Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания
Подождите немного. Документ загружается.
непосредственного понимания? Или: до каких пределов простирается понимание человека человеком?
Есть ли абсолютные пределы возможности понимания?
Я перехожу к второму виду истории, который анализирует Гегель: к «рефлективной истории». В ней
Гегель различает четыре подвида. Разумеется, эти различия являются частично эпистемологическими,
частично различиями исторических жанров; это различия, которые связаны с приемами написания
истории.
Первый подвид «рефлективной истории» предполагает анализ всей цивилизации: путь
«первоначальной истории», непременно и логически приводит к первому подвиду «рефлективной
истории», предполагающей исследование всей цивилизации. «Первоначальная история» не может
касаться всей цивилизации, потому что она находится внутри самой цивилизации. Таким образом,
цивилизацию полностью можно изучить только со стороны, поскольку история воспринимается
ретроспективно во времени. Снова всплывает старая идея философского преимущества ретроспекции:
если вы грек, вы можете рассказать первоначальную историю Пелопоннесской войны, но вы не можете
писать историю греческой цивилизации; вы это можете сделать только после ее гибели, после ее
кончины. Это предполагает (и в этом как раз состоит главная трудность всеобщей философии
истории), что надо быть другим, чтобы понять целое. Поскольку надо быть другим, чтобы понять всю
историю, поскольку надо быть по ту сторону истории, Гегелю иногда приписывали мысль о том, что он
как бы видел себя за пределами истории и что он был, следовательно, в таком отношении ко всей ис-
тории человечества, в каком мы можем находиться по отношению к греческой цивилизации.
Что касается рефлективной истории, связанной с анализом всей цивилизации, то Гегель делает акцент
на двух идеях, которые с точки зрения логики действительны по сей день. Суть первой идеи состоит в
том,
253
что историк не должен доверяться анахронизму. Гегель противопоставляет посредственность Тита
Ливия величию Фукидида. Он отмечает, что Тит Ливии неоднократно заставляет римских деятелей
произносить речи, как будто они были адвокатами его собственной эпохи, то есть доверяясь
анахронизму. Второе замечание, - гораздо более важно и логически фундаментально - выражается в
том, что рефлективный историк должен освободиться от иллюзии, что он может симпатизировать,
mitempfinden, всем чувствам и всем верованиям людей прошлого. Другими словами, нельзя воскресить
прошлые цивилизации, их можно только воспроизвести и даже тогда, когда их очень хорошо
понимают, их не ощущают так сильно, как ощущают процессы собственного общества. Когда речь
идет о цивилизации прошлого, историк обращается к разуму, к представлению и к абстракции, и он не
должен создавать себе иллюзии, и пытаться подкреплять эти иллюзии конкретными деталями,
создающими видимость эмоционального участия в жизненном опыте, который слишком далек от него.
В этой связи Гегель в качестве примера приводит те или иные греческие верования, которые мы
сегодня не можем оживить, даже если абстрактно мы их воспроизведем.
Вторым подвидом рефлективной истории является «прагматическая история». Она определяется
желанием историка сделать прошлые события современными. Один из способов добиться этого
заключается в том, чтобы извлечь из истории уроки для государственных деятелей и в целом для
нашего времени. Это тот вопрос, по которому Гегель сформулировал, на мой взгляд, замечательные
предложения, сформулированные, правда, до него и повторенные неоднократно после него:
правителям советуют извлекать уроки из прошлого, но опыт истории свидетельствует, что история их
никогда ничему не научила. Почему история никогда ничему не учит? Потому что цивилизации
меняются и было бы ошибкой применять советы, связанные с опытом прошлого, но вместе с тем не
следует и забывать уроки прошлого. Таким образом, Гегель критикует прагматическую историю в
обычном смысле, но в смысле актуализации прошлого прагматическая история полезна: речь идет о
том, чтобы в той мере, в какой каждая эпоха имеет свой дух, свой главный смысл, одновременно
охватить целостность общества или цивилизации в ее своеобразии, и -но здесь мы выходим за рамки
исторической науки - уловить Идею (Begriff) такой, как она предстает в самой истории.
Третий подвид рефлективной истории, о котором я скажу только несколько слов, — это «критическая
история». Гегель хвалит французов за умелое применение критического метода и порицает немцев,
подменяющих подлинную историю одной лишь критикой, как будто критика сама является историей.
Наконец, четвертый подвид рефлективной истории — это «частная история». Она связана с тем, что
цивилизации включают в себя множество форм деятельности и поступков людей, и поэтому историк
законно углубляется в эти многообразные виды деятельности. Каждая отрасль имеет свои
специфические понятия - искусство, религия, наука, конституция, право, собственность - эти частные
или отраслевые истории не только законны, но необходимы, так как каждая из этих форм деятельности
или из этих действий имеет собственную природу, собственный
254
дух. Тем не менее, всеобщая история, вне этих отраслевых историй, исследует единство или
целостность цивилизации.
Вот четыре подвида рефлективной истории, которые выделяет Гегель. Для логической рефлексии
наиболее интересным является вопрос о том, как охватить единство этих частных историй в единстве
цивилизации: как охватить Идею, которая управляет всей цивилизацией? Самый ценный совет
заключается в том, чтобы избегать анахронизма, перевода жизненных опытов других людей в нашу
собственную концептуальную систему или в нашу философию.
Что касается «философской истории», то о ней я почти ничего не буду говорить, потому что, в
принципе, она связана с тем, о чем я буду говорить в течение года. «Философская история», или
философское рассмотрение истории предполагает не поиск всеобщего в истории, а сближение
реальности прошлого с одной идеей, которую предлагает философия как таковая, а именно с Идеей
Разума. Постулатом, направляющей идеей философского рассмотрения истории является то, что Разум
управляет ходом событий. И Гегель предписывает философу обнаруживать сквозь хаос событий,
сквозь огромное многообразие манер жить и мыслить, Идею, присущую каждой цивилизации и
каждому обществу. Он, в конце концов, предписывает философу обнаружить сквозь время становление
Идеи, которая приведет к философии Гегеля, ставшей философией всей истории, или к выяснению
роли Разума в истории. Проще говоря, можно сказать, что, если крайняя формулировка исторического
скептицизма представлена в названии книги Теодора Лессинга: «Die Geschichte als Sinngebung
Sinnlosen» (история как искусство придавать смысл тому, что его не имеет), или во фразе Шекспира,
которую все знают наизусть, то другую крайность представляет тезис Гегеля, согласно которому фи-
лософ приносит в историю только одну идею, а именно, что Разум правит историей. Это значит, что
кроме этой гипотезы добрая часть того, что Гегель называет философией истории, состоит из
элементов, которые логик без колебания назвал бы частью познания.
