Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

первоначальному смыслу, то есть к тому смыслу, который в него вкладывали греки, - к

квазиюридическому смыслу. Речь идет скорее об аргументе, который используется в суде, чем о

причине в научном смысле слова. И если мы говорим, что причиной заноса машины было то, что

водитель ехал слишком быстро, то речь идет в значительной степени о прагматическом и почти

юридическом выборе. Мы не исключаем другие антецеденты, но акцентируем внимание на одном из

антецедентов ввиду более или менее осознанного интереса к факту скорости, то есть к антецеденту,

который зависит от участника события, или, как нам кажется, послужил причиной его виновности. Но

этот антецедент не имеет признака

302

причины в абсолютном смысле слова. Однажды из-за гололеда занесло мою машину, и, как любой

знаток своего дела, я сказал шоферу, что он едет слишком быстро. На самом деле, он ехал со

скоростью 45 км в час, но, учитывая состояние дороги, он, действительно, ехал слишком быстро. Это

не значит, что авария может произойти при всех обстоятельствах. Но в данном случае мы выбираем

именно тот антецедент, который, как нам кажется, можно проверить и вменить в вину участнику

события. Не сомневаюсь в том, что историки сознательно или бессознательно, нередко прибегают к

такого рода рассуждению - не неприемлемому, с точки зрения «настоящих» ученых - в поисках причин

среди антецедентов определенного события. Не сомневаюсь и в том, что не было бы написано столько

книг о причинах войны 1914 г., интерпретированных как непосредственные антецеденты, если бы не

желание выяснить решения или поддающиеся проверке действия, за которые многие несли ответствен-

ность. Но в данном случае важно понять, что действие, которое мы хотим «осудить», считая его

причиной, «виновно» только в смысле юридического или морального обвинения, которое законно

лишь в том случае, если мы исходим из политических, юридических и моральных норм той эпохи,

когда произошло данное событие. Например, накануне войны 1914 г. ни один государственный деятель

не считал себя морально или политически виновным в том, что он рискнул начать войну. Таким об-

разом, в споре об ответственности постфактум имеется элемент исторической ошибки. Она состоит в

следующем: предполагается, что человек виновен, если он принял известное решение, вызвавшее ряд

отвратительных событий. Но на самом деле почти все те, кто рискнул вступить в войну 1914 г.,

считали, что война закончится в несколько месяцев и что она будет не более серьезной, чем военные

конфликты XIX в. Другими словами, если мы ищем каузальность в действиях участника события, если

мы хотим добиться исторического и морального осуждения, то нужно учитывать нормы эпохи, а не

свои собственные нормы.

Мое второе замечание заключается в том, что, по-видимому, соблазнительно сравнивать

автомобильную аварию с войной 1914 г. Я только что провел такое сравнение, использовав идею

прагматического выбора антецедента в зависимости от понятия ответственности или виновности. Но

можно также применить к этим двум случаям понятие вероятности, как это сделал, например, Макс

Вебер. Действительно, каузальность, в понимании Макса Вебера, - в основном определение

вероятности события. Если я применю это суждение к автомобильной аварии, то, используя логику

вероятности, я скажу, что скорость, с которой ехала машина, и состояние дороги создавали вероятность

аварии. В данном случае вы можете сказать, что была вероятностная причинность данного антецедента

— причинность, которую можно перенести на мир людей. Если вы совершите подобную операцию с

войной 1914 г., вы обнаружите вначале ультиматум Австрии, предъявленный Сербии, или отказ

Австрии принять сербский ответ. Вы увидите, что, когда Австро-Венгрия направила ультиматум

Сербии, правительство в Вене прекрасно знало, что оно бросает вызов России, которая уже много лет

считала себя покровителем южных славян; оно также знало, что, если Россия вступит в войну из-за

Сербии, Франция, будучи союзницей России, также примет участие в конфликте. Немцы тоже зна-

303

ли, что в соответствии с планом их генерального штаба, если они находились в состоянии войны с

Россией, то войну следовало начинать с нападения на Францию. Следовательно, правомерно сказать,

что те, кто направил ультиматум Сербии и отказался принять сербский ответ, создал вероятность

войны, подобно тем, кто ведет машину при гололедице со скоростью 50 км в час и тем самым создает

вероятность аварии. Можно, действительно, использовать такого рода рассуждение и, исходя из него,

конструировать понятия вероятностной каузальности. Впрочем, эти понятия более или менее

подтверждаются суждениями, базирующимися на условиях, противоречащих факту, о котором я

только что вам говорил.

Исследование причин имплицитно предполагает вероятностные рассуждения, и вполне очевидно, что в

работах по истории обе аргументации - аргументация, связанная с поиском виновного, и аргументация,

опирающаяся на вероятность, - так или иначе переплетаются. Если, например, поставить вопрос о том,

лежит ли главная ответственность за войну 1914 г. на империях в Центральной Европе в свете

ультиматума Сербии, то ответ можно сформулировать только с помощью вероятностного суждения о

связи между ультиматумами и войной. Итак, наверняка, ультиматум создавал возможность начала

войны. Все, кто пережил эти дни в июле-августе 1914 г., знают, что на другой день после ультиматума

Австрии все министерские канцелярии считали войну возможной, если не вероятной. В таком случае

степень ответственности измеряется степенью вероятности, которую ретроспективно приписывают

войне в свете ультиматума. Историки вообще путают два вопроса: в какой степени австрийский

ультиматум был законным, если учесть дипломатические обычаи того времени? В какой степени этот

ультиматум создавал значительную вероятность начала всеобщей войны? Или же: какова степень

вероятности всеобщей войны, вызванной ультиматумом? Историки также ставят вопрос о том, каковы

были намерения участников событий и действительно ли они хотели развязать войну.

Вот какого рода суждения можно использовать. С одной стороны, осуществляется прагматический

выбор и нужно учитывать, что этот выбор не имеет никакой логической ценности. С другой стороны,

используются вероятностные суждения, которые никогда не дают полной уверенности и которые

можно возобновлять в любой момент рассказа.

