Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

Виши оказали бы большее сопротивление «свободным» французам, чем англичанам или американцам.

В обоих случаях я понимаю, но эмоционально никак не отношусь к логике мышления пруссака начала

XIX в. или французов во время Второй мировой войны. Эмоционально я не причастен ни к

представлениям «свободных» французов 1941 г., ни французов Виши, так как в то время у меня не

было психологии гражданской войны. Поэтому я оказался за пределами обоих лагерей. Но я могу

прекрасно понять с помощью интеллектуального восстановления, как те и другие пришли к тому

состоянию, когда стало невозможным общение. Этот пример лишь доказывает, что между

восстановлением логики поведения (согласно моей концепции, это сущность того, что принято

называть пониманием) и эмоциональной причастностью к жизненному опыту или к личности

существует фундаментальное различие. Разумеется, возникает впечатление об эмоциональной

причастности в крайнем и самом благоприятном случае, когда удается восстановить, как можно

представить себе и даже почувствовать личность или сообщество. Может быть, психоаналитик тоже

испытывает чувство эмоциональной причастности к жизненному опыту или к драматической

биографии своего пациента. Но я думаю, что даже в этом случае роль интеллектуального

восстановления с использованием определенных понятий и извлечением последствий, которых сам

пациент не может извлечь, существенна и, вероятно, более ощутима, чем роль эмоциональной

причастности или непосредственной связи сознания с сознанием.

Во-вторых, разумеется, когда мы живем в обществе, в повседневной жизни, у нас часто складывается

впечатление, что мы понимаем духовное состояние или интенциональность личности, с которой мы

встречаемся. Но это непосредственное понимание предполагает, действительно, опыт и, как сказал бы

мой друг Шюц, набор знаний. Чтобы проиллюстрировать, что понимание духовного состояния Другого

представляется нам непосредственным, тогда как оно предполагает определенный набор знаний, хотя

бы довольно абстрактных, достаточно приобрести опыт, который приобрело большинство из вас и

который я сам приобрел. Он состоит в том, чтобы оказаться в обществе, которое резко отличается от

нашего общества. Если вы окажетесь в Японии или если вы знаете японцев, то вы заметите, что

выражения их лиц означают вовсе не то, что у нас. Улыбка японцев, например, вовсе не имеет того зна-

чения, которое мы ей приписываем. Иначе говоря, даже в своем обществе мы знаем, что условием

интуитивного и непосредственного понимания являются совокупность знаний и разнообразие опыта,

которые проявляются, как только мы выходим за пределы своего национального общества или, по

крайней мере, культуры. Само собой разумеется, что жесты или поведение могут иметь в зависимости

от обществ различные значения, которые нужно знать. В первый день своего пребывания в Японии я

узнал кое-какие обычаи, которые я никогда не забуду: мне предложили обед с множеством блюд. И

когда в конце обеда вам пред-

286

лагают рис, То вежливость требует, чтобы вы отведали немного риса и показали тем самым, что до

этого уже вы съели много вкусных блюд. Но во Франции, чтобы проявить уважение, надо съесть

больше, чем хочется; я вел себя как француз, и мой хозяин сказал мне недовольным тоном: «У вас,

очевидно, прекрасный аппетит». Я по невежеству проигнорировал японскую вежливость, потому что

не понимал, что есть две формы проявления уважения: одна — французская, а другая — японская.

Исходя из этого, можно сказать, что для понимания недостаточно раскрывать глаза, смотреть и

отгадывать. Необходимы умение, набор знаний, благодаря которым мы можем ориентироваться в

современном мире. Я добавлю, что очень легко найти рассказы или сказки, в которых человек из од-

ного, прошедшего, столетия перемещается в другое; ситуации, описанные в этих сказках,

подтверждают мое педантичное объяснение: можно правильно ориентироваться в мире, в котором мы

живем, только в том случае, если мы располагаем определенными знаниями, составляющими часть

нашего духовного мира, хотя мы о них не подозреваем.

Второе возражение, часто выдвигаемое против теории понимания, заключается в том, что

умопостигаемые связи якобы представляют собой просто гипотезу, которая требует подтверждения

или верификации. В своей первой небольшой книжке, при изложении теории понимания Макса

Вебера, я подчеркивал, что правдоподобные или умопостигаемые связи не были доказаны. «Любая

умопостигаемая связь, — писал я, — по существу гипотетична: речь идет о фундаментальной

двусмысленности. На одну и ту же внешнюю ситуацию разные индивиды реагируют по-разному.

Мотивы, которыми руководствуются индивиды, могут быть поводами или обоснованиями: внутри

сознания каждого тоже наблюдается двусмысленность. Наконец, в одном и том же положении

индивиды сталкиваются с противоречивыми желаниями»

Все это так, но требует уточнений или поправок. Само собой разумеется, что правдоподобная

интерпретация решения еще не проверена; надо знать логику ситуации, которую наблюдает или

представляет себе участник событий. Сказать, что если кто-то разгневан, то даст пощечину стоящему

перед ним, само по себе правдоподобно. Но если это — предсказание, то оно может быть

опровергнуто. И если ретроспективно речь идет об объяснении или, как говорят, о «ретродикции», то

нет уверенности в том, что оно истинно; необходимо также знать весь комплекс ситуации, как ее

представлял и анализировал участник событий, какой был у него характер и почему, в силу этих

данных, он вел себя так, а не иначе. Поэтому абстрактная связь - оскорбленный человек хочет

отомстить за себя - есть только правдоподобная связь, хотя и умопостигаемая. Но если после изучения

участника событий и ситуации приходят к выводу об умопостигаемой связи, то сделано все, что нужно

сделать в подобных случаях. Умопостигаемая связь — горячий немецкий и прусский патриот

Клаузевиц не мог быть пассивным в то время, когда Наполеон напал на Россию, и оставаться в

стороне, когда сражались с наполеоновской империей, — как таковая не требует верификации. Я

придал максимум правдоподобности и умопостигаемое™ единичному решению, и дедукция на базе

общего закона ничего не добавила бы: многие прусские и немецкие патриоты остались на службе у

короля Пруссии, в то время как

287

другие ради царя бросили его. Следовательно, мы дали, насколько это возможно, умопостигаемую

интерпретацию при достаточно убедительном анализе ситуации, как ее представлял себе Клаузевиц

как деятель. Остается лишь тайна решения человека, тайна, которая не позволяет нам предвидеть

точно, но которая, тем не менее, допускает ретроспективную интерпретацию. Нам достаточно знать,

что сделал участник событий, чтобы обнаружить то, что было изначально правдоподобно. Но между

правдоподобным и доказанным остается интервал, который может заполнить только факт, событие.