Это также значит, что с точки зрения логики нельзя признать, что Разум правит историей. Впрочем, у
Гегеля это не постулат; это результат всей его философии, которая в самой себе содержит собственное
доказательство,- но это нас увело бы слишком далеко. Скажем, что мы исключаем философское
рассмотрение истории из нашего собственного рассмотрения и что мы запомним из этих гегелевских
различений противоположность между «первоначальным» и «рефлективным», что мы будем
размышлять над обнаружением другого, над тем, насколько необходимо или своевременно заставлять
говорить участников событий. Добавим, что по мере охвата объекта исследования исторический
рассказ становится абстракцией более высокого уровня: чем дальше от нас конкретные события, тем
больше желания охватить всю цивилизацию и тем больше реконструируют, выбирают, отбирают,
другими словами, чем дальше историческое познание находится от пережитого, тем больше оно
становится мыслимым. Поэтому качество истории или исторического познания зависит как от
концептуализации, так и от точности фактов, и, в конце концов, остается выяснить, можно ли
объединить и преодолеть многообразие частных историй во всеобщей истории.
255
Я возвращаюсь к аналитической философии истории и попытаюсь найти наиболее сжатое определение
того, в чем состоит историческое познание или история в своем субъективном значении. Я буду
опираться на книгу Данто, потому что, на мой взгляд, из всех аналитических философов истории Данто
наиболее доступен и из всех работ этой школы я предпочитаю книгу Данто. Но я полагаю, что почти
все книги этой школы известны, и большую часть идей, которые я вам представлю как характерные
черты этой аналитической философии истории, можно найти не только у Данто, но и у всех остальных.
Во-первых, никогда не следует забывать, что когда мы обнаруживаем противоположность между
герменевтической и аналитической традицией, то, по мнению аналитиков, необходимо четко различать
психологию историка и логику исторического дискурса. Аналитики говорят, что с логической точки
зрения логикам все равно, пишут ли историю для собственного удовольствия, удовольствия читателей,
для скучающей толпы, для просвещения государственных деятелей или для того, чтобы привести в
уныние народы. Логик интересуется логикой исторического дискурса, и поэтому интенциональность
историка в психологическом смысле слова ему безразлична. Единственная интенциональность,
которую логик допускает по определению, - это намерение установить истину. И если считать, как это
делает мой коллега и друг Мишель Фуко, что надо раз и навсегда освободиться от мифа о различии
между истиной и ложью, то логик сразу должен сдаться. Он должен был бы сказать, что начиная с того
момента, когда не желают различать истину и ложь, логик не совсем представляет себе, чего хочет.
Почему существует это различие между психологией историка и логикой исторического дискурса?
Потому что (во-вторых) историк, согласно строгому определению, - это человек, целью которого
является высказывать истинные суждения о событиях прошлого. Отсюда следует (в-третьих)
необходимость предположения, что высказывания о прошлом могут быть истинными или ложными
независимо от намерений историков.
В-четвертых, с точки зрения логики любая история, любой исторический рассказ состоит из
высказываний, которые претендуют на истинность и утверждают истину о фактах, событиях или о
взаимосвязи событий. Поэтому если принять данное логическое определение истории, то для логики не
существует различий между видами историй, включая различия, установленные Ницше в «Unzeitge-
masse Betrachtungen», или различия, которое я только что обнаружил у Гегеля. Для логика важно толь-
ко это наиболее сжатое определение истории.
С точки зрения логика, строгое определение истории, очевидно, правомерно по следующей причине:
не важно, хотите ли вы наставить государственного деятеля или народ, развлечь или наскучить, - если
вы пишете историю, вы формулируете ряд предложений, которые считаете истинными, о событиях и
их взаимосвязи. Следовательно, все, чего вы намереваетесь достигнуть за пределами истинности этих
предложений, не касается того, что составляет собственный объект размышлений логика.
Разумеется, вследствие такого строгого определения истории аналитическая философия истории для
того, кто связан с феноменологичес-
256
кой традицией, может оказаться ужасно неинтересной, потому что, по определению, она имеет
логически ограниченный объект. Но если мы хотим доброжелательно относиться к аналитической
философии истории, то надо исходить из их определения истории, которое я только что привел.
В конце концов, как можно выбрать между аналитическим подходом, с одной стороны, и
феноменологическим или герменевтическим - с другой? Это мы покажем ниже. Но сейчас я хочу
проделать интеллектуальный опыт: при чтении работ аналитиков мы увидим (если вновь не обнаружим
проблемы герменевтики и феноменологии), что речь идет не об элиминации размышлений аналитиков,
а о том, чтобы показать, что эти размышления включают в себя подход, который выходит за пределы
их проблем и результатов. Впрочем, об этом я буду говорить в следующих лекциях.
