Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

создавая общество, где индивид будет общаться без посредников с государством, как единичное с об-

щим, преодолевая отчуждение, человек добьется царства свободы и реализует себя. Вереница

социальных режимов, необходимая для этого становления человека, получит смысл во всей истории

(всей не в том смысле, что она сохраняет все факты, что абсурдно, а в том смысле, что она все их

соотносит с истиной о человеке). Сама классовая борьба, связанная с производственными

отношениями, позволит постигнуть все эпохи и все общества в их истинности. Не потому (как этого

хотела позитивистская философия), что производственные отношения детерминируют все (что

немыслимо), а потому, что развитие производительных сил, производственные отношения и классовые

конфликты дают возможность определить этапы диалектики, через которую человечество достигает

свободы.

Марксизм, каким бы политическим влиянием еще ни обладал, впрочем, очень часто в вульгарной

форме, на мой взгляд, уже принадлежит прошлому. Своим оптимизмом он восходит к XIX в. В

сущности, он не дает ответов на вопросы, которые порождаются его собственным развитием или

развитием исторических формаций, которые на него ссылаются.

Главное своеобразие западной цивилизации в современную эпоху состоит в выработке позитивной

науки, в индустриальной технике, в господстве, которое удалось человеку осуществить над природой и

над самим собой. Исторический оптимизм связан с верой в науку или скорее всего в цивилизаторскую

силу науки. Знание должно излучать мудрость. Человек — господин и обладатель природы, должен

также господствовать над самим собой. После победы над вещами мир между людьми установится сам

собой.

Разумеется, марксистская философия не признает однолинейного, фатального развития. Она

провозглашает необходимость борьбы за преодоление противоречий. Она даже не рассуждает явно о

прогрессе. Но в интерпретации, данной ей ее сторонниками, она содержит его эквивалент: развитие

науки и производительных сил действительно ведет к освобождению человека, к единственному

состоянию, когда в один момент будет уничтожена капиталистическая система и установлена

общественная собственность. Другими словами, марксизм утверждает, что человечество одновременно

достигнет господства над самим собой и над природой при условии, что революция даст власть

организованному рабочему классу.

Однако опыт социализма в одной стране, по крайней мере, показал, что вместе с ликвидацией

капиталистической эксплуатации не исчезают все формы эксплуатации. Он показал, что

бюрократическая тирания есть одна из возможных форм режима, который следует за рынком и частной

инициативой, он показал, что управление толпой, объединенное с управлением природой, дает

возможность руководящей элите пользоваться своего рода абсолютной властью, по сравнению с

которой власть королей или вчерашних диктаторов кажется такой же незначительной, каким

незначительным кажется копье по сравнению с винтовкой или семидесятипятимиллиметровые пушки

по сравнению с атомной бомбой.

Рост влияния плюралистических философий истории и закат унитарных, которые, начиная с Августина

Блаженного, находили в веренице империй или социальных режимов восходящие этапы развития

человечества, на мой взгляд, тоже является характерной чертой современной ситуации. Никогда

человечество в масштабе всей планеты не было так близко к тому, чтобы быть единым. Перед наукой,

являющейся гордостью Запада, и его непреодолимой силой оплоты древних цивилизаций Дальнего

Востока рухнули, и едва завершенная в ходе войны машинная цивилизация совершила победоносное

шествие по планете. Но Запад с тех пор, как больше не уверен в том, что наука рождает мудрость, с тех

пор, как представляет, что сам в свою очередь может оказаться жертвой своих свершений, задается

вопросом: предпочитает ли он то, что созидает, тому, что разрушает. Он скорбит о прелести

индивидуальных жизней, которые душит шум машин и покрывает дым доменных печей.

Всеобщие философии дрогнули с тех пор, как сила, которая действительно объединяет род

человеческий, наука и индустрия, больше не внушает такого же доверия, которое она внушала в

прошлом веке. Запад больше не уверен в себе, если не уверен в силе своего грандиозного творения.

Лишенный космоса и истории, человек оказался связанным только с Богом. Эта связь, независимо от

того, какой она является, позитивной или негативной, экзистенциализмом христианского или ате-

истического толка, есть результат кризиса, который лишил человека естественного и исторического

порядка, чтобы оставить его одинокого и нагого перед таинственной судьбой.

Отсутствие философии истории и потребность в ней тоже являются характерной чертой нашего

времени. Человечество осознает, что оно вовлечено в авантюру, где оно ставит на карту и свою душу, и

свое существование. Оно больше не сможет полагаться на иллюзорных богов прогресса и истории. Не

сожаление об удобных схемах, уничтоженных успехами науки, вызывает его ностальгию. Оно согласно

на терпеливый и медленный, в сущности, незавершенный анализ. Оно не смирится с тем, чтобы

больше не думать, чтобы больше не желать будущего.

Глава II. Понятие смысла истории

Мы все мыслим исторически. Идет ли речь о судьбе Франции, или, скромнее, о проводимой в Алжире

политике, мы инстинктивно ищем прецеденты в прошлом, мы стремимся расположить настоящий

момент в становлении. Следует ли Франция тому пути, который привел Испанию к упадку? Можно ли

преодолеть националистические движения в Африке? Ввергнут ли они черный континент в коммунизм

или хаос? Могут ли они отделить маленький мыс от Азии, которому с Востока угрожает советская

империя, с юга заблокированный пробуждющимися исламскими странами?

Наше политическое сознание есть и не может не быть сознанием историческим. За полвека силовые

отношения были приведены в расстройство больше, чем в любую другую эпоху. Европа, будучи

центром мировой политики в начале века, истерзанная двумя неискупимыми войнами, потеряла свою

мощь и в значительной степени свою независимость. Наше историческое сознание неизбежно

отмечено этим опытом. Непрочность цивилизаций для нас стала очевидной.