Верно, что общее высказывание типа: «Оскорбленный или злопамятный человек будет пытаться

причинить зло другим» представляет собой гипотезу всякий раз, когда его желают применить к

единичному случаю. Но когда умопостигаемая связь является результатом целостного анализа

ситуации и участника событий, никакая проверка не действует после этого восстановления; оно

содержит в самом себе всю истину или вероятность, которые оно может обнаружить. Точка зрения,

которую я защищаю, вероятно, достаточно близка к точке зрения Вебера, хотя он ее сформулировал во

многих своих работах несколько иначе. Я думаю, что происхождение веберовской точки зрения было

связано с различением, которое вы найдете в работе Ясперса «Общая психопатология». Это различение

выглядит так: если вы объясняете невроз, исходя из травмы, полученной в молодые годы, вы

обнаруживаете в биографии человека умопостигаемую структуру, которая, без уподобления со связью

средств и цели, предполагает собой внутреннюю умопостигаемость. Но если вы начнете объяснять

нарушение поведения мозговой травмой, вы можете доказать, что данная связь истинна в той мере, в

какой вы сумеете установить, что этому специфическому расстройству всегда предшествует, или оно

определяется мозговой травмой, которую вы наблюдали. Между мозговой травмой и расстройством

поведения есть постоянная связь. И, может быть, когда-нибудь удастся открыть более существенную

связь, откуда можно будет вывести связь между мозговой травмой и расстройством поведения. Но

между мозговой травмой и расстройством поведения отсутствует умопостигаемая связь, каковую

можно наблюдать между гневом и ударом кулаком, между какой-нибудь травмой и привязанностью к

какому-то человеку и в других подобных ситуациях в истории неврозов индивидов.

Это как раз было главным вопросом для Ясперса, и из него Макс Ве-бер извлек мысль о том, что в

общественных науках мы не довольствуемся установлением регулярных связей между антецедентами

и консек-вентами. Целью познания всегда является умение охватить нечто большее, то есть

внутреннюю умопостигаемость связи между антецедентом и консеквентом — умопостигаемость,

которая связана с человеческой природой изучаемого объекта. На мой взгляд, основная тема остается

неизменной: существует умопостигаемость, присущая поведению людей, которая позволяет

интерпретировать или объяснять единичное состояние, не выводя его из общего высказывания. Или,

другими словами: благодаря умопостигаемое™ интерпретация единичного случая может иметь более

высокую степень вероятности, чем общее высказывание, из которого ее собираются вывести. Это не

исключает, что для восста-

новления единичного случая почти всегда необходимы общие знания. Завершенная или даже

незавершенная теория понимания, которая сегодня практикуется, включает в себя анализ и выяснение

следующих трех разных типов умопостигаемости:

1) Психоаналитическое понимание — это такое понимание, которое вы найдете у Фрейда или Адлера.

Это понимание предполагает всегда использование понятий, знание регулярных постоянных связей, а

также элемент рассказа. Психоаналитическое понимание, действительно, не осуществляется просто

посредством понятий (психоанализ Фрейда), но предполагает в каждом единичном случае нечто такое,

что можно сравнить с историей человека. Неважно, используете ли вы, скажем, биографию Флобера

или любую психоаналитическую биографию в применении к историческим деятелям, в данном случае

речь идет о некотором типе понимания, которое явно представляет собой интеллектуальное восста-

новление: если этот психоанализ применяется к историческим деятелям или к психоаналитическому

лечению, то может возникнуть элемент эмоциональной причастности. Но это лишь, так сказать,

высшая награда за постепенную расшифровку личной тайны.

2) Понимание, которое чаще всего называют герменевтическим, — это понимание текста и всего, что

подобно тексту. На мой взгляд, фундаментальной проблемой типичного герменевтического понимания

является проблема, выраженная формулой герменевтического круга. Под этим кругом подразумевают,

что понимание элемента текста предполагает понимание всего текста и, наоборот, что весь текст

можно понять, только поняв все его элементы. Отсюда следует, что понимание текста предполагает

взаимосвязь между элементом и целым. Однако этот круг не имеет порочного характера; в применении

к обществу он означает, что вы поймете психологию такого прусского офицера, как Клаузевиц, лишь в

том случае, если вы потрудитесь прочесть достаточное количество текстов той эпохи, чтобы постичь

систему мыслей или чувств людей того времени, чтобы знать смысл, который они придавали словам. С

другой стороны, вы можете обнаружить общий смысл этих слов и мира, в котором эти люди жили,

только путем анализа отдельных текстов. Всякий текст включает всегда круговое понимание и

стремление к обобщению, которое позволяет не упразднять круг, а преодолеть его в действии. Если вы

пытаетесь, например, понять Макиавелли или смысл его творчества, вы обязаны проделать двойную

работу: выяснить подробно, о чем он писал, и выяснить смысл, который люди его эпохи придавали

словам. Вы можете понять Макиавелли только исходя из его эпохи. Но его эпоху вы можете понять

только через Макиавелли. Некоторые делают отсюда вывод, что нет различия между пониманием

Макиавелли через его эпоху и пониманием Макиавелли через нашу эпоху. Я полагаю, что это ложное

заключение. Вероятно, мы, действительно, никогда не воспроизведем представление современников

Макиавелли о нем самом. Но есть логическое, реальное и психологическое различие между попыткой

понять то, что Макиавелли мог сказать своим современникам, и смыслом, который мы можем придать

его словам спустя несколько столетий.

3) Третий тип понимания — самый простой, но, может быть, и самый главный. Это тот тип, который я

избрал в качестве примера вслед за ан-

289

гло-американскими аналитиками. Он касается соотношения «средство-цель» применительно к

познанию ситуации определенным участником событий. Это излюбленный пример Макса Вебера.