Все это ведет нас к моему третьему замечанию: умопостигаемый рассказ или рассказ, который

пытаются сделать умопостигаемым, о последовательности событий, ведущих к факту, причины

которого ищут, предполагает в тот или иной момент перерыв в рассказе, чтобы установить, какие из

последовательных событий в наибольшей степени стимулировали заключительное событие и,

следовательно, несут за него наибольшую ответственность. Всеобщая мобилизация русской армии

представляла собой, так сказать, преодоление последнего порога. Итак, в рассказе о событиях от

австрийского ультиматума до всеобщей войны есть некоторое число моментов, когда выступают

события, представляющие собой пороги вероятности. По поводу этих порогов вероятности возникают

вопросы о каузальности и пытаются выяснить, определяет ли ситуация, в которой находился участник

событий, преодолевший этот порог, решение или действие, которое он счел необходимым.

304

Если рассматривать практику историков, то, действительно, обнаруживается, что в зависимости от

случая то, что они считают или называют причиной, относится ко всему ряду антецедентов различного

характера. Проще говоря, я выделил бы два направления исследования причины в исторической науке:

первое направление я назвал бы исследованием ситуации или обстоятельств, в которых произошло

событие, или, используя выражение, которое можно найти у историков, исследованием основных

данных. Во втором направлении отыскивают эпизоды, которые предшествовали непосредственно

изучаемому событию. Это значит, что в первом случае анализируют ситуацию в Европе, которая

сделала возможной войну 1914г. Ситуация, в которой разразилась война, рассматривается как причина

или основная причина начала войны. Или же, напротив, свое внимание акцентируют на единичных,

специфических и непредвиденных эпизодах, послуживших поводом развязывания войны.

Я хотел бы заметить, что оба направления не противоречат друг другу по той простой причине, что,

когда мы используем язык логики, описание события, причины которого ищут, совершается по-

разному в обоих случаях. Если исследуют частные эпизоды, предшествовавшие войне 1914 г., то

причина войны 1914 г. увязывается с ее началом — 4-ое августа; подчеркиваются даты, и речь идет о

событии «всеобщая европейская война». Но если исследуют глубинные причины войны 1914г., то речь

идет не о причинах войны, начавшейся в августе 1914 г.; войну описывают, абстрагируясь от точной

даты ее начала. Так, предположим, что вы согласны с ленинской теорией войны, и заявляете, что

причиной войны 1914г. было столкновение экономических интересов великих держав: ясно, что,

исходя из экономических конфликтов между великими державами, вы не сможете объяснить начало

войны именно в июле—августе 1914 г. Вы можете только сказать, что экономические противоречия

между великими державами сделали неизбежной войну между капиталистическими государствами.

Это значит, что вы описываете событие, причины которого вы исследуете иначе, чем причины войны,

начавшейся в августе 1914 г. Другими словами, я напоминаю вам, что так никогда не исследуют

причины конкретного события во всех его подробностях. Исследуют только причины описанного и

упрощенного события. Например, выясняют либо причины, объясняющие начало войны в июле—

августе 1914г., либо глубинные причины этой войны, взятой в целом, а именно, вслед за ленинской

интерпретацией анализируют постоянные экономические причины, обусловившие вероятность или

неизбежность всеобщей войны между капиталистическими государствами в данный момент. Отсюда

следует, что оба направления различаются по объекту исследований, потому что они по-разному

определяют событие, причины которого предполагается выяснить.

Поэтому, само собой разумеется, что с точки зрения философии истории историков больше или

меньше интереса будет придаваться поиску эпизодов, считающихся причинами, или изучению

состояния структуры. Те, кто имеет ограниченное представление об истории, обращаются к рассказу о

последних неделях перед началом войны 1914 г., поскольку, по их мнению, тот факт, что война

началась в 1914, а не в 1915 или в 1917 г., имел очень серьезные последствия. Иными словами, они

интересуются тем, как

305

люди живут и делают историю, не пытаясь ее предвидеть; они интересуются рассказом о событиях,

потому что рассказ событий, приведших к войне, превращает нас в современников пережитой истории;

если же нам говорят, что экономические противоречия сделали неизбежной войну 1914 г., то мы

оказываемся в абстракции. Это или верно, или неверно. Но если даже предположить, что это верно, мы

все равно оказываемся в мак-роисторических отношениях, которые абстрагируются от того, как люди

жили, действовали, желали, страдали, осмысливали события. Поэтому я всегда выражал сомнение в

отношении тех историков, которые воображают, что превращаются в ученых, когда абстрагируются от

деталей событий, и считают, что, например, история изменения цен на бифштекс с 1950 г. гораздо

интереснее, чем рассказ о революциях. На мой взгляд, здесь речь идет просто о вкусах, и я не вижу

априори, почему одно из этих двух направлений исследования должно считаться научным, а другое —

нет, почему одно должно быть интересным, а другое — нет. Разумеется, рассказ о событиях по-

настоящему интересен лишь в том случае, когда эти события помещены в контекст. Тот, кто

ограничивается поисками в архивах и изучает дипломатию только по архивам, кто довольствуется тем,

что добавляет в начале и в конце книги одну главу, посвященную глубинным причинам, которые

называются исторической и экономической психологией, тот предлагает карикатуру истории, хотя

большинство книг, посвященных истории дипломатии, написаны таким образом. Но книга, в которой

показывается, как формировалось мироощущение дипломатов, как функционировала международная

система и как люди постепенно создали нежелательные события, действительно опирается на историю.

Это история, которая абстрагируется от людей, от их эмоций, от их намерений и которая полагает, что

есть определенный порядок явлений, которые сами по себе интереснее других.

Таким образом, с точки зрения логики не нужно выбирать между исследованием структуры ситуации и

рассказом эпизодов. Это два направления исследования, и оба они правомерны. Значение каждого из

них зависит от исторической философии историков, которые, впрочем, не обязаны иметь некую

философию истории.