Тем не менее было бы ошибочно думать, что только смутный страх перед будущим доминирует в

нашем историческом сознании. По крайней мере нужно было бы к этому прибавить два других

убеждения или наблюдения из опыта: восхищение перед колоссальной способностью производить (но,

увы, также разрушать) благодаря тому, что прогресс науки дал людям; изумление, чаще тревожное,

чем спокойное, перед глубокими преобразованиями, которые события, войны или революции,

приносят в организацию обществ и в поведение людей. Я пережил в Германии волнующие месяцы

1933 г., когда каждую неделю улицы Берлина заполнялись коричневыми рубашками, когда казалось,

что вдруг, как в магической западне, исчезли рабочие, которые в течение полувека голосовали за

цивилизованный социализм, и голос людей культуры, наследников великой традиции, был подавлен

эхом, отраженным во всех громкоговорителях, хриплым воем одного австрийского капрала.

Даже если бы мы не принадлежали к христианской цивилизации, в середине XX в. мы с трудом могли

бы представить в духе древних греков, что в событиях следует видеть только искаженные отражения

идей или космоса. Во всяком случае свои идеи мы скорее заимствовали бы у Фукидида, чем у Платона.

Как Фукидид искал и находил порядок и единство этого огромного целого, которое мы называем

Пелопоннесской войной, так и мы вопрошаем наш век в надежде уловить глубинные силы, которые

приводят его в движение, либо закон, управляющий кажущейся суматохой, либо, может быть,

константы индивидуального и коллективного характера, которые дают возможность понять эти

чудовищные и бессмысленные войны, эти революции, направленные против режимов,

придерживающихся противоположных принципов, использующих одни и те же слова.

Другими словами, именно сам наш опыт обязывает нас, так сказать, приписать важность и значимость

переменчивой судьбе военного дела и законов, городов и режимов, чередованию войн и революций,

величия и унижения, над которыми размышляли философы и летописцы.

Однако упоминания Фукидида было бы достаточно, чтобы напомнить нам, если бы была в этом

необходимость, что форма, принятая историческим сознанием в современных философиях истории, не

есть простое и чистое следствие катастроф нашего времени. Фукидид понимал Пелопоннесскую войну,

поражение Афин, борьбу, которая довела до истощения сражающихся, ссылаясь на вечные страсти,

которые определяют природу человека. Победа Спарты не была заранее вписана в книгу Истории,

морально Афины империализм не осуждали, и если славный город был в каком-то смысле ответствен

за свои собственные разрушения, то эта ответственность сравнима с ответственностью военачальника,

который своими ошибками ускорил поражение своих войск, или с ответственностью простого

смертного, который, увлеченный желанием господствовать и добиться славы, заканчивает тем, что

против него объединяются те, кому он своей спесью бросил вызов.

Может быть, упоминание Фукидида по контрасту является самым лучшим вступлением к анализу того,

что в наши дни принято называть смыслом истории. В самом деле, в том значении, которое христиане

и марксисты придают этому слову, Фукидид не знает смысла истории. Пелопоннесская война имеет

благоприятное или плачевное завершение в зависимости от предпочтений наблюдателей, она не имеет

той цели, которая могла бы казаться ее оправданием или причиной. Спарта боролась за свободу

греческих полисов, которую империализм Афин поставил под угрозу. Афины стали ненавистными для

своих союзников, поскольку рассматривали их как сателлитов. Историк склонен считать, что люди все-

гда злоупотребляют своей силой и, влекомые сильной волей, ведут себя как господа, а не как

советники, тем самым вызывая горечь, вместо сохранения дружбы. Именно сердце человека является

источником этих трагических разрушений, приведших к исчезновению цивилизаций. Может быть, эти

потрясения были неизбежны в той мере, в какой неизбежно желание править и господствовать. Но эта

фатальность вписывается в природу человека, которая не меняется. Пелопоннесская война закончилась

в определенное время, и сдача Афин знаменует ее конец. Но этот конец не есть та знаменательная цель,

которая преследовалась или должна была преследоваться благим намерением. Раз достигнута цель, че-

ловечество остается равным самому себе, и не пропущен ни один этап в развитии социальных

институтов. Пелопоннесская война понятна на манер драмы: смешение обдуманных решений,

ошибочных расчетов, иррациональных порывов, случайностей определило ее ход. В конце концов мы

обнаруживаем главные линии судьбы, которая кажется чуждой каждому из бесчисленных

действующих лиц, потому что она - понятный, но не рациональный результат их состязания и борьбы.

Напротив, можно сказать, что история имеет смысл, если цель авантюры - например, построение

бесклассового общества - появляется ретроспективно как цель, к которой сознательно или

бессознательно стремились действующие лица этой новой драмы. Ни капиталисты, упорно

защищающие частную собственность на средства производства, ни пролетарии, выступившие против

эксплуатации, не ведают, каково творение, создателями которого они совместно являются. Они, как и

участники действий у Фукидида, - игрушки своих страстей. Нет необходимости в

том, чтобы провидение, находящееся «над схваткой», направляло историю. Цель, которая никем не

преследуется, но которая могла быть желаема всеми, если они ее заранее поняли, стихийно и

неизбежно вытекает из действий и противодействий индивидов и групп.

На этом месте исследования само собой возникает возражение: почему не управляемая сознанием

история должна прийти к концу, который мог бы быть провиденциальной целью? Если в бесклассовом

обществе человек реализует свое призвание и открывает тайну истории и самого себя, то почему никем

не управляемая история, отданная на откуп детерминизмам индивидов и борющихся классов,

обязательно придет к этому концу? Почему авантюра должна хорошо закончиться? На этот вопрос

обычно отвечают, что философии истории являются секуляризацией иудео-христианского видения

мира. Конечно, подлинно христианская философия — это такая философия, которая отказывается

приписывать абсолютный смысл последовательности империй и режимов. Христианин тот, кто

находит смысл в последовательности событий только путем ссылки на трансцендентное. Для

христианина настоящая история индивида - это не история карьеры и должностей, а история вза-

имоотношений души и ее создателя. Для христианина подлинная история человечества - это не

вереница империй и городов, демократий и деспотий, подлинная история — это четко сказано, следует

из одного события — пришествия Христа, — произошедшего в определенное время и в определенном

месте, но превосходящего различные факты экономической или политической истории. Позади нас

пришествие Христа, перед нами конец времен, — такова священная история человечества, которая, на

взгляд верующего, является действительным смыслом истории.