Английский философ и логик сэр Карл Поппер имплицитно предложил более или менее эк-

вивалентную формулировку. Объясняя человеческое поведение, он говорил о «логике ситуации».

Поппер считает, что объяснение единичного факта следует из общего высказывания. Но оставим этот

вопрос в стороне. Поппер очень хорошо заметил, что одна из процедур, используемых историком,

состоит в том, чтобы воспроизвести логику ситуации так, как ее представлял участник событий.

Исходя из этой логики ситуации, можно понять принятое решение, то есть воспроизвести внутреннюю

умопостигаемую связь между ситуацией, как ее представляет участник событий, и принятым им

решением.

Может быть, самой интересной страницей теории понимания является ее применение к анализу

архаических обществ. Проблема, которая никогда глубоко не изучалась ни во Франции, ни в

англосаксонских странах в связи с этнографией или этнологией, в сущности, заключается в выяснении

того, где находятся пределы наших способностей восстанавливать логику ситуации, как ее понимали в

архаическом обществе. В частности, одной из любимых тем дискуссии англо-американцев является

именно выяснение того, в какой мере: 1) нам удается понять представителей архаических обществ и 2)

в какой мере мы имеем право применить к изучению жизни этих людей наши собственные логические

категории. Я намекаю на споры, которые играли большую роль в англо-американских странах и

которые до сих пор продолжаются. Цель этих споров состоит в том, чтобы выяснить, имеем ли мы

право применять наши собственные логические категории, например категорию не-противоречия, при

восстановлении духовного мира людей архаических обществ или этих людей можно понять только в

пределах их собственной интеллектуальной системы. Английский философ П. Уинч поддержал

последний тезис в своей книге «The Idea of a Social Science». Он абсолютизировал идею Витгенштейна,

выдвинутую им в последний период его философии. Согласно этой идее, язык понятен только тогда,

когда мы остаемся в рамках правил этого языка, и поэтому нельзя применять к другому языку правила,

которые пригодны только для нашего языка. Применительно к архаическим обществам суть этой идеи

заключается в том, что нам не нужно ставить вопрос о том, противоречит ли нашим логическим

правилам способ, с помощью которого эти культуры объясняют или интерпретируют явления. Но

чтобы их понять, мы должны восстановить правила их языка. Тем самым ставится вопрос о границах

понимания. Ибо даже если это понимание, как я пытался показать, не представляет собой

эмоциональной причастности, оно предполагает возможность восстановить логику ситуаций,

воспринимаемых участниками событий. Но если эта логика ситуаций совершенно чужда нашей

собственной логике, то, вероятно, возникает непреодолимая пропасть для понимания. Эта проблема,

связанная с пониманием архаических обществ, если хотите, есть проблема единства человеческой

природы, единства человеческого духа.

Чтобы представить проблему, я случайно перелистал книги английского этнолога Эванса-Притчарда и

в них нашел два примера: первый

290

выясняет тип понимания, который не представляет трудности, так как касается соотношения средства и

цели, а объяснение очень похоже на объяснение наших собственных действий; второй пример

иллюстрирует только что упомянутую проблему границ понимания в той мере, в какой речь идет о

колдовстве.

Книга, о которой я говорю здесь, озаглавлена так: «Les Nuer. Description des modes de vie et des

institutions politiques d'un peuple nilote». Вот что Эванс-Притчард пишет о боях нуэров: «В настоящее

время они враждебно и подозрительно относятся к правительству именно из-за скота, не столько из-за

сегодняшних налогов, сколько из-за вчерашних методов: поездки сборщиков налогов почти не

отличаются от захвата скота и набегов на деревни, которые совершались во времена египетского

правления. Навязывая племени динка наступательную или почти наступательную войну, нуэры

стремились присвоить стада и захватить пастбища. Скот является главной причиной распрей между

нуэрами; после успешного набега на динка, они перессорились между собой из-за дележа трофеев.

Хуже того, племена нуэров воруют друг у друга. Так, лики воруют у жикани, у ренгьянов и других

западных племен, и угон скота стал обычным явлением у границ других племен: так как «воровать»

(kwat) скот у другого племени - это похвальное занятие»

. Нам сразу же понятно, что скот является

главным богатством этого народа и что нуэры воюют именно из-за скота. Нет необходимости говорить

о том, что их образ мысли отличается от нашего: расширьте масштабы, увеличьте численность,

измените ставки, и мы окажемся свидетелями ссор великих держав. Понимание в данном случае не

представляет трудностей. Более того, речь идет о часто встречающемся примере квазиперманентности

чувств или импульсов, используемых политологами.

Но когда речь идет о колдовстве, дело обстоит иначе. Вот как Эванс-Притчард интерпретирует случай,

когда нуэры используют колдовство для объяснения ночных явлений: «Иногда чаши и табуреты,

которые он делал, давали трещины во время работы. Эту случайность нетрудно представить себе в

таких климатических условиях. Можно выбрать самое твердое дерево, можно быть бережливым

ремесленником, можно прекрасно знать все приемы, и, тем не менее, бывают случаи, когда материал

дает трещины при обтесывании или окончательной отделке. Когда подобное происходило с чашами

или табуретами нашего ремесленника, он объяснял эту беду колдовством и говорил о злопамятстве и

зависти своих соседей. Я ему говорил, что, на мой взгляд, он ошибается и что люди к нему

расположены хорошо: он мне протягивал чашу или расколотый табурет в качестве конкретного

доказательства того, что он прав. Если люди не околдовывали его работу, то как можно объяснить это

явление! Далее, если горшки дают трещины при обжиге, то гончар это объясняет колдовством»

. Здесь

один из возможных вопросов заключается в выяснении того, имеем ли мы дело с логическим или не

логическим мышлением?

