историческое», то критика исторического разума

ставит проблему историчности разума; она ставит вопрос о том, в какой мере разум человека

одинаково функционирует на протяжении становления человечества. Маркс утверждал, что законы

капитализма действительны только для капиталистического строя, а не для всех экономических

систем; аналогичным образом можно поставить вопрос об историчности категорий человеческого

мышления. Таково третье значение понятия «критика исторического разума».

После этих замечаний вернемся к теме, которую я собираюсь осветить сегодня и на следующей неделе:

речь идет об аргументах, которые используют приверженцы методологического индивидуализма.

Сегодня я буду в основном говорить о небольшой книжке, переведенной на французский язык. Это

книжка австро-американского экономиста Фридриха Хайека «Сциентизм и общественные науки». Она

была опубликована в издательстве Плона в серии, которой руководил Э. де Дампьер.

Я выбрал в качестве отправной точки анализа и исследования методологического индивидуализма

воззрения Хайека, потому что они изложены достаточно точно, и потому, что они в значительной мере

были причиной дискуссии, состоявшейся в Великобритании и США. Впрочем, эта дискуссия об

индивидуализме и методологическом коллективизме продолжается по сей день.

Хайек, как и я, - не профессиональный логик; он интересуется проблемами логики или эпистемологии

в свете своих научных исследований, которые посвящены, прежде всего, экономическим вопросам.

Фридрих фон Хайек - либеральный экономист, его самая известная книга озаглавлена «Дорога к

рабству». Она представляет собой своего рода осуждение плановой и авторитарной экономики,

которую он считает неразрывно связанной с политическим деспотизмом.

Как экономист Хайек главным образом является теоретиком; это значит, что он фактически ищет

универсально годные высказывания без учета времени и места, которые можно было бы сравнить с

законами природы. Поэтому как теоретик он считает возможным, в отличие от историков, установить

законы и универсальные высказывания. Но в то же время, как и многие теоретики понимания в узком

смысле слова, он полагает, что объяснения в общественных науках, в конечном счете, свя-

327

заны с преднамеренными действиями индивидов. Теоретик Хайек в то же время является либералом, и

считает моделью хорошего общества порядок, созданный всеми и каждым. Экономический порядок,

который ему кажется наиболее приемлемым и добротным, - это порядок, который следует из

свободной игры индивидуальных решений. Эта игра индивидуальных решений, приводящих, через

рынок и механизм цен, к тому, что, с его точки зрения, соответствует коллективному интересу или, в

любом случае, меньше всего противоречит интересам всех. Таким образом, Хайек оказывается

приверженцем традиции либералов и Адама Смита, то есть он представляет себе некую невидимую

руку, создающую определенный порядок из хаоса индивидуальных действий.

В защиту методологического индивидуализма Хайек выдвигает три главных аргумента. Я сначала их

вам представлю, а затем прокомментирую.

— Первый аргумент: общественные науки субъективны, потому что их объектом являются мнения,

позиции и решения индивидов. Или, используя другую формулировку: общественные науки

отличаются тем, что исходят из элементов, то есть индивидов, и, исходя из элементов и ин-

дивидуальных действий, они восстанавливают целостные образования. Естественные же науки идут

противоположным путем, так как точкой отправления у них являются сложные данные восприятия. И,

исходя из этих данных, они пытаются подняться или опуститься до элементов. Проще говоря,

общественные науки непосредственно познают атомы, так как именно индивиды являются такими

атомами, в то время как естественные науки должны открыть атомы или элементы, исходя из сложного

и запутанного целостного образования.

- Второй аргумент или очень важное утверждение: социальные целостные образования всегда

являются конструкциями, и никогда реальностями, сопоставимыми с индивидами или с

индивидуальными действиями. Социальные целостные образования, неважно, идет ли речь о

государстве, рынке, университете или армии, существуют только благодаря индивидам, которые их

создают, а также благодаря постоянным или относительно постоянным отношениям, составляющим

структуру этих целостных образований. Целостные образования не являются надындивидуальными

реальностями; это результаты, чаще всего не желательные, индивидуальных действий, и мы можем

представить их только при помощи структур, понятий, или теорий.