Строго говоря, если с христианской, то есть трансцендентной, точки зрения на историю запрещается

придавать абсолютную ценность последовательности событий, то остается фактом, что христианская

концепция была всегда подвержена еретической и имманентистской интерпретации. Хилиасты верили

во второе пришествие Христа и в тысячелетнее царство. Царство Божье искали не в глубине души, а в

некотором жизненном строе изобилия и справедливости. Неоднократно скатывались от христианского

к мирскому смыслу истории, либо ждали, что это произойдет в ближайшее время по скончании веков,

либо ждали от социальных институтов того, что могут обеспечить только чистое сердце или прощение.

Однако недостаточно того, чтобы секуляризация надежд или христианских ересей явилась

единственным источником светской философии смысла истории. В некотором отношении

современные оптимистические философии истории сформировались, особенно во Франции, в про-

тивоположность христианскому пессимистическому представлению об истории. Поверили в прогресс,

потому что поверили в творческую силу разума, науки, потому что поверили в доброту человека, в

способность людей к самоуправлению и, если можно так сказать, к самосовершенствованию. Можно

сказать, что такая философия, как философия марксизма, очень далека от философии прогресса,

например философии Кондорсе. Мы этого не отрицаем. Марксистская философия делает оптимизм

прогресса менее очевидным, потому что она выносит его по ту сторону апокалиптической катастрофы.

Речь идет, согласно выражению,

которое ^неоднократно употреблял, о катастрофическом оптимизме. Больше того, вместо того чтобы

ждать, пока в результате образования и науки не наступит гуманное и справедливое общество,

марксизм считает, что беспощадная классовая борьба является необходимой движущей силой истории.

Одновременно он определяет основные этапы становления человечества, характеризует каждый этап

определенным состоянием производительных сил, объясняет переход от одного этапа к другому

противоречиями внутри социальных режимов и в конце концов ждет от социалистической революции

ликвидации последних противоречий.

Тем не менее, общая направленность истории определяется развитием производительных сил,

следовательно, научными знаниями и их применением в промышленности. Бесклассовое общество есть

конечная цель исторической борьбы, потому что с его помощью усиливается господство человека над

природой. Марксизм не является учением о прогрессе, поскольку он не принимает бесконечного

движения к никогда не достигаемой цели. Он — учение диалектическое, поскольку возвещает о

разрешении антиномий в состоянии, которое означает конец предыстории, если даже не истории. Но

движущей силой этой диалектики, как и в философии прогресса, является разум, то есть наука и

нравственность.

Марксизм не может быть понят только при помощи ссылки на иудео-христианскую мысль о

тысячелетнем царстве или царстве Божьем, как это делают обычно. Как секуляризация христианской

надежды он представляет собой диалектическую версию рационализма прогресса, он определяет

развязку будущего некоторыми точными, возможными или реальными событиями (коллективная

собственность, власть пролетариата, развитие производительных сил).

С точки зрения критики, применяемой к исторической мысли так же, как кантианская критика

применяется к наукам о природе, концепция смысла истории дает повод для тройной дискуссии.

Смысл истории в его современной интерпретации гегелевского или марксистского толка — это

одновременно необходимое завершение становления и осуществление призвания человека. Это

совпадение могут поставить под сомнение. Можно ли гарантировать, что детерминизм сам осуществит

то, что сердце человека называет своими желаниями? Каким образом материальная или внушенная

страстью необходимость может быть одновременно благодетельным творцом? Или еще на менее

высоком уровне абстракции: почему победа пролетариата или социализма заранее обеспечена?

Эта первая дискуссия сама ведет к двум другим: в какой мере историческое будущее может быть

предсказано? В какой мере оно определяется настолько, чтобы стать известным действующим лицам

до самореализации? У нас нет времени для развития здесь анализа исторической каузальности,

который я, надеюсь, изложил эскизно в своих книгах «Введение в философию истории» и «Опиум

интеллигенции». Я здесь ограничусь повторением основной темы.

Теоретически не менее трудно уловить предполагаемую каузальную связь с будущим, чем установить

ее с прошлым. Прошлое и будущее как таковые гомогенны. Можно предвидеть в той мере, в какой

можно объяснить. Каузальная необходимость дает возможность предвидеть. Но в любой науке, в том

числе в исторической, каузальные связи устанавлива-

ются между отдельными фактами, извлеченными из совокупности обстоятельств, а не между

глобальными целостностями. В истории каузальные связи, установленные между отдельными фактами,

очень часто по многим причинам сомнительны и ненадежны: потому что факты не полностью

определены, серии никогда абсолютно не изолируемы, внешние феномены могут модифицировать,

отклонять или парализовать предсказанный ход событий. Частичное историческое предвидение -

такой-то режим будет свергнут в результате революции — также хрупко, как и ретроспективное

объяснение революций.

Предвидение, на которое ссылается детерминистская интерпретация смысла истории, должно иметь

всеобъемлющий характер. Оно не довольствуется фиксацией необходимых последовательностей

между отдельными фактами, оно охватывает всю историческое целое. Бесспорно, не исключается

улавливание некоторых тенденций исторического развития, например, в социально-экономической

области - урбанизация, «обезличивание», расширение экономических функций государства,

повышение уровня жизни народов Запада. Но в высшей степени опрометчиво все это экстраполировать

до бесконечности: дефицит сырья может положить конец экономическому росту, расселение народов

на дальнейшей стадии может быть вызвано неизвестным сегодня состоянием науки и техники. Если

неправильно считать установленным продолжение некоего движения в определенном направлении, то

как можно провозглашать, что победа социализма или Советского Союза неизбежна? На самом деле

часть социализма, которую по праву можно провозглашать неизбежной, находится в Соединенных

Штатах, к тому же или скорее - лучшая, чем в Советском Союзе: это элементы социализма, которые

привносят с собой развитие производительных сил и концентрация в городах промышленного

населения.