Вот совершенно рациональное объяснение, которое дает Эванс-Притчард. С его помощью он

обнаруживает теорию, сформулированную Бергсоном в работе «Два источника морали и религии»:

«То, что они объясняли колдовством, представляло собой специфические ситуации в каузальной цепи,

которая связывала индивида с природными события-

291

ми таким образом, что это вызывало предрассудки. Мальчик, который ударился ногой о деревянный

пень, считал причиной удара не пень, а колдовство. Но он не утверждал, что в любом случае, когда

кто-то ударялся ногой о пень, причиной обязательно было колдовство; он не считал, что причиной

пореза было колдовство, так как хорошо знал, что причиной такого пореза явился пень. Колдовству он

приписывал то, что в данном случае, когда он стукнулся ногой о пень, произошло то, чего не

происходило сотни раз. В данном случае полученная им рана воспалилась, тогда как сотни подобных

ран не вызывали воспалений. Наверняка эти частные условия требовали объяснения»

Механизм объяснения здесь совершенно рационален: этот человек неоднократно делал работу в

условиях, когда ничего не происходило; однажды что-то происходит, и это что-то (как, например, рана

или отравление бананами) имеет для него особое значение. Тогда, говорит Эванс-Притчард, он

усмотрел некое сверхъявление в этом нерегулярном событии, которое произвело на него впечатление.

Чтобы понять это сверхъявление, его пришлось объяснить колдовством. Мы обнаруживаем здесь

эквивалент объяснения невезением, фортуной или суеверием, согласно которому, например, нельзя

зажигать три сигареты одной спичкой. Суеверие в данном случае принимает форму предсказания, а не

рет-родикции. Разумеется, можно поставить вопрос, верит или нет в это тот, кто не хочет зажечь три

сигареты одной и той же спичкой. Точно так же можно поставить вопрос о вере некоего Азанде, когда

он ссылается на колдовство. Во что действительно верят? Если бы я не боялся показаться дерзким, я

поставил бы аналогичный вопрос об обрядах, о вере и о современных религиях, и ответ был бы столь

же трудным. В случае, который нас интересует, объяснение, представленное Эванс-Притчард ом,

является типичным рациональным объяснением. Но тип объяснения, предложенный, скажем, Леви-

Брюлем, содержит больше эмоциональных, чем рациональных элементов. Что касается Леви-Стросса,

то суть его объяснения заключается в том, чтобы найти рациональность другой природы, неизвестной

участникам событий.

Все это позволяет нам сказать, что исходя из самой простой интерпретации внутренней

умопостигаемости соотношения между средством и целью, которое касается отдельного участника

событий, находящегося в данной ситуации, вся теория понимания привела бы нас к проблеме

понимания способов представления будущего - способов очень далеких от наших. Предварительный

вывод: в исторических науках, и в частности в гуманитарных науках, имеется огромное число работ,

целью которых является не научное объяснение конструкции системы общих высказываний или

законов, а восстановление исторического пейзажа, понимание образа жизни определенного населения

или организации общества. Действительно, единственной целью работы Марка Блока «Феодальное

общество» и других крупных сочинений по истории является воссоздание внутренней логики

определенного типа общества, а не его объяснение с помощью законов. Речь в данном случае идет о

понимании специфической организации совместной жизни, а также того, используются ли в данном

случае элементы рассказа, чтобы показать развитие логики. На мой взгляд, в теории понимания важно

подчеркнуть,

292

что, когда найдена логика той или иной организации (не важно, является ли это логикой капитализма

или феодального общества), мы достигаем одной из главных целей, если не главной цели, любой

исторической науки, даже если мы не в состоянии научно объяснить на базе законов, почему

проявилась такая логика. Зато возможно углубить понимание логики феодального общества путем ее

сопоставления с другими типами логики совместной жизни. В идеальном представлении о макросоци-

ологии можно также установить систему всех логически возможных организаций экономической,

политической и тому подобной жизни и выяснить связи и соотношения этих различных типов логики.

Это было бы, если хотите, идеальной комбинаторикой макросоциологии, но сейчас речь идет только о

субъективном мнении, потому что мы совершенно не в состоянии воссоздать нечто похожее на общую

комбинаторику всех возможных организаций совместной жизни.

А теперь перейдем ко второму вопросу нашей лекции — к теории рассказа или повествования,

изложенной в книге английского философа Га-лье «Philosophy and the Historical Understanding». Цель

этой книги - вернуться к немецкой герменевтической традиции и выяснить специфику истории, исходя

из рассказа или повествования, рассматриваемого как специфическая черта истории по сравнению с

науками о природе. Я затрону только критическую часть этой книги, которая посвящена опровер-

жению. В первой главе книги Галье использует термин «критическая философия истории». Данный

термин он приписывает мне. Действительно, «Критическая философия истории» - это подзаголовок

моей второй книги, посвященной немецким неокантианцам, которые в конце XIX в. занимались

разработкой трансцендентальной критики исторического знания; к критическим философам истории в

логическом и хронологическом порядке я причислил Дильтея, Зиммеля, Риккерта и Макса Вебера.

Отправная мысль Галье такова: эти немецкие философы истории действительно ощущали, что

историческое знание по сравнению со знанием в естественных науках имеет некоторые специфические

черты, но никто из них не предложил удовлетворительного решения поставленной проблемы. Я дол-

жен сказать, что его критический анализ и опровержение позиции немецких философов выглядят

слишком поспешными. Добавлю, что в числе философов, которых он изучает и критикует, оказались

Курно, с работами которого он, возможно, знаком, и английский философ Коллингвуд, занимавшийся

философией истории. Коллингвуд - самый известный философ в англо-американском мире, к тому же

он - один из тех редких философов, которые относятся к герменевтической традиции.

Опровержение этих авторов происходит следующим образом. Галье опровергает, прежде всего, Курно:

у него была верная мысль о различении двух видов наук - наук «теоретических» и наук

«исторических». Но «исторические» науки он определяет только через случайность, через обычные

контакты, и ему никак не удалось показать, как из обычных контактов развивается рассказ или

историческое повествование, что для Галье составляет главное.

Что касается Риккерта, то возражение Галье против него можно резюмировать так: Риккерт искал в

бесконечной и бесформенной действи-

293

тельности принцип отбора исторического материала в отношении ценностей. Но выражение «отношение к

ценностям» остается исключительно абстрактным. С другой стороны, он ссылался на универсальную сис-

тему ценностей, и ничто в его книгах не говорит о методе, с помощью которого историк проводит отбор

либо своего объекта, либо (в еще меньшей степени) последовательности событий, составляющих рассказ.

Что касается Дильтея, то Галье просто подчеркивает, что он продумал неоднократно поставленную им

самим проблему, но не решил ее.