Чтобы для начала представить вам пример метода аналитиков, я быстро резюмирую аргументацию, с
помощью которой Данто пытается доказать, что нет логического или существенного расхождения
между тем, что принято называть «хроникой» и «историей». Он исходит из высказывания, которое все
изучающие историческое познание примут немедленно и без колебания: ни одно событие полностью и
абсолютно не познано, и нет целостности культуры; любое знание представляет собой частичное
знание о неисчерпаемой реальности, или: любое знание вынуждено сохранить некоторые аспекты
реальности и не воспроизводить ее полностью. Данный аргумент используется как релятивистами и
феноменологами, так и аналитиками. Но у аналитиков он получает следующее значение: не включая в
себя никакого релятивизма, данный аргумент отвергает наивную концепцию познания, согласно
которой знание является отражением реальности или воспроизведением реального. Отметим, что это
утверждение аналитиков почти равносильно кантовско-му принципу: историческое познание, как и
любое научное познание, не воспроизводит или отражает, а реконструирует реальное, и поэтому, по
определению, оно имеет выборочный и частичный характер. Добавим, что аналитик сказал бы сразу:
релятивисты часто путают слова «пристрастный» и «частичный». Но такая путаница абсурдна, так как
если любое научное знание частично, то отсюда не следует, что частичное знание не может быть
истинным. Это как раз один из вопросов, по которому спорят аналитики и феноменологи.
Многие историки и философы хотели противопоставить «хронику» «истории». Данто использует оба
выражения, но он заимствует также из книги английского философа Уолша «An Introduction to
Philosophy of History» понятие «plain narrative» (простой нарратив). Он показывает, что различие между
«хроникой» и «историей», установленное Кроче, двусмысленно и что время от времени это различие
противопоставляет современность, то есть часть прошлого, которая имеет еще значение или смысл для
нас, тому, что уже умерло. По мнению Данто, это различие не имеет логического характера, так как
такого рода различие связано с психологией или с жизненным опытом историка, а не с истинным
содержанием исторического дискурса. Другое различие между «хроникой» и «историей», между
простым нарративом и чем-то большим заключается в
257
следующем: когда имеется простой рассказ или описание, подлинному историческому познанию чего-
то не хватает, а именно — интерпретации. У Макса Вебера, например, можно найти неоднократно
повторяемую мысль о том, что только на Западе развивалась история в подлинном смысле этого слова,
тогда как китайская цивилизация имела хронику, а не историю. Думаю, Данто ответил бы, что в
китайской цивилизации была определенная форма истории, которая далека от научной, но, тем не
менее, в ней можно найти наиболее сжатое определение, служащее исходной точкой: любая история
передает связанные друг с другом события.
Применим метод, соответствующий стилю аналитиков. Предположим, что я вам говорю: в 1967 г. была
война между Израилем и арабскими странами, профессор Самуэльсон получил Нобелевскую премию
по политической экономии в 1970 г., господин Генри Киссинджер побывал в Пекине в 1971 ив 1973 гг.
Вы нисколько не сомневаетесь в том, что вместе эти три высказывания не представляют собой
историческое знание. Почему? Потому что эти высказывания истинны, но не связаны между собой. Но
если бы я сказал: в мае 1967 г. президент Насер заявил, что он закрывает залив Акаба, спустя несколько
дней он сосредоточил египетские войска на Синае, а затем, спустя еще несколько дней, израильская
армия атаковала египетскую, то в данном случае у вас будут, в грубой и упрощенной форме, элементы
рассказа, то есть ряд высказываний, относящихся к events (к событиям). Наиболее сжатое определение
истории как раз предполагает, что эти высказывания о событиях истинны и одновременно показывают
их взаимосвязь: связь между событиями необходима для того, чтобы был тот минимум, который делает
рассказ значимым.
Исходя из такой постановки вопроса, Данто рассматривает некоторые примеры, приведенные теми, кто
различает «хронику» и «историю». Тем самым он хочет подчеркнуть, что такие примеры не позволяют
установить логическое различие. Например, шотландский профессор Уолш (он преподает в
Эдинбурге), противопоставляя то, что он называет простым нарративом или «хроникой» подлинной
истории, приводит два примера: с одной стороны, это греческая живопись, а с другой, - политическая
история XIX в. Он говорит, что, с одной стороны, есть ряд дат, фактов, которые трудно связать друг с
другом, а с другой — последовательность событий и их понимание во взаимосвязи.
Очевидно, выбран плохой пример. Аналитик (аналитики охотно опровергают неудачные примеры)
легко сможет доказать, что противоположность между греческой живописью и политической историей
XIX в. в основном связана с тем, что мы располагаем очень немногими источниками по греческой
живописи. И мы не можем составить последовательный рассказ по той простой причине, что у нас нет
достаточных источников для воссоздания взаимосвязи. Кроме того, есть другое различие, связанное с
концептуальной дистанцией между греческой и нашей живописью, и, с другой стороны,
концептуальной близостью политики XIX и XX вв. Достаточно немного поразмыслить, чтобы найти ту
же концептуальную близость греческой политики, рассказанной Фукиди-дом, и сегодняшней
политики. Это позволяет без труда показать, что расстояние или концептуальная близость вовсе не
пропорциональны вре-
258
менному интервалу. Концептуальная близость может быть тогда, когда речь идет о типе событий,
понимание которых, в сущности, не изменилось. Но трудность изучения непрерывной истории
греческой живописи связана, во-первых, с бедностью и бессвязностью наших источников, а во-вторых,
- с тем, что когда речь идет о понимании живописи или искусства, мы имеем дело с менее очевидным
пониманием, вероятно, содержащим больше разнообразия на протяжении всех цивилизаций, чем
понимание политики. Мы без труда понимаем речи афинских стратегов, мы прекрасно понимаем
Алкивиада как стратега, разумеется, мы без труда понимаем, что греки могли подразумевать под
художником или что означало для них искусство. Другими словами, противоположность, которую
хотели проиллюстрировать с помощью двух частных случаев, оказывается, просто связана, с одной
стороны, с многообразием источников, а с другой — с различным пониманием.
Что хочет доказать Данто? Что любой рассказ — это исторический дискурс, и в той мере, в какой он
имеет исторический характер, он включает в себя минимум объяснений или интерпретации:
действительно, без минимума интерпретации нет целостного рассказа. Если вы рассматриваете
хронику Пелопоннесской войны, данную Фукидидом, то легко заметить, что в ней нет теории войн или
теории стратегии, но вы понимаете рассказ только потому, что последовательность событий
представлена в нем так, что имплицитно имеется интерпретация — объяснение последовательности
этих событий; и если же нет такого минимума последовательности, то нет никакой истории. Это снова
возвращает нас к высказыванию о том, что противоположность между простым нарративом (plain
narrative) и объяснением представляет собой только относительное, но логически неприемлемое
различие. В этом смысле, согласно Данто, любой рассказ содержит в последовательности этих
высказываний элементы объяснения или интерпретации, или: любой рассказ выбирает, отбирает, и
plain narrative, или простой нарратив, представляет уже все характеристики того, что называют
историческим познанием.