Теперь я перейду к перечислению различных типов антецедентов, которые историки принимают за

причины. Это перечисление принадлежит американскому историку Фишеру, написавшему книгу

«Historians' Fallacies», в которой можно найти краткое перечисление ошибок, совершенных

историками. Это перечисление можно было бы продолжить до бесконечности, но оно не имеет

большого значения, потому что историки почти всегда используют выражения, которые, кажется,

предполагают регулярность, но если быть строгим логиком, то можно доказать, что по большей части

эта регулярность не подтверждается при других обстоятельствах. В сущности, историки это хорошо

знают, но для них речь идет только о легкой форме выражения.

Профессор Фишер выделяет в практике историков восемь категорий для обозначения причины:

1) Под причиной можно подразумевать все антецеденты, всю ситуацию, которая предшествовала

исследуемому событию. На самом деле, считать все антецеденты причиной лишено интереса. Скажу

больше: та-

306

кое употребление понятия причины неправомерно. За неимением времени я укажу только на один

довод: понятие причины имеет более или менее строгое значение только в относительно закрытой

системе. Но если мы возьмем совокупность всех антецедентов, то мы выйдем за пределы той области,

где есть смысл говорить о причинах.

2) Можно подразумевать под понятием причины некоторые регулярные антецеденты: например,

статистические корреляции.

3) Под причиной можно также подразумевать поддающиеся проверке антецеденты. Например, в

случае аварии скорость машины, которая мчится по замерзшей дороге, или количество денежной

массы во время инфляции, если речь идет о социальном событии. Можно, действительно, считать, что

за инфляцию несет ответственность подлая политика кредитования, потому что речь идет об

антецеденте, поддающемся проверке. Разумеется, слишком быстрый рост денежной массы не

обязательно порождает инфляцию во всех случаях или порождает ее причину, которая меняется в

зависимости от общей конъюнктуры. Но можно считать причиной антецедент «рост денежной массы»

в той мере, в какой этот антецедент поддается контролю со стороны правительства. Это напоминает

нам аварию машины или поиск ответственных лиц, если речь идет о войне.

4) Можно подразумевать под причиной антецеденты, которые Фишер называет «рациональными» или

«мотивационными». Такое употребление понятия причины мне представляется неправомерным по

следующим соображениям: я думаю, что умопостигаемая интерпретация поведения отличается от

каузальной интерпретации. И если попытаться восстановить цель действия, то ограничиваются

разъяснением самого действия. С другой стороны, если хотят выяснить причины войны 1914г.,

ссылаясь на намерения немцев или австрийцев, или на намерения такого-то немца или австрийца, то

почти неизбежно скатываются к конспиративной интерпретации истории. На мой взгляд, правомерно

считать, что среди преднамеренных антецедентов данного события некоторые сыграли определяющую

роль. Например, если мы говорим, что намерения Гитлера до 1939 г. были одной из причин или

основной причиной развязывания Второй мировой войны, то это преувеличение. Но такое

преувеличение, по-моему, понятно в том смысле, что Гитлер принял ряд решений или совершил ряд

действий, которые являются частью определенного видения мира или определенных целей, которые он

преследовал. Благодаря ряду действий эти намерения стали причинами в смысле вероятных

детерминант исследуемого события. Но в целом, я думаю, лучше рассматривать не мотивации или

намерения, а мотивированные действия среди различных антецедентов исследуемого события.

5) Наиболее частое употребление понятия причины связано одновременно с Мортоном Уайтом и

Фишером: часто в качестве причины рассматривают событие, которое имеет необычный, случайный

или непредвиденный характер по отношению к рассмотренной системе. Логики и историки охотно

приводят такой пример: разрушение средиземноморского сообщества в результате арабских

вторжений. Таким образом, рассматривается общественная система, которая якобы более или менее

функционировала. И причиной дезинтеграции этой системы объявляет-

307

ся антецедент, который находился вне этой системы или представлял нечто необычное по сравнению с

ней. Выражаясь на языке экономики, очень часто причиной называют экзогенный фактор. Основанием,

в силу которого экзогенный фактор или необычный антецедент принимается за причину, служит то,

что этот фактор находится исключительно за пределами системы. На самом деле, именно внутри

системы или по отношению к ней понятие причинности получает смысл. Следовательно, речь идет

здесь о возможных употреблениях понятия причины, которые совершенно правомерны, если иметь в

виду, что мы не запоминаем всю совокупность антецедентов и что запомнившийся антецедент

называют причиной потому, что он чужд рассматриваемой системе. В этом анализе кое-что

напоминает мысль Курно о том, что исторически различные серии встречаются в данной точке.

Скажем также, что есть основания считать необычным антецедент, потому что он порывает с тем, что

ожидалось. Это ведет нас к проблеме социологической каузальности, которую я рассмотрю в будущем

году, так как именно внутри системы ищут эндогенные причины. В исторических рассказах, напротив,

склонны делать акцент на непредвиденных событиях по отношению к системам, даже к системам,

недостаточно исследованным, которые представляют собой исторические ситуации, изучаемые

историками.

6) Шестой тип причины представлен структурными антецедентами или ситуацией.

7) Седьмой тип представлен серийными и случайными антецедентами. Вы обнаруживаете в этих двух

типах причин эквивалент того, что я только что выделил: с одной стороны, ситуацию и конъюнктуру, с

другой стороны — серию эпизодов, которые непосредственно предшествовали событию.

8) Наконец, Фишер выделяет восьмой тип, который он называет «ускоряющими антецедентами»

(precipitant antecedents).

Я закончу несколькими замечаниями по этим трем типам антецедентов, которые, в сущности, являются

классическими и которые я уже прежде анализировал.