Затем следует Коллингвуд, к которому Галье более снисходителен. Коллингвуд считает, что история

существует только в той мере, в какой историк ставит перед собой проблему и пытается ее решить. С другой

стороны, он может решить проблему объяснения или интерпретации, только решая вопросы, которые

ставились самими участниками событий. Это предполагает, что настоящий, подлинный историк - не тот,

который работает только с помощью ножниц и клея, а тот, кто способен оживить мысль участников

исторических событий, сделать ее актуальной, переосмысливая их идеи в собственном сознании. Позиция

Коллингвуда очень близка к точке зрения Кроче, которого я упоминал в других лекциях. Она состоит в

следующем: историк - это тот, кто актуализирует пережитое в прошлом, и история, как я уже отмечал,

воспринимается как история мертвых, рассказанная живыми - мертвые имеют значение только в том случае,

если есть живые, чтобы их интерпретировать, понимать и тем самым возвращать им жизнь.

Такое определение истории, по мнению Галье, не позволяет уловить специфику исторического знания, то

есть последовательность рассказа, связь событий и решающий характер порядка, в котором они происхо-

дили. С его точки зрения, историю составляет не только то, что произошло в определенный момент, но и

связь событий и их последствий; и, следовательно, историк должен следить за движением вперед, которое

от события к событию привело к данной точке — в определенных случаях к точке, где мы теперь

находимся.

Что касается аналитиков, то Галье говорит о них мало. Он лишь отмечает, что они представляют интерес для

исторического познания лишь в той мере, в какой они занимаются логическими проблемами, что, впрочем,

верно. Он говорит, что англо-американские аналитики, и в частности Гемпель, интересовались не историей,

а логикой и хотели, прежде всего, проверить свою теорию объяснения или причинности при обсто-

ятельствах, где эта теория, видимо, неприменима. Именно об этом я вам говорил на прошлой неделе. Я вам

говорил, что, если бы аналитики выбрали самый неудачный пример, они все равно бы праздновали победу,

ибо общий тезис был бы сразу доказан.

В некритической части своего труда Галье утверждает, что то, чем отличается историческое знание от

знания наук о природе, это то, что он называет нарративом, а я - повествованием или рассказом. Я не

думаю, что с точки зрения логики есть различие между повествованием и рассказом. Если угодно, можно

сказать, что термин «рассказ» используется для обозначения упражнения, которое когда-то предписывали

детям: их просили рассказать то, что с ними произошло, не прибегая к общим суждениям или правилам.

Самая примитивная форма рассказа («и затем, и

294

затем, и затем») уже содержит важный элемент повествования, в понимании философов аналитической

школы, а именно временную последовательность, причем порядок, в котором события произошли, имеет ре-

шающее значение. Действительно, утверждение, что Гитлер появился после Первой мировой войны, имеет

существенное значение для всякого, кто пишет историю Гитлера. Но если бы формулировали теорию пси-

хологической личности Гитлера, то порядок, в котором произошли события или обстоятельства, при

которых Гитлер пришел к власти, вероятно, не имели бы значения. Но в собственно историческом восста-

новлении, которое мы называем рассказом, порядок, в котором происходили события, представляет собой

важный элемент самого объяснения. Это - объяснение с помощью повествования, с помощью того факта,

что событие, которое подлежит изучению, произошло не только в определенной точке пространства, но в

определенный момент времени.

Рассказ стал одной из главных тем рассуждений англо-американских аналитиков независимо от их позиции.

Например, можно найти главу о рассказе в книге Данто «Analytical Philosophy of History», а также в работе

Мортона Уайта «The Foundations of Historical Knowledge». Действительно, аналитики начали с главной темы

о единичной связи, то есть объектом размышлений об объяснении была связь между событием и тем, что

ему предшествовало. Затем они перешли к последовательности событий и заявили, что аналитическая

философия истории должна не только выяснять связь между двумя событиями, но и пытаться проследить

последовательность во времени. Причем эта последовательность представляет собой элемент

интерпретации. Очевидно, что если рассматривать историю в узком смысле слова, то рассказ - это одна из

основных форм исторического знания. Я об этом буду говорить на будущей неделе, причем с двумя

оговорками, которые я формулирую заранее. Во-первых, все крупные работы по истории не являются

рассказами; работы Марка Блока «Феодальное общество» или Буркхардта «Цивилизация Возрождения в

Италии» не являются рассказами. Во-вторых, можно так сформулировать мысль: если верно, что нет

истории без рассказа, то нет рассказа без умопостигаемой связи между событиями. Поэтому я не считаю,

что исходная точка рассказа выше исходной точки единичной последовательности. Я вижу даже основания,

согласно которым лучше брать за исходную точку единичную последовательность, потому что если

исходить, как я это делал, из единичной связи, то можно раскрыть как знание структур, так и структуру

рассказа. Но если ограничивать теорию истории теорией рассказа, то за ее пределами остается большое

число элементов, которые относятся к историческому познанию.

Story and history

На прошлой неделе я говорил о том, что в книге Галье «Philosophy and the Historical Understanding» я искал

теорию рассказа. Действительно, чтобы ускорить изложение материала, я одновременно рассмотрю

некоторые главы двух самых типичных книг аналитической школы. Речь идет о книгах Дан-то и Мортона

Уайта, посвященных теории рассказа.

295

Как определить рассказ? Англичане имеют возможность пользоваться двумя словами «story» и «history» (Голье,

в частности, использует оба слова). Он охотно сказал бы, что история как форма познания рассказывает под-

линную историю. Но понятие истории, похожей на романс, с началом, серединой и концом, с точки зрения логики

неудовлетворительно.

Я думаю, что можно было бы выделить следующие мысли: (I) Самое простое определение:

A) Мы назовем нарративными такие высказывания, которые ссылаются на события, разделенные во времени и

происходящие в определенной последовательности: чтение Юма разбудило Канта от догматического сна;

Версальский договор разбудил немецкий национализм; большая часть романтических тем появляется уже у Жан

Жака Руссо. Эти различные высказывания предполагают временной порядок и уже ставят несколько логических

проблем.

Б) Не находим ли вновь просто-напросто проблему, поставленную Юмом, в той мере, в какой нарративные

предложения относятся к последовательности событий?Во время t

какой-то субъект находился в состоянии х,

а во время t

- в состоянии у: что определило переход состояния отхку?