Есть необходимость в постановке другого вопроса: что отбирает историк? Каковы основания для
отбора? Аналитик вновь обнаруживает здесь проблему, которую критические философы Германии
постоянно обсуждали. Это вопрос о том, как историк в процессе воспроизведения прошлого
привлекает огромное число фактов. В этом случае аналитик просто говорит, что историк должен
привлекать то, что можно восстановить. Что касается рассказа, отбора того, что должно быть
сохранено, то это относится к другим аспектам. Например, можно привлечь некоторое число событий,
которым придают определенный нравственный смысл; можно привлечь другие факты,
иллюстрирующие или подтверждающие теорию: Маркс, например, исследует французские революции
XIX в. для подтверждения и изложения своего понимания истории. Можно привлечь некоторые
события из-за огромных последствий, которые они вызвали. Можно также использовать некоторые на
первый взгляд малозначительные события, поскольку выводы из них имеют большое значение.
Например, тот факт, что Декарт жил в Голландии, дает нам возможность представить себе, какая
угроза преследования нависла над французскими интеллектуалами в ту эпоху.
259
Эти принципы отбора, которые Данто мимоходом перечисляет, не противоречат друг другу: при
отборе использование одновременно многих из этих принципов релевантно. Аналитик говорит, что он
не претендует на то, чтобы дать исчерпывающий список этих принципов. Тем самым он хочет
доказать, что рассказ как таковой — если мы предполагаем, что история есть рассказ - включает в себя
по существу большую часть элементов, которые другая школа интерпретации истории рассматривает
как признак релятивизма, и что иначе и не может быть. История, в сущности, есть восстановление и
отбор довольно большого числа событий. Но, разумеется, если историк хочет рассказать правду, он
должен выявить показательную связь с частью прошлого, которое он хочет нам изложить. Для логика
важна следующая фраза, которой завершается анализ, резюмированный мной в общих чертах: «What
cannot be represented as a factual disagreement is irrelevant to history» («To, что невозмно представить в
качестве несоответствия, в историческом плане нерелевантно»). Этот вывод легко можно было сделать,
исходя из первоначального определения. Если историческое познание состоит только из
претендующих на истинность высказываний о фактах и их взаимосвязи, если по существу или
предположительно хотят устранить из исторического познания все, что находится за пределами
истинных суждений о фактах и их взаимосвязи, то отсюда следует, что любое несогласие между
историками, которое не превращается в несогласие относительно фактов, не касается логика. Но когда
я читаю аналитиков, я часто нахожу, как очень тонко доказывается то, что очевидно, поскольку вывод,
на мой взгляд, делается твердо и безжалостно из первоначального определения.
Тем не менее, запомним это первоначальное определение, которое многие историки считают
правомерным. Мой друг П. Вейн, например, в своей последней книге «Как пишут историю»,
сформулировал суждение в этом духе, которое, правда, не совсем согласуется с остальными разделами
книги. В самом деле, он утверждает, что между марксистом и немарксистом существуют философские
расхождения, но когда они пишут историю, они пишут одну ту же историю при условии исключения
многих элементов, которые фигурируют в историческом дискурсе.
А теперь мы перейдем к центральной теме аналитической философии истории — к теме природы
научного объяснения. Мы описали первый этап аналитической философии: различие между
психологией и логикой, определение исторического познания в его наиболее сжатой и обязательной
форме, а также неизбежное включение объяснения в рассказ. Мы теперь переходим ко второму этапу:
что такое историческое объяснение?
Проблеме исторического объяснения у аналитиков я намерен посвятить много лекций. Сущность этой
проблемы можно выразить так: исторические высказывания связаны с фактами, занимающими
определенное место в пространстве и во времени, или с локализованными и ограниченными во
времени событиями. С другой стороны, одной из предпочитаемых форм истории является рассказ, то
есть последовательное изложение этих событий. Эти события в историческом познании, в сущности,
единственны (они произошли только один раз: была только
260
одна Марафонская битва) и особенны (каждое из этих событий имеет некоторые черты, которых
лишены другие события).
Что такое историческое объяснение? Историческое объяснение — это объяснение единственного и
особенного события с помощью его антецедентов. Отсюда центральный вопрос, на который аналитики
израсходовали тонны чернил: каким образом можно объяснить событие, если оно как историческое
событие - единственное и особенное и если, по определению, научное объяснение в естественных
науках и даже в общественных науках не исходит из события как единственного и особенного?
Исходя из этого, может вновь обнаружиться вся классическая проблематика, включая проблематику
феноменологии: ведь если не существует общих законов для объяснения специфической
последовательности, то не следует ли прибегнуть к намерениям участников событий? Но научно ли
объяснение с помощью намерений участников событий? Не выйдем ли мы за рамки науки, если будем
объяснять события через намерения их участников?
Вся проблематика исторического познания может, таким образом, вновь возникнуть из того, что в
аналитической литературе принято называть спором Гемпеля и Дрея. Это два аналитических
философа, один из которых пытается доказать, что историческое объяснение - это разновидность
научного объяснения, а другой считает, что историческое объяснение, по своей природе, отличается от
научного.
Историческое объяснение
Дискурс историка состоит из предложений, повествующих о событиях и их взаимосвязи. Поскольку
этот дискурс постепенно становится рассказом, он не должен походить на речь детей. В самом деле,
речь детей представляется в таком виде: «Это произойдет, затем это, а затем это». Но ясно, что дискурс
историка становится научным только в той мере, в какой наблюдается более или менее необходимая
или, по крайней мере, понятная связь между излагаемыми событиями и их антецедентами.