- Третий аргумент: объяснения в общественных науках никогда не бывают завершенными или

окончательными, если только они не восходят к индивидуальным поступкам, к индивидам, к их

мотивам или доводам. Объяснения, связанные с макроскопическими отношениями, могут быть

приемлемыми, временными, но окончательное, единственное объяснение, которое полностью

удовлетворяет разум, восходит к индивидам и к их сознанию.

Вот три высказывания, которые я хочу прокомментировать и обсудить.

Итак, согласно первому высказыванию, объектом экономической теории, социологии или истории

является человеческий мир. И понятия, с помощью которых мы можем охватить этот человеческий

мир, не име-

328

ют значения без соотнесения с сознанием. Товар - это понятие, которое ничего не значит, если оно не

соотносится с сознанием. То же самое касается денег или банка. Они являются не только физическими

реальностями, данными в восприятии; они - значимые реальности, относящиеся к преднамеренным

действиям сознаний. Из этих банальных и тривиальных утверждений Хайек делает вывод, что мы не

можем объяснить действия или верования людей таким же способом, каким мы объясняем поведение

муравьев или пчел. Предположим, что житель Марса относится к другому виду. Он прибыл в Париж.

Он ничего не понимает из того, что видит вокруг себя, поскольку физические объекты - при условии,

что он их воспринимает так же, как и мы - для него ничего не значат до тех пор, пока он не овладеет

интеллектуальным кодом, которым обладаем все мы, принадлежащие к одному обществу. Этот

интеллектуальный код позволяет нам расшифровать то, что делает индивид у окошечка в большом

здании, которое называется банком, когда передает пакет бумаг через окошко и получает обратно

пакет других документов. Другими словами, он снял со счета некоторую денежную сумму, выписав

чек. Но все эти действия нам понятны только потому, что мы обладаем интеллектуальным кодом,

совокупностью знаний, позволяющих нам расшифровать поступки. Такие действия непонятны

всякому, не владеющему этим кодом. И они, конечно, не понятны людям из других обществ, также не

владеющим этим кодом. Формулируя все это логичнее, можно сказать, что классификация объектов в

общественных науках -это классификация, которая радикально отличается от классификации в науках

о природе: в общественных науках при классификации объектов мы, Прежде всего, выясняем их

значение, их отношение к сознанию. Но в естественных науках классификация объектов происходит не

на основе индивидуальных поступков, а на основе качества, свойственного этим объектам,

воспринимаемым физически.

Замечу в скобках: это рассуждение о человеческом характере знаний, которые мы получаем из

социального мира, вам может показаться тривиальным. И нередко, когда речь идет о тривиальных

высказываниях, нельзя доказать, что они истинны, нельзя также доказать, что с ними все согласны.

Верно, и вместе с тем тривиально, что построение социального мира как отправная точка

общественных наук здесь осуществляется на основании сознаний; но отсюда не следует, что

объяснение этого социального мира не устремлено к идеалу, который сопоставим с идеалом в науках о

природе. Может быть, вы помните, что Леви-Стросс в «Дикарском мышлении» одну главу посвятил

«Критике диалектического разума». Он пишет, что идеалом этнологии было бы понимание поведения

людей точно так же, как биолог понимает поведение пчел и муравьев.

Но вернемся к Хайеку. В его суждении есть два различных элемента. Один из них, действительно,

очевиден, а другой вызывает сомнение. Очевидно, что элементарное построение общественного мира

является значимым и (используя выражение, сопоставимое с выражением из замечательной книги

моего друга Шюца «Der Sinnhafte Aufbau der sozialen Welt») мы все исходим из построения значимого

мира. Леви-Стросс, как и другие, должен начать с изучения мифов и их интерпретации (ибо эти мифы

сами по себе значимы), чтобы постичь структуру человеческого

329

разума. Таким образом, даже у этнолога с научными претензиями первый шаг, очевидно, заключается в том,

чтобы восстановить значения изучаемых текстов, слов или действий людей. Но может случиться так, что в

дальнейшем удастся учитывать значимый объект, сконструированный вначале с помощью методов и

законов, сопоставимых с методами и законами наук о природе. Как бы то ни было, тезис Хайека — это не

только первый элемент высказывания, которое я назвал «тривиальным»; это и второй элемент, то есть мы не

только строим социальный мир в его значимой реальности, но объясняем этот мир, исходя из намерений

участников событий.