Если предвидение будущего, одновременно глобального и неизбежного, выходит за пределы

способностей человеческого разума, то установление конца предыстории, то есть определение

общества, которое обозначает осуществление призвания человека, допускает альтернативу, оба

решения которой в равной степени являются разочаровывающими. Либо конец предыстории

определяется обычным событием без мистерии и без чуда и тогда он отнюдь не находится вне

досягаемости человека, но спрашивается, почему так преобразовывают будничный эпизод, считая,

например, что взятие власти коммунистической партией или национализация средств производства и

есть разрыв с обычным ходом вещей. Нельзя не удивляться той чрезмерной привилегии, которую

философ приписывает благоприятному или плачевному эпизоду, ничего не меняющему в фунда-

ментальных данных проблем, с которыми человек сталкивается тысячелетия. Либо разрыв

определяется какой-нибудь коренной новизной: например, достигается полное господство человека над

природой, происходит такое развитие производительных сил, что классовые конфликты, связанные с

распределением доходов, стираются, что открывается царство изобилия. Нет сомнения в том, что в

данном случае проблемы совместной жизни будут вовсе не решены, а модифицированы, престиж и

власть будут целью борьбы групп и индивидов, в то время как распределение общественных ресурсов

больше не будет порождать соперничества. Но никакая

экономическая или политическая революция не обещает в ближайшем будущем открыть царство

изобилия, и все экономические режимы — капиталистические или советские — способствуют нашему

приближению к нему в той мере, в какой они повышают производительность труда.

Какова бы ни была отстаиваемая альтернатива, не видно никакого резона в том, чтобы отдавать

преимущество той или иной современной разновидности индустриального общества. Можно

дискутировать о преимуществах или неудобствах индивидуальной или коллективной собственности на

средства производства: ни та, ни другая как таковые не обеспечивают человечность или эффективность

совместного труда. Далее, осуждают или бурно приветствуют последствия централизованного

планирования, все равно ни равенство, ни свобода всех людей не закреплены путем исключения

рыночных механизмов. Социализм не порождает неожиданных и свободных богатств. Власть имущие,

руководители предприятий как здесь, так и там, как сегодня, так и завтра, должны будут навязывать

трудящимся твердую дисциплину коллективной организации, побуждать к старанию и оплачивать

выработку, не допускать лености и карать небрежность. Это заметила еще Симона Вейль в своем эссе о

марксизме, бесчеловечность современной индустрии связана не со статусом собственности, а с

требованием производительности, которого никакой строй не может избежать.

Альтернатива события, возможного, но обычного, или события грандиозного, но потерявшегося во

мраке будущего, тем более очевидна ввиду того, что ход XX века отверг историческое видение,

характерное для марксизма Маркса. Он хотел объединить две интерпретации истории: с одной

стороны, интерпретацию через призму классовой борьбы и окончательного примирения в

бесклассовом обществе, с другой, - через развитие производительных сил. Но синтез требовал, чтобы

развитие производительных сил и диалектика классовой борьбы были согласованы, иначе говоря,

социалистическая революция должна произойти после развития производительных сил и разрешить

конфликт, вызванный невозможностью продолжения этого развития в рамках капитализма. Но это

развитие производительных сил или, если хотите, непрерывный экономический рост продолжается в

рамках американского капитализма, а так называемая социалистическая революция совершились до

развития производительных сил. Поэтому ничего не остается от теории, которая подчиняет революцию

капиталистической зрелости, и опыт показал, что развитие производительных сил по советской модели

не ослабляет, а, наоборот, ухудшает беды и страдания, которые Маркс приписывал капитализму.

Эти трудности, одни критические, другие исторические, познания смысла истории позволяют понять

различные интерпретации философии такого рода. Ортодоксальная интерпретация, как, например, ин-

терпретация сталинистского толка, устраняет трудности путем декрета и догмата. Советская

революция провозглашается преимущественно пролетарской революцией, следовательно,

историческая миссия передана от пролетариата партии. Неважно, реализовано или нет условие,

выдвинутое Марксом для социализма - развитие производительных сил. Социализм неизбежен, законы

истории гарантируют его наступление, и этот социализм соответствует идее бесклассового общества.

По-

нятно, что эта ограниченная и противоречивая философия может держаться только путем запрета

борьбы мнений.

Философы-экзистенциалисты, хотя их мысль носит в основном индивидуалистический характер и,

кажется, исключает всякую реальность целого, тоже искали смысл истории. При чтении их книг снова

можно найти проблематику, главные элементы которой мы рассмотрели. Когда Мерло-Понти писал

«Гуманизм и террор», он признавал, что конечное или незавершенное состояние может

соответствовать человеческому призванию, но оно, тем не менее, не неизбежно. Однако, с его точки

зрения, только пролетариат как единственно подлинная интерсубъективность может построить

бесклассовое общество. Отсюда то преимущество, которое признается за советским режимом, террор

которого направлен к радикальному решению проблем человеческого сосуществования. Может быть,

советский режим еще не на пути создания такого гомогенного общества, приемлемого для сознания, но

по крайней мере старается ли он создать его и заслуживает ли уже поэтому индульгенции, в которой

как раз отказано капиталистическим обществам, может быть, менее тираническим, но смирившимся с

сугубой бесчеловечностью.

Этот способ рассуждения состоит в том, чтобы сохранить половину философии смысла истории

(концепция конечного общественного строя, бесклассового общества, приписывание пролетариату

уникальной роли в создании этого общества, увязывание общественной собственности на средства

производства с бесклассовым обществом), но отказаться от второй половины (это конечное общество

не имеет фатального характера, нет таких исторических законов, которые бы обязательно осуществили

его наступление).