Примеры: Людовик XIVумер как непопулярный король. Букингем и испанский брак.

Если в проблеме изменения на атомическом или на микроскопическом уровне возникает вопрос, поставленный

Юмом, то проблема превращается в проблему причинности и выбора между антецедентами.

B) Если берется не атомистический, а молекулярный или макроскопический уровень (Уайт), то проблема

становится проблемой того, что должно фигурировать в молекулярном тексте, когда тема по своей сущности

называется философией. История США (пример Мортона Уайта). Но это необязательно логическая проблема.

Г) Галье

Story. В сущности, ему не удалось определить историю. Но вполне ясно, чего он хочет.

II) Аналитики исходят из объяснения. Исходя из объяснения, они противопоставляют тезис о возможности

дедукции тезису рациональности или умопостигаемости. (Умопостигаемость: не всегда средство - цель. Необя-

зательно.)

Что касается Галье, то он исходит из рассказа или повествования, и считает, что объяснение появляется в

момент остановки, вроде осечки в рассказе. Но в чем это заключается? Он излагает датированные, перепле-

тенные события, многие из которых неожиданны. Галье хочет, чтобы история была непротиворечивой, имела

начало и конец. Все это прекрасно, но проблемы остаются.

Возьмем типичное историческое знание: сообщение о международном кризисе, приведшем к войне 1914 г.

Ультиматум Сербии, соответствующие возражения. Логика ситуации, имплицитные общие понятия; необходи-

мость — никогда. Являются ли они банальными, или общими понятиями здравого смысла? Решение царя:

частичная мобилизация невозможна. Немецкое решение: единственный план. Нельзя не напасть на Францию.

Теория управления.

Что я хочу доказать в этом случае? Что моя история, ограниченная во времени и пространстве, обнаруживает

свою собственную логику на уровне микрособытия. Именно в той мере, в какой объяснение микрособытия от-

личается от объяснения бури или землетрясения, человеческая история имеет собственную логику. Я вновь

нахожу свое высказывание банальным: как раз в той мере, в какой человек является сознательным участником

событий, воссоздание человеческого прошлого в его временной последовательности имеет специфические черты.

Но многие из этих специфических черт вновь обнаруживаются при ссылке на нарративные высказывания.

Нортон Уайт: переход от микро к мокро или переход от атомического к молекулярному уровню. Какая тема

актуальна во все времена? Дискуссия об отборе. Преднамеренный характер микрособытия. Логическое

основание специфичности режима. Отсюда не следует, что намерение участников событий дает объяснение.

Теория каузальности. Как же поступают, действительно, историки?

Данто: реинтерпретация прошлого. Бергсон: именно настоящее открывает признаки, предвещающие то, что

происходит потом. Данто: не хватает концепта. Гегелевская идея. Рефлективная история. Пример философии.

Две, в сущности, различные мысли:

— созидание, изобретательство, конкретное. Творение.

— Случайное. Событие.

Сартр: пока я жив, я могу изменить смысл своего прошлого. После моей смерти только другие могут его

изменить, и это стало необходимо. Намерение. Результаты. Бисмарк, Гитлер в более широкой плоскости.

Невозможность предвосхищающей истории. Деталь. Смысл.

О каузальном анализе

Эту лекцию я хочу посвятить сложным проблемам, которые каузальный анализ ставит в историческом

познании. Проблема исторической каузальности является исключительно сложной проблемой по многим

причинам: прежде всего (и, может быть это самая главная причина), логики, эпистемологи и сами ученые не

всегда единодушны относительно употребления понятия причины в науке, в том числе в естественных на-

уках. В некоторые периоды истории науки, в частности в начале XX в., Рассел считал, что понятие причины

по существу и происхождению имеет антропологический характер, и что в силу этого оно метафизично и не

может играть какой-либо роли в науках, достигших зрелости. Поэтому была попытка сохранить в качестве

фундаментального понятия только понятие закона или корреляции или же, если брать последовательность

событий, — понятие регулярной последовательности или вообще регулярности. В традиции, восходящей к

философии Юма, нет понятия причины, то есть внутренней связи между антецедентом и консеквентом, но

есть только возможность уловить регулярность или регулярную последовательность. Заявлять, что

антецедент является причиной, значит ги-

296

297

постазировать, придавать антецеденту значение, отличное от значения других антецедентов, и, в силу

этого, отдаляться от научной практики. Огюст Конт тоже исключил понятие причины из научного

анализа. Он придавал большое значение понятию закона, которое было синонимом понятия

регулярности. Он законы разделил на статические, т. е. на законы постоянной корреляции внутри

системы, и динамические, то есть законы регулярной или постоянной последовательности событий,

происходящих в различные отрезки времени.

Модель объяснения Гемпеля связана с традицией Юма или с традицией О. Конта, хотя она связана

также и с традицией английских эмпириков, и с теорией каузальности. Но я старался ее анализировать

без использования понятия причины. Я оставил в стороне эту фундаментальную проблему, связанную

с употреблением или неупотреблением понятия причины в науках о природе, потому что она вызвала

бы целый ряд вопросов о логике естественных наук. Эти вопросы находятся за пределами моих

научных интересов. Другая школа тоже исключает понятие каузальности в историческом познании по

схожей и вместе с тем противоположной причине: схожей потому, что понятию причины придается

более или менее метафизический смысл, противоположной в том смысле, что, с точки зрения этой

школы, собственная природа человеческих событий исключает использование понятия каузальности. В

частности, я имею в виду философов идеалистической традиции истории, например Кроче, который

открыто заявил, что следует навсегда исключить понятие причины из исторического познания. Эта

позиция Кроче, в конечном счете, вытекает из гегелевской традиции: если считать, что различные

моменты исторического становления соединены друг с другом либо логическими, либо

концептуальными связями, то, разумеется, следует исключить понятие причины в той мере, в какой это

понятие рассматривается как эквивалент детерминизма в природе.