Возьмем любое событие: войну или революцию. Вы можете и должны изучать ситуацию,

предшествовавшую обстановке, когда произошло событие. Если вы, например, пишете книгу о

причинах Французской революции, вы сначала попытаетесь написать более или менее сносно нечто

вроде первого тома работы Токвиля «Старый порядок и революция». Токвиль не читал ни Фишера, ни

логиков, но начал свою книгу с анализа ситуации, которая, выражаясь языком логики, обусловила

возможность революции (How possible? Why necessary?). Токвилю следовало бы написать второй том

своей книги «Старый порядок и революция» (он написал только фрагменты), чтобы создать рассказ о

последовательных эпизодах, через которые прошла революция. Она началась с Учредительного

Собрания и с желания ввести во Франции некоторые конституционные свободы, как в

Великобритании, а затем превратилась в историческую бурю, которая длилась двадцать пять лет. И как

бы глубоко вы ни изучали ситуацию Старого порядка, вы не сможете устранить из этого анализа

рассказ о событиях, которые произошли между взятием Бастилии и отречением Наполеона после

Ватерлоо. Таким образом, у вас есть

308

сначала структура, ситуация, а затем эпизоды. Последний тип причины, связанный с ускоряющими

антецедентами, можно обнаружить при анализе истоков войны 1914 г. Таким ускоряющим

антецедентом можно назвать русскую мобилизацию: война была уже весьма вероятной, и позиции

сторон были таковы, что не видно было выхода из создавшейся ситуации. Русская мобилизация, в этом

случае, действительно, представляет собой ускоряющий антецедент, поскольку в ситуации, ведущей

почти неизбежно к событию, причины которого исследуют, это событие явилось последним стимулом,

превратившим крайнюю вероятность в действительность.

Последнее замечание: я до сих пор делал вид, как будто искал причины войны 1914 г. или причины

Французской революции. Но, разумеется, в данном случае речь идет о манере выражаться, так как с

точки зрения логики вы никогда не ищете причины войны 1914г. Вы ищете причины того, почему

война стала всеобщей, почему она разразилась в августе 1914г. и длилась четыре года. В соответствии

с вашим определением события вы найдете целый ряд причин. Во Французской революции, очевидно,

имеется так много аспектов, что понятие «причины Французской революции» в какой-то степени

лишено смысла: имеются некоторые причины крушения монархии, есть и причины того, что это

крушение обусловило политический кризис, который, может быть, закончился приблизительно только

к 1880 г. Другими словами, говорить о причинах войны 1914 г. - это удобный способ выражения.

Причины события такого рода зависят от их описания и анализа, ибо, подчеркнем еще раз, мы никогда

не объясняем событие, взятое в его конкретной реальности: мы объясняем определенное описание

конкретной и сложной реальности, которую мы никогда не будем знать полностью.

Переход

Я хотел бы взять в качестве отправной точки в этой последней лекции — предварительный вывод и переход -

часто встречающееся замечание: отношение между научной дисциплиной и методологической,

эпистемологической или философской рефлексией. Ни историческое, ни социологическое, ни этнологическое

познание не существуют в том же смысле и так же, как математика, физика или биология.

Возьмем пример: лауреат Нобелевской премии по политической экономии Хикс. Является ли вкладом в науку

создание более или менее новой общей теории равновесия ? (Неправомерное идеологическое использование мо-

дели.)

Для чего восстанавливать прошлое, события?Можно сказать, что в силу желания знать, из чистого и простого

любопытства. Но каждому хорошо известно, что историческая любознательность имеет другую причину, дру-

гой смысл, нежели любознательность математика, физика или биолога. Незаинтересованность

фундаментального исследования отличается от незаинтересованности исторической любознательности. Мы

все чувствуем, что незаинтересованность исторической любознательности имеет другой источник, исходит из

другого вдохновения.

309

Такое же сомнение относительно исторической научности.

Чтобы раскрыть связь между метанаукой и наукой, между высказываниями исторической теории и

эпистемологической интерпретацией этих высказываний, я взял в качестве примера марксизм и три его

интерпретации: экзистенциалистски-феноменологическую интерпретацию (герменевтическая версия),

интерпретацию, связанную со ссылкой на естественные науки (марксистско-ленинская ортодоксия),

структуралистскую интерпретацию. Поставленная этими тремя интерпретациями проблема касается

макроисторических высказываний. Но, на мой взгляд, чтобы выбрать одну из этих макроисторических

интерпретаций, следует обратиться к микроисторическим высказываниям, которые касаются событий и

их связи. Отсюда — лекции, которые я посвятил объяснению, каузальности и историческому рассказу.

Решающий выбор — это выбор одной из двух моделей исторического объяснения: подведение единичной

последовательности под общее высказывание, или объяснение рациональности намерения участника

события, или логики ситуации. Выбор одной из этих двух моделей имеет экстралогический характер,

потому что модель объяснения можно свести к модели дедуктив-ности. Я считаю, что этот метод

редукции недооценивает и фальсифицирует природу всего начинания.

Можно понять природу, причину и смысл исторической любознательности, лишь признав, что объяснение

поведения или жизни людей прошлого представляет собой цель любознательности и исторического

познания. Выбор модели объяснения представляет собой герменевтическое обоснование и вместе с тем

возвращение к традиции герменевтики (по крайней мере, к одному из аспектов исторической

любознательности). Проблемы формулируются по-разному в зависимости от использования того или

иного языка, но обнаруживают те же мысли.

1) Исторический факт конструируется, исходя из документов или жизненного опыта. Он никогда

полностью не воспроизводится. Исторический факт всегда объясняют только с помощью некоторого

описания. Имеется несколько возможных описаний.

2) Выбор причины — если предположить, что эта причина не представляет собой один из антецедентов

— меняется в зависимости от поставленного вопроса. Нет ни причины, ни причин Французской революции.

Все зависит от поставленного вопроса. Различие: How possible? Why necessary? слишком простое. Оба

главных направления постановки вопроса связаны с ситуацией (то, что называют глубинными причинами,)

и событиями (или рассказом,). Но независимо от того, идет ли речь о ситуации или о рассказе, имеется еще

одна альтернатива, которую я считаю главной: что сохраняется из жизненного опыта и субъективности

участников событий в фактах, целостностях, построенных системах? Отсюда — перспектива для наших

исследований в будущем году.