Отсюда возникли две модели связи между событиями. Они представлены, разработаны и постоянно
дискутируются: это модель Гемпеля или дедуктивная модель, или covering-law model, модель,
связанная с законом, охватывающим специфическую связь, и модель Дрея. Модель Гемпеля выглядит
так: научное объяснение имеет место только в том случае, если связь между единичными событиями
выводится из общего высказывания. Это можно также выразить следующим образом: историческое
объяснение научно только в том случае, если оно опирается на дедуктивный постулат. Модель Дрея
называют еще рациональной: событие можно объяснить и понять, если удастся выяснить цель его
участников, а также объяснить избранное средство, исходя из преследуемой цели. Само собой
разумеется, что модель рационального объяснения может быть применена только к человеческим
действиям и что, следовательно, модель Дрея учитывает специфику человеческой истории по
сравнению с историей природы. Модель Дрея, действительно, неприемлема, когда речь идет о связи
событий в природе, ибо нельзя предположить, что замерза-
261
ющая вода намерена замерзнуть, а дождь намерен падать с неба. Зато легко предположить, что Гитлер,
нападая на Россию, или Бисмарк, подделывая телеграмму из Эмса, или американцы, девальвируя
несколько дней назад доллар, преследовали определенные цели.
Такова проблема исторического объяснения. Прежде чем более подробно анализировать обе эти
модели, я хотел бы поставить вопрос, насколько правомерна такая постановка проблемы исторического
объяснения. По этому поводу я сделаю несколько замечаний:
1) Постановка проблемы исследования взаимосвязи событий правомерна лишь в той мере, в какой не
забывают о том, что события, подлежащие объяснению, — это не те события, которые произошли,
которые были пережиты, а события, сконструированные историком. В историческом рассказе никогда
нет ни чистых событий, ни чистой феноменальной реальности, а есть замена конкретного
определенным числом высказываний, которые представляют собой описание или установление того,
что произошло. Другими словами, то, что пытаются объяснить, — не просто событие, не просто
явление, а событие, сконструированное историком, и я сразу добавлю, что, по мнению аналитиков, эта
конструкция, или описание события уже было сделано до постановки проблемы о связи между этим
сконструированным событием и его антецедентами.
Можно также сказать, что аналитики имплицитно вновь находят идеи, которые длительное время
развивали другие исследователи исторического познания. В частности, легко вспомнить излюбленный
пример немецких представителей критической философии истории, связанный с битвой. Ясно, что
битва, подлежащая объяснению, или ее ход, или счастливый исход для той или иной стороны, который
хотят объяснить, будет фигурировать в историческом рассказе в виде ряда предложений. Такая
мыслимая или рассказанная битва существенно отличается от той битвы, которую пережили солдаты
или генералы. Мыслимая или рассказанная историком история не есть отражение или копия пережитой
битвы, это реконструкция или реконституция. Было бы чистой иллюзией считать, что рассказ,
реконструкция или реконституция представляют собой просто отражение того, что произошло.
Я добавлю, что эта реконструкция или реконституция обязательно предполагает использование
понятий. Достаточно, например, сказать «Марафонская битва», чтобы применить понятие, ибо битва
есть понятие, и когда говорят «Марафонская битва», то предполагают, что происшедшее в этот день в
42 километрах от Афин относится к тому же классу, что и случившееся днем в декабре 1805 г. в
Аустерлице. Другими словами, когда говорят «Аустерлицкая битва» или «Марафонская битва», то уже
сконструированной реальностью заменяют серию впечатлений, пережитых участниками событий. И
такая конструкция создается только с помощью представлений или понятий. Добавлю, что именно
благодаря историку Марафонская или Аустерлицкая битва получает свою целостность. Относительно
Марафонской или Аустерлицкой битвы можно сказать, что целостность, если хотите, была
предвосхищена в пережитом. Но во многих случаях, сконструированные события получают свою
целостность от историка, хотя участниками они не пережиты как составляющие целостность. Наиболее
известный пример — это Пелопоннесская война, описан-
262
ная Фукидидом. В значительной степени именно Фукидид представил целостность Пелопоннесской
войны. Именно он осмыслил первую половину войны между Афинами и Спартой, затем перемирие
благодаря Ни-кию. Вторая половина войны представляет собой только одно событие, одну
целостность, которая называется Пелопоннесской битвой. Не исключено, что то же самое можно
сказать, как об этом заявил однажды генерал де Голль, о двух войнах XX в., — 1914-1918 и 1939—1945
гг.: это лишь одна тридцатилетняя война, которая была развязана дважды с перемирием в двадцать лет.
Я веду к простой и фундаментальной мысли: нет существенной разницы между событием и
целостностью. Такое событие, как Марафонская битва, может быть разбито на ряд отдельных
действий. Точно так же война может быть разделена на ряд битв. Следовательно, исторические
целостности не имеют атомистического характера. Они, так сказать, являются целостностями.
Создание целостностей, предполагаемое в аналитике взаимосвязей, является фундаментальной
составной частью восстановления человеческой истории историком.
Естественно, можно поставить вопрос, которым не задаются аналитики: на какую из пережитых
историй больше всего похожа история, рассказанная историками. Возможно, что в большинстве
исторических рассказов описанная история больше похожа на историю, которую пережили генералы,
чем на историю, которую пережили солдаты. Это значит, что есть рассказы, которые воспроизводят
связь событий и сводят к минимуму роль государственных деятелей, но есть также рассказы, в которых
стараются показать события, подчиненные проницательной воле этих деятелей. Если вы хотите иметь
примеры этих двух крайностей, посмотрите, с одной стороны, школьные учебники, где есть описание
Аустерлицкой битвы, а с другой — роман Толстого с описанием Бородинской битвы. Толстой сводит
почти на нет роль великих людей, полководцев, клаузевицей, и считает, что битва была только
страшной мясорубкой, где в конце концов наблюдалось чуть ли не случайное скопление массы людей,
неповоротливость, противодействие и его преодоление и где не было места для проявления воли
государственных деятелей. Вам известны литературные впечатления о войне на низшем уровне: это
Стендаль и битва при Ватерлоо, Золя и поражение - вот рассказы об исторических событиях,
предлагаемые участниками-жертвами, а не участниками событий на высшем уровне.