Комментарий: мое первое замечание касается лексики. Хайек говорит, что общественные науки имеют

субъективистский характер, в то время как науки о природе носят объективистский характер; эта лексика не

совсем удачна, так как Хайек не хочет сказать, что общественные науки не достигают универсально

пригодных знаний. Эти науки, объектом которых являются действия людей, должны учитывать то, что про-

исходит в сознаниях. Поэтому было бы лучше использовать другой термин. Но это замечание не имеет

большого значения; следует просто избегать недоразумения, которое могло бы возникнуть при

употреблении терминов «субъективное» и «объективное». Если бы Хайеку приписали мысль (часто

встречающуюся в герменевтической традиции) о том, что мы располагаем только относительными знаниями

о человеческой реальности и каждый человеческий мир интерпретирует, исходя из своей собственной точки

зрения, то это противоречило бы позиции Хайека. Хайек как раз думает иначе: он считает, что есть общие

высказывания, универсально пригодные законы, которые позволяют учитывать действия людей. Но он

считает, что эти законы, в конечном счете, соотносятся со значимым поведением людей.

Мое второе замечание: исходя из социального характера объекта, который мы хотим познать и объяснить,

Хайек делает вывод, что наше объяснение поведения другого происходит в свете нашего собственного

разума; мы понимаем других людей, потому что у них такой же разум, как и у нас. Я прочитаю вам текст,

где ясно выражен этот тезис: «Социальные факты являются просто мнениями, точками зрения людей,

действия которых мы изучаем. Они отличаются от фактов физических наук, потому что они представляют

собой верования, или индивидуальные мнения, — верования, которые как таковые составляют наши

данные, независимо от того, истинны они или ложны. Кроме того, мы не можем наблюдать их

непосредственно в головах, но мы можем их распознать в том, что люди делают и говорят, просто потому

что сами обладаем таким же разумом»

. Я делаю акцент на последних словах: «Мы можем их распознать в

том, что люди делают и говорят, просто потому что мы сами обладаем таким же разумом». По этому поводу

я сделаю несколько замечаний.

В одном смысле можно согласиться с Хайеком: мы понимаем в узком и точном смысле слова, — например,

в смысле, который Ясперс придавал термину «понимание» в своей «Всеобщей психопатологии», — только

при наличии чего-нибудь общего между ними и нами. Если мы окажемся рядом с полным идиотом,

возможно, что исчезнет полностью наша способность понимать. С другой стороны, когда специалист по

истории

330

первобытного общества, исследуя какой-нибудь физический объект, задает вопрос, идет ли речь о камне,

изношенном временем, или об орудии, он, действительно, имплицитно ссылается на некое свойство

человеческого разума. И в зависимости от человеческого поведения, подобного нашему, он определяет, идет

ли речь об орудии, изготовленном людьми. Таким образом, нужно иметь нечто общее между разумом тех,

которых мы хотим знать, и нашим собственным разумом. В этой связи утверждение, что мы понимаем

других в свете нашего собственного разума чрезвычайно опасно, так как мы хотим знать других в какой-то

степени, потому что в чем-то они отличаются от нас. Отсюда следует, что слова Хайека: «потому что наш

разум похож на их разум», двусмысленны или не точны. Точнее было бы сказать: «потому что есть нечто

общее между их разумом и нашим», но это нечто общее не дано непосредственно, как считал Хайек, его

следует обнаружить.

С другой стороны, Хайек утверждает, что в знании или поведении других мы не интересуемся вопросом,

являются ли их мнения истинными или ложными. Вопрос об истинности или неистинности мнений или

суждений, объектов социальных знаний, не интересует социолога или экономиста. Но это утверждение, по

крайней мере, в отношении экономиста или социолога, конечно, неверно. Возьмем такой пример: одинаково

ли мы объясняем веру в колдунов, когда мы в них верим и когда не верим? Иначе говоря, то, во что другие

верят, есть, на самом деле, то, что мы должны обнаружить, чтобы раскрыть их поведение. Но, мне кажется,

не следует говорить, что мы не интересуемся тем, являются ли их верования истинными или ложными; вся

социология Парето как раз основана на несоответствии между тем, что участники событий считают

истинным, и тем, что считает истинным сам Парето.