Спустя восемь лет Мерло-Понти в «Приключениях диалектики» преодолел лишний этап для того,

чтобы вернуться к здравому смыслу. Советская революция не есть больше нечто, ничего общего не

имеющее с социальными институтами других стран, она есть обычная революция среди других,

экономический строй — обычный строй среди других. Общая теория позволяет определить

преимущества и недостатки такой организации среди других организаций. Нужно было выдающемуся

философу десять лет размышлений, чтобы убедиться и убедить своих сторонников в истинности

высказываний, которые нефилософ не ставил под сомнение.

Однако Жан Поль Сартр не согласен с Мерло-Понти в том, что советское начинание должно

рассматриваться, одинаково с другими историческими начинаниями. Послушаем его: «Хотят или нет,

но социалистическое строительство имеет исключительное значение и чтобы его понять, нужно

примкнуть к его движению и принять его цели; одним словом, можно судить о том, что оно делает,

учитывая во имя чего оно это делает,чего оно хочет, судить о его средствах, имея в виду его цель, тогда

как все другие начинания оценивают по тому, что они игнорируют, чем пренебрегают или по тому, что

они отвергают». Еще чуть дальше: «Признать несмотря на ошибки, безобразия и преступления,

очевидные преимущества социалистического лагеря и осудить тем более строго политику,

подвергающую эти преимущества опасности». В другом отрывке исследования о России эпохи

Сталина можно прочесть такую фразу: «Нужно ли называть социализмом этот кровавый монстр,

который позорит сам себя? Я отвечу откровенно: да».

Попытаемся понять этот удивительный способ мыслить. Нет больше конечного состояния, которое и

необходимо, и представляет осуществление человеческой природы. Больше не существует вербального

преобразования всех эпизодов революции, а виден кровавый монстр и осуждается русская интервенция

в Венгрию. Но остается преимущество социализма в силу намерения, которое его воодушевляет. О

капитализме судят по его ошибкам или по его недостаткам, а о социализме, в конечном счете, судят по

его дальнейшему намерению. Абсурдность этого противопоставления до такой степени очевидна, что

только философия может его объяснить. Философская посылка заключается в том, что коллективная

собственность на средства производства, власть пролетариата представляют собой единственный путь

к гуманному обществу. Понятие смысла истории рассыпалось и расчленилось: остается один его фраг-

мент. В наступлении справедливого общества продолжают видеть творение одной группы людей,

следствие переворота в отношениях собственности. Отсюда следует преимущество, данное одному

классу или одной партии, одной технике экономической организации. Когда какое-нибудь событие

обнаруживает банкротство этой техники или мерзости этой партии, возмущаются, не выбирая между

объяснениями двоякого рода, впрочем, противоречивыми: чтобы объяснить ужасы сталинизма, ссыла-

ются на потребности промышленного накопления. Чтобы объяснить ужасы постсталинизма, осуждают

людей, которые остались верны сталинской практике, которую промышленное строительство делает

анахронической. Скажем прямо: в этом моменте философия смысла истории становится особенно

хрупкой и ненадежной. Только очень ловкие философы могут считать уникальным преимуществом

начинания, жестокости которых они не отрицают.

Истинные верующие в ходе этих последних лет были менее проницательны. Будучи христианами или

рационалистами, они были увлечены этим сочетанием слепой необходимости и провиденциального

оптимизма, то увлечены объективными силами, то убеждены в истинности этой творческой истории.

Одни неосознанно реагировали на эхо христианских надежд и не замечали возобновления

христианской ереси. Другие неукоснительно считали себя рационалистами и учеными, и не понимали,

что эта псевдонаучная доктрина воодушевляла их рвение, потому что она давала то, что не могла дать

ни одна наука: знание всего будущего, уверенность в том, что законы природы, в конечном счете,

соответствуют чаяниям сознания.

Этот анализ может показаться чисто негативным. В заключение хотел бы предложить несколько

положительных выводов, содержащихся в этой критике. Наше положение по отношению к военным

бедствиям нашего столетия можно сравнить с положением Фукидида по отношению к Пелопоннесской

войне. Как и античный историк, мы можем понять историческое целое через вечные людские страсти.

В этом случае события имеют только тот смысл, что могут предложить уроки командующим войнами,

научить их осторожности, но не питать иллюзий относительно эффективности этих уроков: люди

всегда одержимы спесью господства, они предпочитают мудрости славу и риск власти. У христианина

другое положение, он не отказывается от обязательств земного существо-

вания, но видит смысл коллективной и индивидуальной жизни за его пределами. Какова связь между

бурными эпизодами мирской истории и священной судьбой человека и человечества? В какой мере

эпизоды являются простыми случайностями, и не являются ли они дорогой провидения? Всякая

христианская философия истории отвечает на эти два вопроса. Сам А. Тойнби, который принадлежит,

в конце концов, к этой школе, видит в образовании всеобщей церкви завершение и цель всякой

цивилизации. Современная унификация человечества впервые породит действительно всеобщую

церковь.

Третья школа — это та школа, которую мы сегодня исследовали. Она представляет собой синтез

детерминизма и провидения. Предположите, что Фукидид рассматривает Пелопоннесскую войну не

только как причину разрушения полисов, но и как средство образования мировой империи, в которой

полисы помирились бы между собой: вы будете иметь эквивалент философии, которая предвидит

примирение людей в конце беспощадной классовой борьбы.