Возьмем в качестве отправной точки следующую идею: самый подходящий пример для распознания того,

что я отныне буду называть разъяснением преднамеренных действий — это разъяснение индивидуального

действия в веберовском понимании fZweckrational,). Некоторые последствия событий или микрособытий

требуют такого разъяснения. Но совершенно очевидно, что ни исторический рассказ, ни историческое вос-

310

становление, а еще меньше социологическая конструкция, не сводятся к этому разъяснению.

Я возьму следующие две крайности:

— Рассмотрим, например, войну 1914 г., как она разразилась, как она проходила.

— С другой стороны, рассмотрим книгу Ричардсона «Statistics of deadly Quarrels» или статистические

данные, приведенные Сорокиным, о межгосударственных или гражданских войнах; частотность войн в

мире или в Европе, участие государств в войнах.

Исторические события заменяют социальными фактами. Факт по-прежнему имеет значение, связанное с

преднамеренными микрособытиями. Война определяется только системой понятий участников событий

или общества. Но как только исследуют статистику войн, элемент интен-циональности человека

сводится к минимуму. Скатываются к этологии животных. Можно даже пойти дальше и рассмотреть

все случаи насильственной смерти (умышленно), спровоцированной людьми, убийства в той же плоскости,

что и смерть на войне. Можно было бы к этому добавить превышение скорости.

Контраст между преднамеренным микрособытием и объективированным фактом поражает еще больше в

случае с экономикой. Объективация совершается конструкцией переменных величин. Предположим, что

решили выяснить подвижность спроса на американский экспорт, — что как раз сейчас и происходит. Эта

подвижность является мерой корреляций: в какой мере растет спрос на американские товары в

зависимости от снижения цен на экспорт, вызванного девальвацией ?

Вообще мы имеем на одном конце микрособытие - подписание указа о всеобщей мобилизации войск

Российской империи, а на другом конце - стоимость валового национального продукта, либо уравнения

общего равновесия Вальраса, Парето и Хикса. Между двумя крайними точками строится исторический

мир. В будущем году я постараюсь описать и проанализировать это построение исторического мира. Это

название — построение исторического мира — взято из работ Дилътея «Der Aufbau der geschichtlichen

Welt in den Geisteswissenschqften». Можно также сослаться на книгу моего друга Шюца: «Der sinnhafte

Aufbau der sozialen Welt».

Сегодня я просто изложу несколько тезисов и покажу, как феноменологический и эпистемологический

анализ позволяет проследить различные этапы этого построения.

1) Первый этап этого построения состоит в выяснении ситуации, как ее представляли себе различные

участники событий, и преследуемых ими целей.

2) Рассказ необходим и становится ясным в той мере, в какой имеется умопостигаемая связь между

действиями. Вызовы и ответы. Изменение ситуации действием участника события.

3) В то же время участники события являются пленниками ситуации, учреждений, административных и

других требований.

311

4) В то же время различие между действиями и обоснованием (идеология). Первое направление

исследования. Это первое направление исследования ведет ко второму:

Намерения и детерминанты:

Психологические детерминанты: психологические мотивации. Легче для индивида, чем для коллектива.

Социальные детерминанты: внутренние и внешние правила. Принуждение по Дюркгейму.

III

Третье направление: значение в другой системе, отличающейся от инструментальной.

— Понимание символов. Неосознанная интенциональностъ.

— Образ мысли других. Рациональность. (Мифологии Леви-Стросса)

Частичные объективации

— Рационализация и объективация.

— Экономика;

— Стратегия.

Системы. Законы истории и законы в истории.

Системы: совокупности переменных величин таковы, что состояние одной переменной величины

определяет состояние одной или нескольких других переменных величин.

— Важное или неважное значение.

— Частные системы:

— экономика;

— политическая система: каковы последствия определенного типа назначения руководителей?

— История по периодам.

— История по обществам или «умопостигаемое поле».

— История по пунктам.

Построение исторического мира

(1973-1974)

Тематика курса лекций

Название этого курса лекций я заимствовал из работ Дильтея, точнее, из второй части седьмого тома

Полного собрания сочинений Дильтея. Том озаглавлен: «Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den

Geisteswissenschaften» («Построение исторического мира в науках о духе или в гуманитарных науках»). В

конце XIX в. именно Дильтей воспроизвел типичную точку зрения о науках, которые по своей сущности

отличаются от естественных наук. Я сказал «воспроизвел», потому что герменевтическая традиция восходит

к Вико. Но в конце XIX в. Дильтей выдвинул идею о том, что гуманитарные науки имеют специфические

черты. Он вместе с тем попытался выяснить специфику и научный характер этих дисциплин. Скажем так:

Дильтей в истории идей указывает на столкновение герменевтической традиции, восходящей к Вико, с

позитивистской тенденцией, господствовавшей в конце XIX в.

Всю свою жизнь он работал над этим замыслом, который он назвал, за неимением лучшего термина,

«критикой исторического разума». Этот замысел никогда не был реализован до конца. В первый период

своей жизни он попытался обосновать гуманитарные науки или науки о духе на базе обновленной

психологии. Во второй период он попытался обосновать эти науки на основе определенной концепции

понимания. Труд Дильтея, нашедший отзвук у Хайдеггера, в какой-то степени приводит к работе Сартра

«Критика диалектического разума», которая несколько иначе представляет критику исторического разума.