Вот некоторое развитие идеи, которую я хочу предложить: те, кто относится к гегелевской и к

герменевтической традиции, а также к традиции Вико, исключают понятие причины из познания

человеческой истории. Они утверждают, что осмысливать становление человечества в терминах

причины и следствия означает заменять собственную логику действий или логику преемственности

эпох — концептуальную логику, логику противоречий или диалектическую логику — соотношением,

сопоставимым с соотношением двух бильярдных шаров, которые случайно сталкиваются, с тканью,

которая воспламеняется, или с газом, который вырывается из трубы и взрывает квартиру.

Я также оставляю в стороне другую школу, пытающуюся обнаружить в историческом становлении

нечто вроде концептуальной логики или диалектики. Сегодня я ограничусь несколькими короткими и

потому неизбежно поверхностными замечаниями.

Некаузальная интерпретация человеческой истории равносильна генерализации приема, который я

анализировал в связи с тем, что я назвал преднамеренными микрособытиями. Объяснение

преднамеренных микрособытий сводится к выяснению логики ситуации и реакции сознания или

участника событий на эту ситуацию. Это выяснение логики ситуации равносильно выявлению

умопостигаемое™, не предполагающей не

298

только необходимости, но и детерминизма. Цель философии истории этой идеалистической школы

состоит, если можно так выразиться, в переносе на макроисторический уровень эквивалента

умопостигаемости, которую историки пытаются выявить на уровне микрособытия. Если, например,

между капитализмом и социализмом или между феодализмом и капитализмом существуют

умопостигаемые связи, аналогичные тем связям, которые соединяют два понятия друг с другом, то в

макроисто-рической реинтерпретации будет нечто такое, что можно сравнить с умопостигаемостыо

микрособытий, хотя в этом случае умопостигаемая связь не говорит о намерении сознания. Те из вас,

кто читал «Критику диалектического разума» Сартра, знают, что если нет ясности на макро-

историческом уровне, то, тем не менее, есть умопостигаемость. В одном случае ссылаются на

намерение праксиса или сознания, а в другом существует умопостигаемая связь без ссылки на

намерение сознания.

Второе замечание, которое я хочу сделать, заключается в следующем: некаузальная умопостигаемая

интерпретация преднамеренного микрособытия нисколько не исключает изучение регулярных

последовательностей или изучение каузальности на высшем уровне. Прежде всего, подчеркнем, что не

все исторические действия являются преднамеренными. Это само собой разумеется. С другой стороны,

даже если действие имеет преднамеренный характер, ничто не исключает, что исторический или

социальный факт, созданный путем накопления действий, поддается каузальной интерпретации,

отличной от интерпретации с помощью ин-тенциональности сознания. Чтобы вам вкратце объяснить

на банальном примере различие, которое я предполагаю, можно изучить отдельные случаи

самоубийства и определить логику решения, принимаемого самоубийцей. В данном случае мы имеем

умопостигаемую интерпретацию поведения с помощью связи между ситуацией, в которой находится

сознание, и решением, принимаемым этим сознанием. Нетрудно согласиться с тем, что самоубийство,

рассмотренное индивидуально, постижимо и в известных случаях понятно, хотя в силу этого факта оно

не необходимо. Иначе говоря, в большинстве случаев, когда индивид принимает решение покончить с

жизнью, он находится в ситуации, которая не принуждает его к самоубийству. Об этом

свидетельствует деятельность некоторых организаций, оказывающих помощь тем, кто хочет покончить

с собой. Этим организациям удавалось их спасти. С другой стороны, совершенно ясно, что если вы

изучаете статистику самоубийств, то вы можете найти определенную корреляцию между частотой

самоубийств в данной стране, среди определенного социального класса, в данном городе, и при данных

обстоятельствах. Корреляция, которую вы устанавливаете между ситуациями, вызывающими рост или

сокращение числа самоубийств, и этими показателями самоубийств, может быть, с точки зрения

логиков, названа каузальным фактором. Реймон Будон, например, написал большую работу под назва-

нием «Математический анализ социальных фактов», где он реинтерпре-тировал статистические данные

самоубийств, приведенные Дюркгеймом. И можно заметить, что в подобных случаях нет противоречия

между, с одной стороны, социальной причиной частоты такого феномена, как самоубийство, дающей

возможность установить корреляции в случае необходимости с каузальными связями в том смысле, что

они благоприятству-

299

ют, повышают или снижают уровень самоубийств, а с другой стороны, умопостигаемым анализом

индивидуального поведения при самоубийстве. Эти два подхода не противоречат друг другу. Добавлю,

что имеется огромная литература, посвященная обоим подходам. Есть работы, в которых в духе

Дюркгейма анализируется статистическая корреляция обстоятельств, благоприятствующих или не

благоприятствующих частоте самоубийств. С другой стороны, есть труды, в которых описывается

историческая биография отдельного самоубийства.

Проблема, которую я затрону в будущем году, состоит в следующем: выяснить, когда один из этих

подходов более приемлем. Но надо хорошо представлять себе, что оба подхода, из которых один

связан с преднамеренным микрособытием, а другой — с частотой явления, ставшего типичным, не

противоречат друг другу. Они представляют собой два подхода к одному и тому же факту. Остается

лишь то, что ведет нас к метафизике общественных фактов: последовательность утечки газа, электри-

ческой искры и взрыва, мне кажется, имеет иную природу, чем связь между социальной аномией и

самоубийством. Могут сказать, что на мак-ро/уроте обнаруживается корреляция, которую при

желании можно связать с причинностью, но на микро/уроъне то, что происходит в этих двух случаях,

различается: в случае с взрывом газа между естественными явлениями, действительно, существует

связь, которая предполагает и, вероятно, предписывает идею необходимости, в то время как

микрособытие сохраняет характер события, то есть оно не является необходимым в отношении

участника события.

Вывод: есть две возможности элиминации понятия каузальности в истории - позитивистская

элиминация, согласно которой понятие каузальности чуждо подлинной науке, и идеалистическая

элиминация, для которой онтологическая структура социального мира исключает использование

понятия каузальности. Последнее понятие в строгом смысле применяется только к естественным

явлениям. Я добавлю, что профессиональные историки проявляют только ограниченный интерес к

этим двум крайним теориям, и, судя по всему, они будут использовать термин «причина» в различных

смыслах. Вы легко найдете книги с названиями «Причины Французской революции» или «Причины

Первой мировой войны», хотя историки не совсем точно представляют себе, что они называют

причиной события или при каких условиях исследование каузальности логически удовлетворительно.