Не касаясь всей этой исключительно трудной проблематики, я хочу просто заметить, что Хайек исходит из

верной мысли: мы хотим выяснить действительное поведение других. Но чтобы выяснить подлинное

поведение других в современных или прошлых обществах, нам придется обращаться к тому, во что они

верят. В этом смысле Хайек прав, когда говорит, что надо обращаться к верованиям участников событий,

даже если эти верования ложны. Но к нему можно придраться: он ошибается, когда говорит, что нашим

социологам не интересно различать верования, которые эти люди считали истинными, а мы считаем

ложными, и верования, которые они считали истинными, и мы тоже считаем истинными.

Наконец, третье замечание: единственным поводом для только что сделанных мною критических замечаний

послужило то, что Хайек интересуется не этнологией и не социологией, а в основном политической

экономией. Интересуясь политической экономией, он поверил в то, что механизмы человеческого

поведения, которые он должен обнаружить для раскрытия происходящего, являются очень простыми

механизмами, что в данном случае речь идет о мотивациях почти универсального характера и что для

раскрытия этих мотиваций или механизмов нет необходимости ссылаться на научную психологию или на

разнообразие культуры, как это делает этнолог.

Я приведу пример, взятый у Хайека. Он пишет: «Изменения в стоимости товаров, для производства которых

была необходима земля, ведет к го-

331

раздо большим изменениям в стоимости земли, чем в стоимости других необходимых факторов»

. Это

высказывание можно проиллюстрировать так: предположим, что стоимость некоторых

сельскохозяйственных продуктов изменяется, она снижается. Следствие: это скажется сильнее на земле, чем

на других необходимых факторах производства. Каков вывод Хайека? Он состоит в следующем: обычно

стоимость фактора производства достигается тем быстрее, чем меньше этот фактор имеет альтернативных

форм применения. И наоборот: чем больше фактор производства имеет альтернативных форм применения,

тем легче осуществить замену и тем меньше влияние снижения цен на конечную продукцию.

Как объяснить такого рода закон? Очень просто: люди будут вынуждены использовать факторы,

предполагающие другие формы применения, и они будут использовать скорее те факторы, которые

включают в себя множество альтернативных форм, чем факторы, включающие в себя только ограниченную

форму применения. Впрочем, все это не без исключений. Но здесь речь идет о высказывании, которое в

целом верно ввиду того, что возможность замены в использовании фактора производства «земля»

маловероятна. Если вы рассматриваете пример такого рода, то вы имеете механизм обычного человеческого

поведения, так сказать, абстрактный механизм, что объясняет относительное безразличие Хайека к двум

моим предыдущим замечаниям по поводу некоторых его высказываний или утверждений. Ведь он почти

неосознанно ссылается на экономическую теорию и на упрощенное экономическое поведение субъекта

современной экономики; поэтому пытается абстрагироваться, как он считает, от малоинтересной научной

психологии или от разнообразия форм думать или полагать. Хайек идет еще дальше: из субъективного ха-

рактера социальных фактов он пытается сделать категорический вывод, а именно: объект общественных

наук, в частности политической экономии, есть мир как таковой, несводимый к чему-либо другому. Проще

говоря, вот основная мысль: поведение экономического субъекта, исходящего из теории равновесия

Вальраса или Парето, не нуждается в дальнейшем объяснении; оно самодостаточно, и если даже допустить

физиологическое объяснение психологического поведения экономических участников, то все равно это

объяснение ничего не добавило бы к политической экономии. Выразимся более абстрактно: мир

экономических поведений, сконструированный и анализируемый экономистом, — это конечный мир,

несводимый к чему-либо другому. Он не нуждается ни в психологическом объяснении, ни в выведении из

различных фактов, например психологических фактов.

Последнее замечание, которое я хотел бы сделать по поводу этой теории: природа экономики, в

представлении Хайека, такова, что в ней часто обнаруживают то, что он называет скорее «объяснениями в

принципе», чем в деталях. Возьмем пример, связанный с рентой, и тем фактом, что средства производства,

не предполагающие альтернативного применения, составляют фактор производства, который в наибольшей

степени подвержен изменениям в зависимости от изменения цен на конечный продукт: 1) речь идет не об

универсальной истине, так как может случиться, что иной раз почва предполагает разнообразные формы

применения; 2) он нам не говорит точно, в какой мере изменятся цены других факто-

332

ров производства и цены на землю. Поэтому речь идет об «объяснении в принципе», показывающем, какой

из факторов производства наиболее подвержен изменениям, но ничего не говорится о том, в какой мере и в

каком количестве каждый фактор будет подвержен изменениям.