Мы попытались показать, что такая одновременно детерминистская и провиденциалистская

интерпретация неприемлема из-за каждого из двух своих аспектов и, более того, из-за своего

псевдосинтеза. Но, выражаясь кантовским языком, он является регулятивным применением понятия

разума. Неважно, идет ли речь о детерминизме или о цели истории, оба понятия не отвергаются

критикой исторического разума. Действительно, в каждую эпоху есть силы, к которым нужно

приспособиться, поскольку их нельзя победить, есть движения, которые нужно направлять и

ориентировать, потому что бессмысленно пытаться их остановить. Конечно, такого рода рассуждения

опасны, поскольку часто они служат в качестве алиби трусости или оправдания пораженческих настро-

ений. Не философ, а историк должен сказать, когда аргумент хорошо обоснован. Философ может и

должен заметить принципиальную ошибку, допущенную при использовании аргумента в отношении

всей истории, хотя он вполне приемлем в ее ограниченных областях.

Столь же ошибочно мысленно представлять себе социальное состояние, где все чаяния сразу же будут

удовлетворены, сколь законно строить разумное понятие, представление об упорядоченном и

справедливом обществе, которое ретроспективно будет представляться как довод существования

долгой, мучительной и кровавой дороги человечества.

Это будет общество, где мудрец якобы будет удовлетворен, где люди якобы будут жить в соответствии

с разумом. Действительно, надо надеяться, поскольку человек, по крайней мере западный человек,

никогда не согласится с тем, чтобы увековечить несправедливость, приписывая ее Богу или космосу.

Но путать эту идею Разума с действием одной партии, со статусом собственности, с техникой

экономической организации - значит предаваться фанатическому бреду. Желать, чтобы История имела

смысл, значит призвать человека к господству над своей собственной природой и сделать разумным

порядок жизни вообще. Претензия знать заранее конечный смысл и пути спасения значит заменить

историческими мифологиями неблагодарный прогресс знания и действия.

Человек отчуждает свою человечность, если он отказывается искать и если он воображает себе, что

сказал последнее слово.

Часть вторая

Глава III. Очевидность и вывод

Оба понятия «очевидность» и «вывод», хотя, возможно, имеют во французском языке какой-то смысл,

не относятся к моему непосредственному лексикону. На мой взгляд, первое понятие обозначает

совокупность данных, которыми располагает ученый (в данном случае историк) до того, как он рискует

делать выводы, то есть совершать различные подходы, с помощью которых приходит к более или

менее общим высказываниям, которые не содержались в данных, но могут быть извлечены, законным

образом дедуцированы или индуцированы. Оба понятия имеют исключительно широкое содержание:

первое - охватывает как документы историка, так и экспериментальные результаты физика или

статистические данные социолога. Второе понятие охватывает как теоретические гипотезы Эйнштейна,

так и психологические гипотезы эксперта-советолога, который, исходя из данных о большой чистке,

представляет себе мотивы Сталина или слепой механизм, с помощью которого чистка последовательно

направлялась.

Немыслимо, чтобы такие широкие понятия ставили простую и однозначную проблему. В самом Деле,

эти понятия ставят все проблемы экспериментальных наук, те, которые традиционная логика

подводила под категории дедукции или индукции, как и те, которые подсказывает практика

аналитической психологии или понимающей социологии. Больше того: различие, которое мы

установили между данными (data) и выводами, обманчиво ясно. Никто не отрицает, что в самых

развитых естественных науках вчерашний вывод есть сегодняшнее данное. Недавно установленные

выказывания из выводов становятся данными, из которых исходит ученый. Теории и факты настолько

соединены, что было бы напрасной попыткой их строго разделить. Иной раз новые данные вынуждают

поставить под вопрос теории, но сами эти факты были данными только по отношению к теориям,

которые так же ставятся под вопрос.

Психологически я допускаю, что в каждое мгновение делают разграничение между данными,

которыми обладает или которые накапливает ученый, и выводами, которые он из них делает.

Логически же одни и те же высказывания были в процессе становлении науки поочередно след-

ствием вывода, потом данными. Следует ли отсюда, что мы обязаны изучать психологию ученого или

логику науки?

Мне кажется, еще больше неуверенности появляется в случае с историей (нужно ли говорить, что речь

идет об исторической науке?). Объект истории (который не совпадает с объектом общественных наук)

- это действительность, которой больше нет и никогда не будет. Закат Римской империи имел место

один раз, он был единственным (einmalig, как говорят немцы), ничто никогда не сможет сделать так,

чтобы этот закат произошел вторично. И историческое познание, как оно обычно интерпретировалось

на протяжении веков, старается как раз уловить то, что «никогда дважды не увидят», как говорит поэт

(я здесь употребляю неопределенный термин «уловить» именно потому, что другой более точный

термин, как, например, понять, объяснить, рассказать, был бы спорным). Поэтому первоначальный

смысл нам представлен антитезой «очевидность — вывод». По существу, мы имеем только

непосредственный опыт реальности настоящего, и у нас никогда не бывает непосредственного опыта

прошлого, который как таковой ушел в небытие. Данными являются внешние факты, тексты и храмы,

барельефы и надписи, руины и могилы, рукописи, короче, все, что можно подвести под два английских

термина «records» и «remains», все, что мы по-французски назовем документами и памятниками,

свидетельствами и творениями (творения тоже несут свидетельства мыслей и чувств тех, кто их

создал).

Тем не менее, я колеблюсь принять этот предложенный мне смысл антитезы. Если бы таков был смысл,

который вы хотели бы дать этой лекции, то вы обратились бы не к философу, а к профессиональному

историку. Только профессионал знает достоверно, чего требует воссоздание того, что было, исходя из

источников, которые нам оставил слепой отбор времени. Кроме того, прав ли я, используя

единственное число. Трудности, с которыми встречается воссоздание, совсем разные у специалиста,

старающегося, скажем, расшифровать критские надписи, и специалиста, пытающегося на манер

следователя восстановить обстоятельства, при которых Гитлер приказал истребить шесть миллионов

евреев. Другими словами, установление фактов (прошлых), исходя из источников (настоящих),

логически первый шаг историка, ставит в соответствии с эпохами и порядком фактов очень разные

проблемы, которые можно было бы редуцировать к единству лишь путем произвольного упрощения.