Сегодня в первой лекции я хотел бы вам изложить общую тему моего курса лекций, исходя из работы

Дильтея. Но я думаю, что не все вы знакомы с этим трудом, не все прочли на немецком языке сочинение

Дильтея «Построение исторического мира в науках о духе». Но трудно начинать с изложения главных идей

Дильтея, чтобы потом указать основную тему моего курса лекций. Поэтому я решил, что самый простой

путь определения проблем, которые я хочу вам изложить в этом году, заключается в том, чтобы представить

курс лекций как продолжение прошлогоднего курса «От немецкого историзма к аналитической философии

истории». К сказанному добавлю, что этот курс лекций, как и предыдущий, восходит к небольшой книжке,

которая озаглавлена «История и

313

диалектика насилия». Эта книжка, опубликованная весной, представляет собой изложение, анализ,

комментарии и обсуждение сочинения Сартра «Критика диалектического разума». Итак, исходя из этого

курса лекций и из этой книги, я попытаюсь сегодня в общих чертах изложить то, о чем буду говорить в этом

году.

Из прошлогоднего курса я хотел бы напомнить в основном два принципиальных момента. Один момент

изложен в первой лекции: я попытался представить вам типичные интерпретации марксистской философии,

исходя из философии истории или метафизики, в соответствии с которой ее интерпретируют. Второй

принципиальный момент состоит в том, что принято называть «спором Гемпеля—Дрея», который связан с

тем, что я называю объяснением преднамеренного микрособытия.

Вот эти три интерпретации марксизма:

1) Марксизм, который я называю «понимающим», «экзистенциальным» или «феноменологическим». Этот

марксизм можно найти в работах Мерло-Понти и Сартра. Лет пятнадцать назад он был в моде у парижских

интеллектуалов.

2) Вторую интерпретацию я назвал «марксизмом Альтюссера». Он больше соответствует сегодняшней

философской моде.

3) Третья интерпретация - это марксистско-ленинская ортодоксальная интерпретация. Это

«объективистская интерпретация» марксизма как науки о законах развития человечества.

Основной характеристикой, или основной идеей феноменологичес-ко-экзистенциалистской интерпретации

является стремление представить историческую или человеческую реальность в становлении. Эта ре-

альность состоит по существу из преднамеренных действий человека. Обе эти интерпретации в какой-то

степени равнозначны, поскольку действие может считаться человеческим только в той мере, в какой оно

носит преднамеренный характер. В самом деле, безусловный рефлекс не может считаться человеческим

действием. Человеческое действие обнаруживается лишь в том случае, если действующий индивид

преследует определенную цель.

В этой интерпретации именно связь между ситуацией и жизненным опытом помещает в центр действие

человека, и эта связь имеет диалектический характер. Выражаясь словами Сартра, заимствованными у

Энгельса, мы скажем, что «люди сами делают свою историю при данных условиях»

. Люди действуют для

того, чтобы добиться определенных результатов, и поэтому действие человека - это по существу,

индивидуальное и преднамеренное действие. Но эти преднамеренные действия включены в общую

ситуацию, перед лицом которой оказываются действующие индивиды. Именно исходя из этой ситуации,

которая оказывается перед индивидом и в самих индивидах, можно понять их действия. Я говорю, что эта

ситуация пребывает в индивидах и вместе с тем оказывается перед ними в той мере, в какой каждый из нас в

своей системе ценностей и даже в своей системе восприятия обладает языком и культурой, которые имеют

одновременно субъективный и объективный характер. Они пребывают в нас, поскольку мы говорим и

думаем на нашем языке. Они находят-

314

ся вне нас в том смысле, что мы постепенно впитываем и усваиваем язык и культуру. Именно по отношению

к этому объективно-субъективному мы определяемся и действуем. В такой интерпретации смысл

реальности обусловлен человеческим и индивидуальным действием. Но эта реальность включена в

ситуации, которые могут диктовать и даже определять возможное развитие действия. Однако такая

интерпретация затруднена тем, что, исходя из нее, следует воспроизвести всеобщее движение. Главная труд-

ность, с которой сталкиваются Мерло-Понти и Сартр, состоит в следующем: у них марксизм с философской

точки зрения становится более удовлетворительным, поскольку они представляют его как учение, опи-

рающееся на понимание человеческого действия. Но в той мере, в какой действие человека есть

преднамеренное и индивидуальное действие, можно поставить вопрос, почему стимул многочисленных

индивидуальных действий должен привести к всеобщему движению истории, которую марксизм хочет

воссоздать. Действительно, в феноменологическо-экзистен-циалистской интерпретации марксизма остается

проблема воспроизведения всеобщего движения и его необходимости.

Вторая интерпретация марксизма, которую я назвал «структурализо-ванным марксизмом», по сравнению с

первой, определяется очень точно. В первой интерпретации в центре внимания находится действующий

человек, а во второй — историческая реальность представлена в марксизме не индивидуальными

действиями, а объективированными общественными связями, внешними по отношению к индивидам.

Отсюда - представление о способе производства как о реальном объективном целом, которое постоянно

самовоспроизводится. Любой способ производства — это структура общественных отношений, которая

способна к постоянному самовоспроизводству подобно живому организму, не будучи, однако, таковым.

Поэтому в структурализованном марксизме фигурируют не действующие люди, а социальные действия,

определяющие действия индивидов. Люди являются лишь воплощением или носителями общественных

категорий. Альтюссер, доведший эту интерпретацию объективного марксизма до крайности, просто

объясняет непрерывное воспроизводство способа производства, но не хочет или не может объяснить таким

же образом переход от одного способа производства к другому. Если проблемой первой интерпретации

марксизма является обнаружение целостности и необходимости становления, то проблема второй

интерпретации, то есть интерпретации структурализованного марксизма, - это переход от

самовоспроизводящего способа производства к историческому становлению. Если характерной чертой

способа производства является самовоспроизводство без изменения главных элементов, — то есть, если

имеется существенное различие (используя лексикон Альтюссера) между «внутриструктурными» и

«межструктурными изменениями», — то можно точно объяснить изменения, происшедшие внутри

культурной системы. Но изменения, связанные с переходом от одной структуры к другой, не предполагают

такого же объяснения. И Альтюссеру, в конце концов, ничего не остается, как искать объяснение

исторического характера — объяснение с помощью событий вне системы, которую он анализирует. Он

говорит о «сверхдетерминации». Но мысль, обусловленная этими научными терминами, весьма проста: в

той мере, в какой речь идет о син-

315

хронных связях внутри структуры, невозможно определить переход от одной структуры к другой.