Макс Вебер противопоставил то, что он называет каузальным исследованием, понимающей интерпре-

тации. Эта интерпретация охватывает одновременно понимание интен-циональности единичного

сознания и умопостигаемость в моем понимании. Насколько я могу судить, он не проводит четкого

различия между пониманием и постижением. Первый термин связан с интенционально-стью сознания,

а второй напоминает умопостигаемость, которую можно соотнести с постижимостыо без ссылки на

интенциональность сознания. Вот как Вебер пришел к понятию причинности в историческом

исследовании: он считает, что умопостигаемые связи, которые мы можем раскрыть, являются лишь

гипотезами. Они допустимы или вероятны лишь до тех пор, пока мы не убедимся в том, что они

действительно осуществляются. Это, видимо, верно в отношении умопостигаемых свя-

300

зей на макроисторическом уровне. Но нет уверенности в том, что на микроисторическом уровне мы не

найдем одновременно умопостигаемость микрособытия и основания для признания понимающей

интерпретации.

С другой стороны, Вебер более или менее четко разработал теорию, которая сегодня играет важную

роль у англо-американских аналитиков. Это теория countetfactual conditions, теория условий,

противоречащих фактам. Этот научный термин означает следующее: предположим, что событие не

произошло или оно было другим, чем ожидалось, и поставим вопрос о том, что должно было

произойти. Например, правомерно поставить вопрос: началась бы война в августе 1914 г., если бы

политика Пуанкаре была иной? Если мы придем к выводу, что она разразилась бы в любом случае,

даже если бы политика Пуанкаре была иной, то мы скажем, что политика Пуанкаре не была

необходимым условием для начала войны. Но если мы рискнем предположить, что при другой

политике война не разразилась бы, то отсюда следует, что политика Пуанкаре была единственно

необходимым условием для начала войны. Необходимое условие еще не означает необходимую

причину и тем более единственную причину. Вебер в качестве примера использовал Марафонскую

битву и ставил вопрос: что произошло бы, если бы греки проиграли битву при Марафоне? Ответ

Вебера на этот вопрос: если бы греки проиграли Марафонскую битву, то рациональное развитие

внутри греческих государств происходило бы иначе.

Английские и особенно американские историки представили ряд исследований, осуществленных по

принципу counterfactual conditions. Они, например, поставили вопрос о том, развивалась бы

американская экономика таким же образом, если бы не построили железные дороги. И они предложили

ряд спекулятивных суждений об экономическом развитии, которое было бы возможно при других

транспортных средствах. Так или иначе, эти вопросы поставлены историками. Но в целом

профессиональные историки не любят, чтобы эти вопросы ставились открыто, потому что они

справедливо считают, что в большинстве случаев нельзя дать категорический ответ на вопросы такого

рода. Естественно, можно поинтересоваться: что произошло бы, если бы...? Но как ответить, если мы

не располагаем рядом законов или регулярных последовательностей, дающих нам возможность указать

либо последствия ирреальных условий, либо возможные изменения, вызванные неизменными

антецедентами? Экономисты находятся в лучшем положении, чтобы предаваться подобного рода

упражнениям в ирреальной истории, потому что они располагают до некоторой степени

макроэкономической теорией. Они могут, но не слишком произвольно, менять один из элементов,

например транспортные средства, и приходить к вероятным выводам о возможной альтернативе

железным дорогам. Зная факторы роста, они могут прийти к вероятным гипотезам о «том, что

произошло бы, если бы...» Но в случае с историей, которую называют событийной, на

микрособытийном уровне можно с достаточной степенью вероятности сказать, что, изменяя небольшое

число микрособытий, мы тем самым изменяем и некоторые другие. Однако трудно идти очень далеко в

восстановлении истории, которой не было. Здесь можно сослаться на книгу Ренувье «Uchronie». Само

собой разумеется, что речь идет только о философском упражнении, но

301

именно логическое или историческое упражнение мысленно изменяет события и выдвигает более или

менее вероятные гипотезы о том, что произошло бы в условиях этих ирреальных гипотез.

Я перехожу к проблемам каузальности, которые обсуждают историки и логики, и по этому случаю я

собираюсь сделать несколько замечаний.

Дискуссии между логиками касаются, прежде всего, понятия каузальности. Данное понятие

применяется к проблемам собственно исторического познания, главным образом к объяснению

единичных и датированных событий. По этому поводу ставятся такие вопросы: каким образом событие

(скажем, война) стало возможным? Или, например: каким образом война стала необходимой?

Англичане и американцы говорят: How possible? Why necessary?Это ведет к различению достаточных

и необходимых условий. Из этого различения следует старый вопрос, который можно найти у всех

авторов: имеет ли выбор причины среди антецедентов произвольный характер? Что такое причина

события? Это совокупность антецедентов или антецедент среди множества других? Если мы решили,

что причиной является скорее этот антецедент, чем другой, то насколько обоснован логически наш

выбор?

От этих логических или теоретических рассуждений о выборе антецедента можно перейти к практике

самих историков и сравнить ее с рассуждениями логиков. Среди самых интересных аналитических

работ, которые посвящены этой проблеме и которые я рекомендую тем, кто интересуется данной

темой, можно назвать книги фон Вригта «Explanation and Understanding» и Мортона Уайта «The

Foundations of Historical Knowledge». Если бы у меня было больше времени, я бы показал, как оба

автора, вышедшие из двух разных традиций, пришли к единому мнению по многим спорным вопросам.

Я не буду вам излагать всю теорию целиком, а сделаю ряд замечаний, которые дадут общее

представление о теории исторической каузальности.

Возьмем сначала пример, связанный с природным явлением, - занос машины при гололедице или

поломка радиатора машины из-за холода. Ясно, что в такого рода случаях событие включает в себя

множество антецедентов. Между некоторыми антецедентами и самим событием имеется регулярная

связь, или даже на основании закона, если использовать этот термин применительно к обычной логике

в естественных науках (замерзание происходит при определенной температуре). Обратимся снова к

примеру с аварией. Когда такого рода событие связывается с людьми, используемое нами понятие

причины получает прагматический характер. И в значительной степени выбор причины отсылает нас к