Приведем простой и актуальный пример: всем известно, что цена на нефть в самом начале разработки

нефтяных полей и за последние месяцы выросла в три или четыре раза. Все заняты расчетами, чтобы

определить, насколько поднимутся цены во Франции, США, Германии, чтобы знать, каковы будут

последствия для темпов роста, и т. д. Возьмем, с другой стороны, статью, которую я читал в журнале

«Economist». Этот журнал опубликовал очень странную статью о нефтяном кризисе. Словно по привычке,

английский еженедельник защищает противоположное тому, что утверждают все. Он защищает следующий

тезис: всякий раз, когда уверяли, что в течение пяти или десяти лет сохранится постоянный структурный

дефицит, возникал излишек в то самое время, когда ожидали дефицит. Первый пример: в конце 40-х гг.

заявляли, что ожидается постоянный дефицит долларов, в результате чего, начиная с 1955 г., обнаружился

постоянный дефицит расчетного баланса США. В конце 40-х или в начале 50-х гг. утверждали, что

ожидается постоянный дефицит пищевых продуктов, в результате чего на огромное число пищевых

продуктов спрос превысил предложение. В конце 50-х заявляли, что ожидается дефицит инженеров,

научных специалистов в западных странах, в результате чего в 1970 г. большое число докторов наук в США

стали автозаправщиками и почти во всех западных странах возник излишек квалифицированной рабочей

силы по отношению к потребностям. Таким образом, достаточно сообщить о дефиците на пять—десять лет,

чтобы общество приняло ряд мер, в результате которых неожиданно предотвращается объявленный

дефицит и даже возникает излишек. На этом заканчивает свое сообщение еженедельник «Economist»,

указав, что в ближайшие десять лет ожидается значительный излишек предложения на нефть и тогда можно

будет рассчитывать только на еврейских миллионеров, чтобы помочь арабам.

Эта статья, конечно, скатывается к крайнему антиконформизму, но она предлагает хорошую иллюстрацию

того, что Хайек назвал бы «объяснением в принципе». Почему так легко опровергнуть все расчеты? Потому

что начиная с того момента, когда возникает какой-либо дефицит, все происходит не так, как прежде; это

банальное выражение, которое можно найти во всех утренних газетах, вызывает, безусловно, желание

сказать: либо Бувар и Пекюше у власти, либо каждый — философ истории. В любом случае, когда

происходит такое значительное событие, как резкий рост цен на нефть, происходит ряд изменений,

вызванных решениями миллионов индивидов: конечным результатом этих изменений, которого никто не

хотел, является постепенная адаптация индивидов к новым условиям. Я нисколько не хочу приписывать

себе прогноз нефтяных излишков в 1984 г., я предпочитаю, чтобы продолжали верить в грядущий дефицит в

этот момент, потому что, в конце концов, гораздо легче справиться с излишками, чем с дефицитом. Но

несомненно одно: достаточно роста такого важного показателя, как цены на нефть, чтобы произошел ряд

изменений, причем в той мере, в какой мы можем найти

333

заменяющие нефть продукты. Главный аргумент «Economist» очень прост: чем больше существует

заменителей продуктов, отсутствия которых опасаются, тем легче предотвратить дефицит; журнал считает,

что имеется большое число продуктов, которыми можно заменить нефть. Я не уверен в том, что это

абсолютно верно. Но во всяком случае рост цен в такой пропорции не может не вызвать цепную реакцию,

которая позволяет нам-говорить не о том, что произойдет лет через пять или десять, а о том, что все

современные экономические расчеты очень сомнительны. Это потому что никто не в состоянии знать, каким

будет результат миллионов индивидуальных решений после изменения некоторых фундаментальные

параметров.