Соответственно второе значение понятий, тех, к которым мы будем возвращаться, то, что обычно по-

французски называют «историческим синтезом» или, более туманно, «исторической интерпретацией».

На этот раз данные больше не являются источниками или памятниками (современными), но —

фактами (прошлыми), предположительно восстановленными благодаря первоначальному методу

исторического анализа. Это второе значение понятий тоже представляет не меньше трудностей. Если

верно, что в предельном случае чистый факт (Цезарь был убит в мартовские иды) легко отличается от

интерпретации (республиканский строй в Риме в любом случае был обречен) или предположения

(Цезарь хотел создать монархию в восточном стиле), то все промежуточные случаи имеют место:

просто факт убийства никого не интересует, если он не поставлен на свое место в совокупности

явлений, созданной кризисом Римской

республики; - сопротивлением сенатской аристократии личной власти и т. д. Hd-все эти

промежуточные явления не являются ни сырыми фактами, ни интерпретацией. Они являются фактами,

ставшими умопостигаемыми благодаря понятиям, которые употребляются при постепенном

становлении социально-исторического целого. Именно по отношению к этому целому новые данные

приобретают свой смысл, как, например, именно по отношению к законам и выработанным теориям

физический или химический эксперимент дает новое знание.

Понятие интерпретации относительно фактов помогает предмету нашего размышления не больше, чем

понятие фактов (прошлых) по отношению к документам (современным). Факты и интерпретации

слишком переплетены между собой, интерпретации слишком различны, чтобы можно было говорить в

целом об исторической интерпретации. Отвергая два классических разграничения: документы —

факты и факты - интерпретация, то есть одновременно критику и исторический синтез, какой путь ос-

тавляем для себя открытым? Зададимся вопросом о том, что является объектом исторического

познания (subject matter). Или еще другими словами: каково собственное намерение историка,

специфическая интенци-ональность исторической науки? Ответить так, что историк желает знать то,

что произошло, значит уподоблять его хроникеру. Как раз история — не хроника, историческое

познание — не простое накопление фактов. Она создана живыми и стремится к воссозданию жизни

умерших. Она одновременно определяется любознательностью живых (без которой она бы не

существовала) и научной волей, направленной на то, чтобы не воображать то, что могло произойти, а

заново найти то, что произошло. Она отличается от естественных наук

и даже от общественных наук,

которые пытаются объяснить то, что было, есть и будет. Она с ними имеет общее стремление к

строгости, доказательности, приближению к реальному.

Нижеследующие замечания будут главным образом касаться приемов, которые относятся к тому, что

обычно принято называть историческим синтезом (хотя некоторые касаются перехода от документов к

фактам). Но они будут выстроены на основании интенциональности историка. Признав, что историк не

хочет утверждать ничего такого, что не было бы совместимо с данными, зададимся вопросом: куда

ведут его выводы? Когда хотят объяснить феномены, чтобы их предвидеть и, возможно, ими

манипулировать, объясняют их самим себе, когда хотят знать то, что произошло в таком-то месте в

такое-то время, сталкиваются с тем, что этого непосредственно не понять. Событие не

воспроизведется, Римская империя снова не возникнет. Что хотят знать из того, что произошло?

Является ли объектом исторической науки содержание данных или просто: совместим ли он с ними?

История — не хроника, она имеет в виду нечто большее, чем простое перечисление фактов,

упорядочение событий во времени. В чем состоит это «большее» относительно фактов? На мой взгляд,

это «большее» в основном сводится к четырем элементам: исторические факты также яв-

ляются человеческими, социальными фактами. В изучаемых нами социальных институтах жили

похожие на нас и в то же время отличающиеся от нас люди, разделявшие верования, о которых

свидетельствуют их храмы и статуи. Историк идет навстречу другим людям, другим человеческим

обществам, он хочет узнать себя в своих прародителях или, наоборот, осознать, кем он является,

обнаруживая то, кем были другие.

Во-вторых, череда событий не является последовательной, как смена времен года, либо

непоследовательной, как погода. Историк хочет знать, как происходили события, почему пала Римская

империя, внутренний ли кризис сделал неизбежным фатальный исход или еще мощная империя была

случайно разрушена вторжением варваров.

В-третьих, историк не коллекционирует факты, он реконструирует исторические целостные

образования. Каждая из исторических дисциплин предполагает правомерность разграничения и

реальность (частичную, ограниченную) исторических единств, империй, эпох, цивилизаций.

В-четвертых, когда он поднялся до определенного временного целого, пробует не только установить

исходную и конечную его точки, но и восстановить промежуточные этапы, сравнить особенности

изменений в определенном историческом единстве с особенностями изменений в другом историческом

единстве.

Одним словом, мне кажется, что четыре вопроса характеризуют интенцию историка. Как жили

действующие лица? Как и почему это случилось? Чем характеризуются исторические единства?

Каковы схемы изменений (patterns of change)? Далее, мы хотим понять участников событий,

объяснить собственно события, выделить исторические единства, соответствующие членению

действительности, открыть, если они есть, главные линии становления, которым подчиняется либо

человечество в целом, либо каждое историческое единство.

Это перечисление ставит множество вопросов. Каково значение каждого вопроса? Носит ли различие

между вопросами чисто абстрактный и методологический характер или имеет философское значение?

Является ли полным это перечисление?

Возьмем простой пример, когда изобилие источников, так сказать, устраняет трудности, связанные с

отсутствием данных: война 1914г. Историк, ищущий ее причины, не может не стремиться к тому, что-

бы понять участников событий. Что думали, чего желали, что знали Бетман-Гольвег, Вильгельм II,

австро-венгерские министры, царь и его министры и т. д.? Рассказ о том, что произошло, был бы лишен

своих драматических и человеческих измерений, если бы мы пересказали события, следуя за

действиями без понимания того, что происходило в сознании исторических персонажей. В некотором

смысле чисто объективный рассказ в стиле некоторых американских и французских романистов (как,

например, у Альбера Камю в «Постороннем») был бы не только не понятен, но и абсурден: события,

дипломатические ноты, переговоры между министрами и послами созданы из опыта, пережитого в

сознаниях, из значений, которые они имели в виду. Рассказ о событиях, по существу, предполагает

наличие понимания участников событий.