Поэтому, чтобы объяснить этот переход, надо ввести элементы, которые существенно отличаются от

элементов, связанных со структурой, а именно экзогенные, то есть, в конце концов, исторические

элементы. Именно в этом смысле Альтюссер не считает марксизм ни гуманизмом, ни историзмом. И в

этом смысле он противопоставляет свою интерпретацию марксизма интерпретации Сартра и Мерло-

Понти..

Третья интерпретация в этом смысле является самой простой, но вместе с тем и самой вульгарной. Ее,

например, можно найти в «Предисловии» ко второму изданию «Капитала», где ее объясняет сам

Маркс, отвечая на замечания одного русского критика. Согласно этой интерпретации, общественно-

экономический строй объективно может мыслиться так: капиталистический способ производства

обладает внутренними противоречиями, и именно противоречия этого способа производства

определяют и объясняют переход от капитализма к следующему, социалистическому, строю. В

соответствии с этой интерпретацией, марксизм - это просто теория законов в обычном и научном

смысле слова. Согласно этим законам совершается переход от одного способа производства к другому.

Марксизм самого Маркса, о котором я вам буду говорить, вероятно, через год или два, наверняка

сочетает все три вида интерпретации

. Маркс хотел одновременно представить свой марксизм как

гуманизм и как научную теорию о законах развития. Он также имел в виду законы, согласно которым

капитализм самовоспроизводится в течение определенного времени, и был уверен в том, что законы

самовоспроизводства капитализма в то же время являются законами преобразования.

Вторая основная тема, фигурировавшая в прошлом году в моем курсе, была связана со спором Гемпеля

и Дрея. Этот спор возвращает нас под другим углом зрения к сюжету или философскому спору,

лежащему в основе трех интерпретаций марксизма, о которых я вам только что говорил. Ибо

проблемой в этих трех интерпретациях является связь между индивидуальным действием -

преднамеренным человеческим действием - и всеобщим движением истории. Легко понять и

восстановить индивидуальное человеческое действие, легко также понять, что люди редко добиваются

целей, которые они преследуют. Но проблема состоит в выяснении соотношения между людьми, их

действиями и намерениями и всеобщим движением истории.

Спор между Гемпелем и Дреем вращался вокруг природы объяснения индивидуального действия, или

индивидуального микрособытия. Оба эти выражения равноценны, так как я называю преднамеренным

микрособытием действие индивида, преследующего цель в данный момент или в данной ситуации.

Основание, в силу которого английские и американские аналитики избрали в качестве темы

исследования преднамеренное микрособытие состоит в следующем: они стремились доказать, что есть

только одна модель науки и нет существенного различия между гуманитарными и естественными

науками. Если бы они могли установить, что объяснение индивидуального микрособытия не

отличается от научного

316

объяснения в физике или химии, то они тем более доказали бы, что есть только одна метанаука, один

тип науки и что схема естественных наук пригодна для наук 6 духе.

Спор об объяснении преднамеренного микрособытия вращался вокруг следующего вопроса: если я

объясняю решение индивидуального участника событий - скажем, решение Гитлера напасть на

Россию, — то объясняю ли я это решение или действие так же, как я объясняю природное явление

путем выведения реального события из общих высказываний? Иными словами, относится ли

восстановление индивидуального действия к типу рациональной реконструкции решения, принятого

индивидом в соответствии с ситуацией и преследуемыми им целями? Следовательно, идет ли речь о

приеме или процедуре, которая если не радикально, то по крайней мере существенно отличается от

метода естественных наук, исходящих из того, что объяснение единичного факта выводится из общих

высказываний?

Я вам говорил, что лично я скорее склоняюсь к позиции Дрея и фон Вригта. Я считал и продолжаю

считать, что восстановление индивидуального действия, несмотря ни на что, является приемом,

отличным от научного объяснения в естественных науках. Если даже предположить, что можно

вывести объяснение единичного действия из некоторого числа общих высказываний, что можно,

например, вывести единичное действие Гитлера из того, что принято называть его намерениями, из его

характера, то я буду настаивать на том, что связь между общими понятиями или склонностями

участника событий и индивидуальным решением не аналогична той, что наблюдается между законом

падения тел и падением единичного тела. Восстановление единичного действия представляет собой то,

что я пытался считать специфическим признаком. Основание для этого заключается в следующем: мы

можем сделать умопостигаемым единичное решение участника событий, исходя из его намерений и

ситуации. И всякий раз, когда мы ставим вопрос об объяснении преднамеренного микрособытия, мы

поступаем именно так, поскольку считаем, что решение могло бы быть другим. Таким образом,

наблюдается своего рода парадокс в так называемой научной теории объяснения микрособытия: это

научное объяснение делает необходимым решение, которое, как мы сами считаем, могло бы быть

другим.

Если продолжить анализ, то следовало бы поставить вопрос, что значит «могло бы быть другим».

Проще говоря, мы анализируем рассуждение индивида, и мы думаем, что это рассуждение могло бы

привести к другому решению. Я сказал бы: лучшим доказательством того, что это решение могло быть

другим, служит то, что мы часто ошибаемся, когда пытаемся предвидеть, даже если знаем все

ситуации, в которых находился участник событий.