То, что Хайек называет «объяснением в принципе», является в данном случае объяснением возникновения

излишка, исходя из прогноза дефицита. Это, конечно, не позволяет понять, ни когда, ни как именно это

происходит, но делает возможным раскрыть механизм, посредством которого некоторые прогнозы или

пророчества сами себя опровергают или вызывают реакцию людей, которые их опровергают. Отсюда

фундаментальный тезис: люди принимают преднамеренные решения, и никто не хотел результатов этих

миллионов преднамеренных решений. Но когда большое число таких решений зависит от определенного

механизма, от определенной рациональности, можно предложить «объяснение в принципе» развития

событий, которое учитывает то, что я назвал преднамеренным микрособытием, и нежелательные

последствия этих многочисленных решений. Заключение этого анализа-обсуждения первого высказывания

таково: нам, бесспорно, необходимо исходить из индивидуальных действий и намерений участников

событий в качестве данных, объектов, над которыми мы должны размышлять. И вот заключительный

пример: объяснение в принципе правомерно, даже если оно не всегда является единственно возможным

объяснением, так как, строго говоря, теория Хайека привела бы к прекращению подсчета национального до-

хода и эконометрических исследований.

Абстрактные идеи, которые я вам попытался изложить просто, являются логической или

эпистемологической формой экономической практики, очень характерной для Лозаннской школы (Вальрас

и Парето). Однако не всегда следует удовлетворяться объяснением в принципе, хотя на базе универсальных

механизмов оно всегда оберегает от чрезмерной веры в экономические расчеты, предполагающие

постоянство некоторых параметров, которые в действительности не всегда постоянны.

Каковы идеологические последствия этого анализа? Хайек защищает, прежде всего, методологический

индивидуализм и выступает против планирования и сциентистской позиции некоторых инженеров, которые

хотели бы реконструировать, организовать и манипулировать экономическим миром индивидов и их

решениями. Само собой разумеется, что его настояние на решающей роли индивидов и их решений

содержит имплицитно оттенок политического и нравственного индивидуализма. Другими словами, он

хочет, чтобы в экономическом механизме последнее слово было за индивидами и их решениями. Он не

только хочет объяснить функционирование экономики решениями субъектов, он также считает, что сами

субъекты являются судьями своих предпочтений и потребностей, и

334

он как чумы боится экономистов (скажем символически, политехников), которые претендуют на то, что

знают лучше других их потребности. Большая часть плановиков придерживаются позиции (я считаю ее

нередко справедливой), согласно которой шкала предпочтений индивидов в моральном плане необязательно

является критерием высшего качества. Действительно, можно считать, что шкала предпочтений индивидов

не является последним словом. Предпочтение частично формируется социальной средой. И поэтому, если

хотят, как это делает Хайек, чтобы именно индивиды, в конечном счете, принимали решения о

распределении коллективных ресурсов, то предполагают, что решения этих индивидов отражают их

действительные потребности, истинные суждения, которые следует уважать в том виде, в каком они

проявляются на рынке.

Я не из тех, кто хотел бы, чтобы социальные инженеры созидали наше счастье вопреки нашему желанию.

Но так как я всегда придерживаюсь золотой середины, я также не склонен благоговеть перед решениями ин-

дивидуальных экономических субъектов, как если бы эти индивидуальные решения составляли «закон и

пророчество», словно они, хотя бы частично, не обусловлены социальными феноменами, которые в свою

очередь также частично подвержены манипуляциям.

Ясно, что установленное Хайеком различие между строгим объяснением и «объяснением в принципе»

является приемом заранее так или иначе обесценить и дискредитировать планирование. Ибо, действительно,

для строгого планирования сложной экономики из единого центра надо уметь не только объяснять «в

принципе» механизм, который учитывает наблюдаемые нами явления, но и строго определять количество,

отношения между отраслями экономики и т. д. Однако вполне очевидно, что в настоящее время никакая

плановая экономика не способна тщательно следить за всеми продуктами, которые существуют в сложной

экономике.

Например, даже советские плановики знают и строго следят лишь за небольшой частью всех существующих

продуктов. Я разговаривал однажды с чешским экономистом Отто Шиком. Я сказал ему, что, насколько мне

известно, планирующие органы могут контролировать в лучшем случае только несколько сотен или, точнее,

одну-две тысячи продуктов из многих тысяч, и он мне ответил, что из 40 тыс., можно контролировать

только 500 или одну тысячу.