Этот рассказ также более или менее явно предполагает стремление ответить"*на второй вопрос: как и

почему это случилось? Впрочем, оба вопроса «почему» и «как» получают множество смыслов

соответственно уровням, на которых они находятся: «почему» относится то к намерению одного или

многих участников (чего хотели добиться австро-венгерские министры своим ультиматумом Сербии?),

то к так называемым отдаленным причинам и к так называемым глубинным силам в противополож-

ность эпизодам, через которые движение приближалось к войне.

Зато 3-й и 4-ый вопросы в историческом повествовании, касающемся войны 1914 г., не

предполагаются. Не то, чтобы повествование не содержало в себе некоторых исторических единств (в

конце концов, когда мы говорим о войне 1914г., мы создаем историческое единство), но историк XX

века не обязан поместить войну 1914 г. в историческое единство, которое Шпенглер и Тойнби

окрестили «западной цивилизацией». Он также не обязан видеть аналогию между Пелопоннесской

войной и войной 1914 г. на манер Тойнби или между войнами XX века и войнами конца Римской

империи. (Мы оставляем в стороне вопрос о том, ставят ли историки, вопреки их воле, такого рода

проблемы.)

Хотя первые два вопроса на микроскопическом уровне неразделимы, а последние два в некотором

смысле тоже встают перед тем или иным историком, все четыре вопроса, интерпретируемые

определенным образом, выражают решающие вопросы, которые человек ставит самому себе по поводу

своего прошлого. Первый вопрос в конечном счете отсылает к загадке человеческой идентичности и

разнообразия, второй — к загадке события, то есть к пересечению необходимости и случайности, тре-

тий — ищет корни и устойчивость исторического целого (период, цивилизация), наконец, последний

вопрос относится к смыслу изменений в двояком значении направления и смысла.

Сразу же можно заметить, что одни работы в исторической науке руководствуются главным образом

первым вопросом, другие же — вторым. Такие историки, как Буркхардт, стремящиеся воспроизвести и

понять определенную эпоху, определенное человеческое общество, менее озабочены тем, чтобы

следовать драматическим перипетиям войн и революций. Зато историк, размышляющий о величии и

падении Рима, о наполеоновской эпопее, прежде всего хочет распутать клубок причин и следствий,

определить ответственность масс и великих людей, слепой необходимости и людских ошибок ,

расследовать то, что могло бы быть и что никакая индивидуальная воля не могла предотвратить.

Зато последние два вопроса не наводят на мысль о двух ориентациях исторической науки. В качестве

одной крайности они обозначают фундаментальную недостоверность исторического воссоздания, а в

качестве другой крайности они ведут к исключительной неуверенности, связанной с человеческим

прошлым или, может быть, со всем человечеством (едино оно или множественно? Куда оно идет?). Не

должно удивлять то, что один и тот же вопрос касается науки и философии истории, поскольку

соответственно уровню один и тот же вопрос меняет свою важность. Предположим, что речь идет о

битве (любимый пример логиков исторического познания и романистов): в каком смысле битва

представляет единство? Это единство реально или создано наблюдателем? Каков бы

ни был ответ на эти вопросы, историк не видит ни трудностей, ни сомнений в том, чтобы представить

эти простейшие единства как реальные, включить их в свое повествование или в свое воссоздание

прошлого. Когда Маркс пишет, что история человечества включает в себя следующие периоды:

первобытный коммунизм, азиатский способ производства, экономику, базирующуюся на рабстве

(античность), на крепостничестве (Средние века), на наемном труде (капитализм), то открывает ли он

звенья, включенные в саму действительность, или создает эти огромные целостности с помощью

используемых им самих понятий? Такой же вопрос сразу возникает по поводу «культур» или

«обществ», в понимании Шпенглера или Тойнби.

Связь между этими четырьмя вопросами станет еще более ясной в конце нашего анализа. Если даже,

как я считаю, различие между ними имеет не совсем произвольный характер, мне достаточно, чтобы

оно было признано как методологическое. Оно позволяет нам ставить четыре проблемы исторического

вывода: проблему понимания участников событий, проблему исторического детерминизма, проблему

постижения целого в истории, проблему схемы изменений. Каждый согласится с тем, что в данном

случае речь действительно идет о подлинных проблемах, если даже не исчерпывает всех.

Может быть, чтобы приступить к изучению проблем исторического понимания, самым лучшим

методом будет следующий: выбирать пример и, насколько можно, его придерживаться. Выберем

наиболее благоприятный пример, то есть такой, когда понимание не рискует быть парализованным

нехваткой данных. Поэтому возьмем для этого проблему понимания руководителей Советского Союза.

Конечно, у нас есть возможность, ибо речь идет о наших современниках, видеть их, беседовать с ними,

добавить к книгам и действиям, записанным в документах, слова, жесты, лица. Но это возражение, в

сущности, не обосновывает естественного различия между проблемой понимания членов Политбюро и

проблемой понимания римских сенаторов эпохи Цезаря. Завтрашние историки уже не будут знать

Ленина и его сподвижников. Они будут пытаться понять их mutatis mutandis так же, как они пытаются

понять Перикла, который «вел Пелопоннесскую войну» или Цезаря «перешедшего Рубикон».

На элементарном уровне понимание Перикла, Цезаря или Ленина и их решений, менявшихся в жизни,

облегчено тем, что мы называем деперсонализацией. Чем больше участник событий сведен к роли, тем

больше он определяется целями своего действия. Чем больше Перикл отождествляется с

военачальником Афин, Цезарь с претендентом на монархию, Ленин с революционером, страстно