Этот анализ моделей реконструкции или реконституции мог бы и должен был бы заинтересовать
эпистемологию. Аналитики совершенно абстрагируются от этого аспекта работы историка, так как они
берут за отправную точку простую формулу: событие, связь которого с его антецедентами мы ищем,
представлено в ряде сформулированных историком суждений о том, что произошло в том или ином
месте и в тот или иной момент.
2) Если предыдущий анализ точен, различие между микрособытием и макрособытием есть только
относительное различие. Встреча французского солдата и русского солдата во время битвы при
Аустерлице - это микрособытие, но если вся битва уже является макрособытием по отношению к
отдельному событию, то она представляет собой лишь микрособытие по отношению ко всей военной
кампании, а вся военная кампания является микрособытием по отношению ко всем войнам Наполеона.
Вы-
263
разим иначе ту же мысль: нет существенного различия между микро и мокро, между событием и
совокупностью событий: любой исторический рассказ представляет собой серию совокупностей,
Zusammenhange (я говорю «совокупность», чтобы не употреблять термин «Whole»). Различие между
событием и совокупностью событий, таким образом, носит относительный характер, и мы имеем, так
сказать, русскую матрешку: микро вкладывается в мокро так, что никогда нельзя найти ни мельчайшую
часть, ни все целое. Целое представляется как целостность человеческой истории, которая нам
недоступна; часть будет событием, локализованным в пространстве и времени. И совершенно
невозможно ни установить мельчайшую часть, ни охватить все целое.
Если так ставить вопрос, то можно возразить против приема, который используют англо-американские
аналитики при постановке проблемы объяснения. Вероятно, это возражение сформулировал
Альтюссер, судя по некоторым выражениям в его работах: он утверждал, что не следует брать за
отправную точку то или иное событие и пытаться установить его связь с антецедентами; он говорил,
что, с одной стороны, непосредственное обращение к событию относится к эмпирии, а с другой----это
свидетельствует о незнании условий подлинной научности, а именно охвата еще до факта или до
события всей совокупности, в которой это событие займет место. В крайнем случае, он мог бы поддер-
жать мысль о том, что история как наука предполагает теоретический охват совокупностей и что не из
элемента или отдельного события нужно исходить при воссоздании системы или значимой
совокупности, в которой событие найдет свой смысл и значение.
Чтобы поддержать прием аналитиков, я приведу два аргумента:
А) Микрособытие — это не просто событие, и поэтому начинать можно как с микрособытия, так и с
более широкой совокупности. Микрособытие, если мы его правильно понимаем, представляет собой ту
же реконструкцию; оно тоже предполагает понятия и минимум теории.
Б) Но, естественно, есть значительное различие в уровнях между тем, чего требует от теории или
концептуализации анализ микрособытия, и тем, чего требует рассмотрение способа производства.
Можно, конечно, сказать, что нет существенной разницы между «битвой» как целостным образованием
и «способом производства» тоже как целостным образованием. Но тем не менее в одном случае мы
имеем ясный факт, который мы можем проверить, а в другом случае, например, когда речь идет о
способе производства, мы сразу оказываемся на уровне абстракции и концептуализации, так что
возникает вопрос о том, представляет ли собой этот сконструированный объект произвольное творение
ученого или в известной мере определяется исторической действительностью. Скажем просто: если
анализируют микрособытие и ищут связь с антецедентами, то поступают гораздо скромнее, чем когда
хотят охватить такие сложные целостности, как, например, способ производства. Но я спешу сказать,
что нет заранее готового философского возражения против попытки привести события в единую
систему и что каждая сфера истории может включать в себя поиск системы - либо системы, которая
определена исторически, либо более или менее абстрактной системы, как, например, системы способа
производства, что является скорее моделью, чем системой.
264
3) Подобно тому как событие включается в систему, в рассказе необходима реальность, развитие и
непрерывность которой сразу пытаются охватить. Другими словами, когда, скажем, излагают историю
Франции или историю философии, возникает необыкновенно трудная, но необходимая концептуальная
проблема, связанная с определением реальности, последовательные этапы которой пытаются
изобразить. В сущности, речь идет о том, чтобы выяснить, в какой мере существует нечто
соответствующее тому, что мы называем реальностью «Франция». Разве написанная история Франции
не является просто вымыслом в учебниках, которые предполагают перманентность через
последовательные состояния некоей политической реальности? Вполне правомерна постановка
вопроса о том, когда начинается история Франции. Этот вопрос можно поставить по-другому: Тойнби
во Введении к своей книге «Постижение истории» ставит вопрос о том, что он называет «умопостигае-
мым полем исторического исследования», и пытается доказать, что ни Англия, ни Франция, ни
Германия не представляют собой «умопостигаемое поле исторического исследования». Это значит, что
целостность, дающая возможность понять становление, — это не целостность, сущностью которой
является Франция или Англия, а целостность, которую принято называть «цивилизацией» или
обществом. Таким образом, если желают рассмотреть последовательные состояния действительности,
можно поставить вопрос о том, как определить эту действительность и представить сквозь время ее
непрерывность, или перманентность.
4) Последнее замечание, которое я сделаю мимоходом, потому что вернусь к нему позже, связано с
тем, что, на мой взгляд, в теории исторического объяснения важно различать два понятия, которые я
соответственно называю «событием» и «творением». Я называю «событием» то, что происходит в
определенный момент времени, в определенной точке пространства, а если речь идет об истории
человеческой, то это датированное событие общества в определенном месте. Творение по своему
происхождению является событием: история Пелопоннесской войны была написана Фукидидом в
определенный момент во время Пелопоннесской войны, и до сих пор спорят о времени написания
разных ее частей. Таким образом, книга «Пелопоннесская война» представляет собой событие, но раз
творение оторвалось от своего автора, раз Парфенон уже построен, а «Пелопоннесская война» уже
написана, речь идет о творении, то есть о вещи, которая является творением рук человека. Его нельзя
путать ни с намерениями, ни с жизненным опытом его автора. Художественный монумент является
примером творения, но научное знание или книга по истории тоже являются творениями, которые
концептуально отличаются от того, что я называю событиями. И я попытаюсь показать, что
объяснение, или интерпретация события и объяснение творения происходят по-разному.