Эта интерпретация объяснения преднамеренного микрособытия не обязательно связана с философией

феноменологии или экзистенциализма, поскольку, как я вам уже говорил, есть еще школа

американских аналитиков, которые придерживаются философии Витгенштейна второго периода и

склоняются к Verstehen, то есть к пониманию. Это также касается английского философа Уинча, ныне

ярого сторонника Витгенштейна. Но Уинч, судя по его книге «The Idea of a Social Science», довольно

317

далек от этой интерпретации, поскольку, с его точки зрения, не всякая общественная наука может выйти за

пределы воссоздания психического состояния или самовыражения участников событий. И, исходя из этой

крайней версии теории Verstehen, он приходит к абсолютному релятивизму. Опираясь на философию

Витгенштейна последнего периода, он утверждает, что понятия имеют смысл лишь в зависимости от

способа их употребления. Он считает, что задача общественной науки состоит в том, чтобы восстановить

способ, с помощью которого люди различных обществ осмысливали мир и использовали понятия. Таким

образом, Уинч считает, что другие общества могут быть переосмыслены только на базе их собственной

концептуальной системы. Это приводит к своего рода абсолютному релятивизму: нет ничего другого,

ничего кроме понимания различных цивилизаций, различных обществ, которые переосмысливаются в

собственном самовыражении и концептуальной системе. Даже такой человек, как сэр Карл Поппер — самый

известный английский логик наших дней, - использует понятие «логика ситуации» для объяснения

поведения или преднамеренного микрособытия: он считает, что как раз исходя из представления участника

событий о ситуации, можно понять, почему он поступил так, а не иначе.

Независимо от того, исходим ли мы из философии Verstehen или из аналитической философии, мы все

равно, в конце концов, приходим к признанию того, что существует типичная процедура для гуманитарных

наук. Эта процедура заключается в том, чтобы поведение участников событий сделать умопостигаемым в

силу ситуации, в которой они находятся и которую они воспринимают, в соответствии с усвоенной ими

ментальной и концептуальной системой. Благодаря этому мы вновь сталкиваемся с главной идеей первого

вида интерпретации марксизма: человеческая реальность состоит из преднамеренных действий, и именно

благодаря этому проявляется ее своеобразие как объекта науки и объекта, который мы хотим постичь.

Англичане называют эти преднамеренные действия purposeful actions. Объяснение этих преднамеренных

действий неизбежно включает более или менее теоретический элемент.

Исходя из этих двух тем лекций прошлого года (во-первых, интерпретация марксизма, помещающего в

самый центр либо индивидуальное действие, либо материальные производственные отношения, во-вторых,

двойственность интерпретаций объяснения преднамеренных микрособытий), на мой взгляд, можно

сформулировать два вопроса, которые так или иначе являются отправной точкой темы данного курса. Я

формулирую эти два вопроса так:

1) Какое место занимают преднамеренные действия в исторической действительности? Нужно ли

представлять историческую действительность как действительность, созданную действиями индивидов?

2) Какое место занимает понимание преднамеренных действий в историческом или социологическом

познании?

Эти вопросы различаются, но они, безусловно, взаимосвязаны. В то же время ответ на один из вопросов,

строго говоря, не предполагает ответа на другой: онтологически можно утверждать, что в истории есть

только индивиды и их отношения. Вместе с тем можно считать, что люди, не зная об этом и не желая этого,

делают свою историю, которая может

318

мыслиться научно и которая абстрагирована от намерений людей, или по крайней мере результаты,

достигнутые участниками событий, не вызваны их намерениями.

Именно такую постановку вопроса я нахожу в «Критике диалектического разума» и в небольшой книжке, о

которой я вам говорил: «История и диалектика насилия». Само собой разумеется, я не буду резюмировать

ни книгу, ни собственное изложение, ни тем более ее критику. Но из этой работы я извлекаю определенное

число высказываний, проясняющих, на мой взгляд, проблематику, к которой я постепенно перехожу.

Философия Сартра, изложенная в «Критике диалектического разума» или в том, что можно было бы назвать

его «критикой исторического разума», включает такие высказывания (она содержит и другие, но высказы-

вания, которые я вам сейчас изложу, мне кажутся основополагающими):

1) Историческая действительность состоит главным образом или онтологически из праксисов. Греческий

термин «праксис» обозначает то, что я называю действием. Таким образом, с точки зрения Сартра,

онтологически историческая действительность состоит из индивидуальных действий, и исключительно из

индивидуальных действий, по крайней мере, в онтологическом плане. Разумеется, праксис, в определении

Сартра, отличается от обдуманного действия, о котором я вам уже говорил. Он представляет праксис скорее

всего в духе понимания свободы Бергсоном, то есть как способ, которым индивид вне самого себя

проецируется, трансцендируется, и как ситуацию, в которой он находится. В философии Сартра мотивы или

доводы являются скорее доказательствами, подлинными доводами. Но оставим этот вопрос в стороне.

Отметим еще раз, что онтологически историческая действительность состоит из праксиса, или

индивидуальных действий.

2) Сартр решительно отвергает любую форму холизма. Термин «холизм» англичане используют для

обозначения любой концепции, согласно которой целое, тотальность, совокупность реальны. Если

объективно существуют только простые индивидуальные действия, то целое, тотальность или совокупность

являются человеческими конструкциями, а не объективными реальностями в том же смысле, что и

индивидуальные действия. Что представляют собой эта совокупность или это целое? Мы выясним это в

следующих лекциях. Скажем, что, с точки зрения Сартра, тотальность как таковая не существует.

Существуют только тотализации. Тотальность существовала бы, если бы общественную организацию

можно было сравнить с организмами, с объективными реальностями, которые существуют как целостность.

Но если говорят, что существует тотализация, а не тотальность, то хотят сказать, что каждый из нас имеет

свой взгляд на целое, в котором он находится. Например: если взять такое целое, как «Французский

университет», то, действительно, можно сказать, что это целое представляет собой реальность в себе,

которая отличается от индивидуальных действий и отношений. Но можно также сказать, что в тотальности

«Французский университет» нет ничего, кроме индивидов, их действий и их отношений. Сартр, как и

американские сторонники индивидуализма, сказал бы, что есть только индивиды и их отношения.

3) Сартр добавил бы, что человек объективируется в мире вещей, в мире целого или тотальности, что он

создает эти вещи, что он их сотво-

319

рил, что вследствие множественности индивидов и материальных творений, в которых воплощается

человеческое действие, он, не подозревая об этом, производит то, что Сартр называет инертной