Хайек — это тот человек, который доводит свою мысль до конца. Как он утверждает, современные

экономики до такой степени сложны, что, в конце концов, приходится опираться на решения самих

индивидов. Из этого первого аргумента оставляю только следующую мысль: изначально

сконструированные нами социальные факты относятся к сознательным интенциональностям, и поэтому

являются значимыми фактами, которые отличаются от реальностей, воспринимаемых в исходной точке наук

о природе. Но одно это утверждение, которое имеет логический и эпистемологический характер, не

выдерживает всех научных и идеологических выводов, которые Хайек хочет или предполагает сделать из

этого, по сути дела банального высказывания. Другими словами, выводы, которые он из него извлекает для

индивидуальной морали или либеральной экономики, истинны или ложны с политической и научной точки

зрения. Первоначальное логическое высказывание их не предполагает.

335

В заключение я хотел сказать несколько слов о втором высказывании - о критике тотализма. Тотализм (это

— ужасное слово, но я не могу употреблять термин «тоталитаризм») — это тезис, согласно которому со-

циальные целостные образования являются такими же реальностями sui generis, какими являются индивиды.

И чтобы проиллюстрировать эту абстрактную фразу, я приведу пример О. Конта, который является одной из

излюбленных мишеней Хайека. О. Конт при изложении своей классификации наук показывает, что начиная

с биологии наблюдается переворот в отношениях между элементом и целым. Элементы даны в науках о

природе, предшествовавших биологии, и мы можем выяснить то, что происходит благодаря механизму,

который имеет отношение к элементам; но, считает О. Конт, начиная с биологии наблюдается новое

явление: мы не можем познать часть без включения ее в целое. Другими словами, в биологии или

социологии мы исходим из целого, а не из элементов. Таким образом, этот тезис полностью

противоположен тезису Хайека: в биологии мы исходим из организма как целого sui generis; в социологии -

это социальное целое, понимаемое так же как целостность sui generis и выступающая в качестве исходной

точки. Мы не можем объяснить ни тот или иной орган, ни то или иное явление жизни без изучения всего

организма. Точно так же мы не можем объяснить отдельное явление социального целого, не принимая во

внимание все целое. Другими словами, то-тализм, в понимании Конта, включает в себя не только

утверждение реальности sui generis всех целостностей, но эпистемологическое и логическое правило

приоритета целого по отношению к частям. Такое утверждение Конта полностью противоположно формуле

Хайека.

Методологический индивидуализм

Сегодня я продолжу анализ вопроса о методологическом индивидуализме и вновь рассмотрю три аргумента,

которые я вам изложил на прошлой неделе. Напоминаю их вам: 1) реальность как объект гуманитарных

наук состоит из мнений или индивидуальных позиций; 2) социальные целостности являются не

реальностями, а конструкциями; 3) окончательное объяснение всегда происходит посредством

индивидуального поведения.

Я долго анализировал первый аргумент, состоящий в том, что гуманитарные науки носят субъективистский

характер. Теперь я перейду к двум другим, в частности ко второму аргументу, касающемуся ирреальности

целостностей или социальных тотальностей.

Если мы сошлемся на аналогию с живым организмом, то спор, по моему мнению, решается очень легко,

поскольку нет необходимости выбирать одну из двух крайних формулировок. Вполне очевидно, что не-

которые органические феномены ставят под вопрос целостность организма, и нельзя объяснить то, что

происходит в том или ином органе без учета действий и реакций других органов. В этом смысле, можно

сказать, что органическое целое представляет собой нечто большее, чем соединение частей. Старое,

традиционное и банальное противопоставление не заслуживает долгого обсуждения. Вместе с тем сегодня

мы хорошо знаем, что самыми эффективными научными объяснениями, наиболее зна-

336

чительными, наиболее плодотворными, включая объяснения в области наук о жизни, являются

аналитические объяснения, которые расчленяют органическое целое на составные части и, возможно,

восходят к некоторым из них. Достаточно вспомнить хромосомную теорию, или генетику, для понимания

того, что целостный характер организма с известной точки зрения вовсе не исключает объяснение с

помощью атомов и элементов с другой точки зрения. Впрочем, достаточно обратиться к пониманию целого