Сделав эти оговорки, попытаемся строго сформулировать две модели, и начнем с модели Гемпеля,
которую также называют дедуктивным постулатом. Сама по себе мысль Гемпеля очень проста: при
рассмотрении двух единичных событий как можно, например, объяснить, что событие В должно было
произойти, или как можно объяснить событие ПР. Кажется, возникнет ощущение, что мы можем
объяснить событие В, если
265
сможем найти всеохватывающий закон, согласно которому, всякий раз, когда дано А, из него следует
В, и затем если мы сможем с помощью единичных суждений обнаружить, что событие А было дано до
события В, которое мы хотели объяснить.
Возьмем очень простой пример: почему радиатор моей машины вышел из строя? Потому что, как это
всем известно, вода замерзает, когда температура опускается ниже нуля. С другой стороны, нам также
известно, что объем льда больше объема воды, так что при замерзании воды трубы выходят из строя.
Предположим, что в один прекрасный день, когда было очень холодно, мой радиатор вышел из строя.
Таким образом, мы располагаем тем, что необходимо для модели Гемпеля, а именно двумя
высказываниями, выражающими законы: вода замерзает, когда температура опускается ниже нуля, и
объем льда больше объема воды. Для удовлетворительного объяснения в духе модели Гемпеля нам
достаточно знать первоначальное условие, а именно, что температура в этот день была действительно
ниже нуля и к тому же не было антифриза в воде моего радиатора. Действительно, 1) вода в радиаторе
была без антифриза и 2) температура опустилась ниже нуля. Это два первоначальных условия. С
другой стороны, имеются два всеохватывающих закона: вода замерзает, когда температура опускается
ниже нуля; объем льда больше объема воды. Исходя из общих высказываний, а также из сложившейся
в этот день ситуации, мы можем объяснить, почему радиатор вышел из строя. Это тот же тип модели
Гемпеля: одно или несколько общих высказываний, которые определяют, что, когда дано Е, из него
следует F; констатация того, что в специфической ситуации дано Е, и этим же объясняется F. При
рассмотрении модели Дрея возьмем тот же пример с радиатором. Предположим, что кто-то меня
спрашивает: почему твой радиатор вышел из строя? Я не отвечу: потому что вода замерзает, когда
температура ниже нуля (он знает это так же хорошо, как и я, но это, очевидно, не причина выхода из
строя моего радиатора.). Я вам оставляю выбор между двумя возможными ответами. Один из ответов:
потому что мой недисциплинированный техник по обслуживанию машин после слива воды из
радиатора забыл залить антифриз; второй: потому что Жан, которому я когда-то повредил машину,
решив мне отомстить, слил антифриз из радиатора и залил туда воду без антифриза. В обоих случаях,
объяснение события, именуемого «радиатор вышел из строя», связано не с замерзанием воды и не с
соответствующим объемом воды или льда, что нам всем известно, а с поступком человека.
Я упомянул два возможных ответа, потому что они разного типа. Первый тип: «техник по
обслуживанию машин забыл», предполагает непреднамеренный поступок, который является
возможным объяснением. Но оно не укладывается в рациональную модель Дрея. Зато второе объясне-
ние, «потому что другой решил отомстить, опорожнил мой радиатор и залил туда воду без антифриза»,
представляет собой именно тип рационального объяснения и модели Дрея. Вы можете счесть это
странной рациональностью. Но это действительно совершенно рационально: он хотел добиться
определенной цели - отомстить за ущерб, который я нанес его машине. Он использовал находящееся в
его распоряжении средство: он нанес ущерб моей машине, создав условия, при которых радиатор дол-
266
жен был выйти из строя. В данном случае речь идет, таким образом, о том, что принято называть
телеологическим или рациональным объяснением, так как, имея цель, он выбрал средство, которое с
точки зрения логики казалось рациональным и было связано с целью; он выбрал средство, с помощью
которого добился своей цели.
Такого рода рациональное объяснение называют также практическим силлогизмом, который
формулируется так:
— А хочет достигнуть цели лс;
— А находится в положении, когда средство достижения цели х является решением у;
—Итак, он принимает решение у.
Или еще пример: чтобы объединить немецкие государства, Бисмарк хотел начать войну против
Франции в 1870 г.; кризис в Испании и демарш французского посла в Пруссии предоставили ему
удобный случай: он подделал телеграмму из Эмса, чтобы добиться поставленной цели, то есть начать
войну, причем в благоприятных условиях, поскольку Франция выглядела бы агрессором. Неважно,
идет ли речь о мести водителя или о развязывании войны, мы получаем тот же практический
силлогизм: участник событий, преследующий определенную цель, находится в такой ситуации, когда
предлагаемое ему средство проявляется так или иначе. Таким образом, он выбирает средство, которое
ему предложено, потому что именно оно ведет к поставленной цели.
Мы в общих чертах проанализировали обе модели в их чистом виде. В чистом виде модель Гемпеля
позволяет вывести событие из общих высказываний на базе имеющихся антецедентов. Со своей
стороны, модель Дрея позволяет объяснить событие, исходя из намерений или цели участника
событий, оказавшегося в определенном положении. Добавлю, что я сознательно привел пример с
машиной, потому что этот пример позволяет понять, что в некоторых событиях повседневной жизни
оба типа объяснения, или обе модели могут быть использованы одновременно. Размышляя, например,
о недавней трагедии в общеобразовательном коллеже, мы находим телеологическое объяснение в
обдуманных действиях нескольких молодых людей. Но вместе с тем надо учесть быстрое распро-
странение пожара (пожар распространяется быстрее, чем ожидалось), которое имеет природный
характер. Его, вероятно, можно объяснить, исходя из некоторых общих высказываний, связанных с
особыми обстоятельствами. Нельзя сказать, что причиной пожара был поджог бензина, потому что это
причина в вещественном смысле слова; можно было бы начать с анализа обдуманных действий: тем не
менее, если хотят иметь общее объяснение, то надо также включить природные события, выводимые из
некоторых общих высказываний.
Вот две крайние модели и довольно забавный пример, который можно легко экстраполировать на
исторические примеры. Так, если мы анализируем решение Гитлера напасть на Россию, то объяснение,
согласно модели Дрея, состояло бы в том, чтобы выяснить цель, которую преследовал Гитлер, и
объяснить решение бросить войска на завоевание России как средство, которое он считал лучшим или
единственно возможным для достижения своей цели, связанной, вероятно, с завоеванием всей Европы.
267
Почему спор об этих двух моделях занимает такое место во всей американской аналитической
литературе? На мой взгляд, причины этого заключаются в следующем:
1) Если модель Гемпеля приемлема, то отсюда следует, что историческое познание в принципе не
отличается от познания природы. В самом деле, причина, по которой большинство англо-американских
аналитиков пыталось использовать модель Гемпеля в исторических объяснениях, заключается в том,
что эта модель представляет собой способ подтверждения или верификации одного из тезисов
аналитической школы: единство научного знания, без учета разнообразия объектов, которых касается
это знание. Если историческое объяснение определяется дедуктивной моделью, то больше нет
существенной разницы между познанием человека человеком и познанием природы человеком. В
конце концов приверженцы школы Гемпеля хотят доказать исключительно однородную природу
любого научного объяснения. Отсюда следует, что многие из тех, кто поддерживает противоположный
тезис, стараются вновь найти с помощью аналитического метода герменевтическую или
феноменологическую концепцию истории, то есть стараются доказать, что познание истории людей
существенно отличается от познания природы.
2) Аналитики - приверженцы школы Гемпеля чувствуют, что объяснение посредством намерения, или
цели, которую преследовал участник событий, вводит элемент, чуждый сущности научного
объяснения. Исходя из идеи, что никогда нельзя наблюдать со стороны то, что происходит в сознании
участников событий, первый из аналитиков школы абсолютного объективизма отрицает правомерность
ссылки на то, что происходит в сознании этих участников. Но, действительно, большинство
аналитиков хорошо осознают, что невозможно рассказать историю людей, абстрагируясь от того, что
думали или хотели эти люди. Поэтому они не доводят объективистскую теорию до крайности. Однако
чем меньше они прибегают к объяснению с помощью намерений и сознания, тем больше у них
возникает ощущение, что они твердо стоят на научной почве.
3) Модель Дрея снова вводит то, что немцы называли Verstehen, то есть «понимание», которое является
главным понятием герменевтической школы. Дрей, канадский профессор, насколько я помню, не
подозревает, что с помощью другого метода он обнаруживает то, что Макс Вебер и Дильтей выразили
совершенно ясно. Действительно, легко можно найти в Wissenschaftslehre Макса Вебера теорию
объяснения посредством рационального решения для достижения данной цели. Но, насколько мне
известно, Дрей никогда не цитирует Макса Вебера. Наряду со многими другими это пример того, что
сегодня большинство профессоров являются пленниками своей специальности: Дрей получил
философское образование, а поскольку Макс Вебер не был профессиональным философом, он не
оказался в поле зрения Дрея; последний даже не подозревал, что определенное число идей, которые он
защищает, уже были изложены на сто лет раньше на другом языке и притом человеком, который не
был профессиональным философом.
Последняя книга, посвященная этой теме, принадлежит финну Г.Х. фон Вригту. Он рассуждает в
аналитическом духе и представляет последнюю школу аналитиков - школу, которая вновь
обнаруживает тради-
268
цию Geisteswissenschaften. Г.Х. фон Вригт воспроизводит теорию исторического объяснения на базе
модели Дрея, но понимает, что эта модель есть не что иное, как разновидность теории Verstehen. В
своей книге «Explanation und Understanding» Вригт рассматривает диалог Гемпеля— Дрея и
поддерживает модель Дрея, но в измененной форме; он ясно говорит, что нужно вновь найти
специфический смысл, который немецкие авторы придавали понятию Verstehen, то есть «понимать».
В диалоге Гемпеля-Дрея можно установить огромное количество возможных позиций:
A) Прежде всего можно сказать, что историки пишут историю чаще всего по модели Дрея, но они
неправы: они воображают, что объясняют, хотя на самом деле они ничего не объясняют. Согласно этой
позиции, «телеологическая модель» или «практический силлогизм» не является объяснением в
научном смысле слова, даже если признать, что многие историки считают эту модель приемлемой.
Б) Можно согласиться с тем, что историки часто объясняют по модели Дрея (впрочем, они это делают
не лучшим образом), но отсюда следует, что история — это не наука. Именно такую позицию занял
Поль Вейн в своей последней книге, посвященной Франции. Он особо подчеркивает, что, с его точки
зрения, история не есть наука, поскольку она рассматривает только единичное и описывает, но не
объясняет в научном смысле слова.
B) Можно, наконец, также сказать, что модель Дрея применяется в некоторых разделах исторического
познания, но ее недостаточно, и поэтому очень часто необходимо искать и применять общие
высказывания для дополнения объяснений телеологического типа объяснениями дедуктивного типа.
Мы рассмотрим, какая из этих позиций лучше. Сейчас же мы прежде всего отметим, что постарались
сблизить по-разному обе модели, и главным образом попытались сблизить чистую модель Гемпеля с
практикой исторического познания или даже с практикой объяснения в науках о природе, смягчив
строгую форму дедукции. Вместо утверждения, что объяснение удовлетворительно только в той мере,
в какой имеется общее высказывание, из которого можно вывести то, что надо объяснить на базе
изначально данных условий, можно сказать, что есть не одно, а множество общих высказываний, не
один, а огромное число антецедентов, и что, следовательно, нет строгого детерминизма между
антецедентами и событием, подлежащим объяснению, а есть просто большая или меньшая степень