Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

решение, либо другое решение в то же самое время. Макс Вебер действительно считал, что нет случайности

в абсолютном смысле слова: есть случайность по отношению к тем или иным данным. Но случай,

сопоставленный с совокупностью данных, становится случайностью почти в абсолютном смысле. Другими

словами, когда историк рассказывает, как произошли события, он обнаруживает случайность в смысле

«случайных стечений обстоятельств» — неудачные обстоятельства (затмение луны, беспорядки в разгар

битвы), принятые кем-то роковые решения, которые могли бы быть другими. Именно историк, отрицающий

случайность, должен приводить доказательство, а не тот, кто ее просто констатирует.

Фукидид не занимается необходимостью и случайностью, как таковыми, он не разрабатывает

вероятностные суждения, которым Макс Вебер придает строгую форму. Но само его повествование

пронизано этой полярностью: то отрицание, то утверждение. Каждое размышление, насыщенное этими

рассуждениями, нам напоминает о том, что говорят люди и что решает Собрание, состоящее из людей.

Состязание в речах, которые воспроизводит историк, символизирует, так сказать, нерешительность судьбы и

роль разума. Афинское народное собрание могло бы не дать себя увлечь уполномоченными из Керкиры

накануне взрыва или речью Алкивиада в защиту экспедиции на Сицилию. Зная, что война, если она

разразится, будет долгой, кровавой и непредсказуемой, оно могло бы все подчинить желанию примирения

со Спартой, оно могло послушаться Никия, который показывал ему опасности второй войны с Сиракузами,

в то время как первая война со Спартой еще свирепствовала. В каждый роковой момент никакого давления

не оказывалось на волю участников событий. Но это перекрещивание необходимости и свободного выбора

составляет ткань истории, и у Фукидида это присутствует одновременно в речах, которые он приписывает

участникам событий, и в неявных или осторожных комментариях.

Могла ли война не разразиться? Могли ли не следовать Афины и Спарта за Керкирой или Коринфом?

Абстрактно, конечно, они могли это сделать. Но историк видит также и то, что мы называем глубинными

при-

чинами, вынудившими два крупных полиса пойти на высшее испытание: Афины становились слишком

могучими, Спарта, дорийские и нейтральные полисы опасались за свою свободу. Афины должны были

сдержанностью и великодушием сделать терпимой свою гегемонию, смягчить страх и зависть. Но

могущество неизбежно внушает страх и зависть в других, а тем, кто им обладает, — гордость. Таким

образом, каждый решал для себя свободно, но у историка, анализирующего постфактум эти решения,

складывается впечатление рока, и этим впечатлением он хочет поделиться с читателем. Соответственно

Максу Веберу эти литературные формулировки можно было бы перевести в строгий язык вероятностного

подсчета. Язык вероятностей больше удовлетворяет логика. Незримо присутствуя, он составляет структуру

рассказа. Люди делают свою историю, но редко находятся люди, которые могут изменить ее ход. Все ин-

дивиды подчиняются необходимости, исторические персонажи которой не всегда являются главными

действующими лицами.

В сущности, политика персонализирована и конкурентна. Всегда, по крайней мере, на протяжении так

называемого шеститысячелетнего исторического периода, полисы имели руководителей, и они объявляли

войну. Смыслом событий был выбор режимов (приемы назначения руководителей и способа осуществления

власти) и выбор победителей. Отсюда следуют вопросы, которые историк ставит перед прошлым: зависит

ли победа полиса от политического режима? Зависит ли победа полиса от руководителей внутри режима? В

Пелопоннесской войне демократия выступила против олигархии, нестабильный и амбициозный полис,

открытый для идей и иностранцев, сражался с традиционным, прочным и мужественным полисом. Перикл

умер до окончания войны. Собрание было на стороне Алкивиада, а не Никия. Каков урок? Может быть,

Перикл спас бы Афины, но послушались бы они умеренного стратега?

Если режим делает возможным или вероятным, что некто Клеон или Алкивиад может повести за собой

верховный коллективный орган к безрассудным решениям и к разрушениям, то никто не спутает эти социо-

психологические очевидности с заранее познаваемым детерминизмом. Единичное событие остается более

интересным, чем абстракции.

Что касается важности победы или поражения, то она не ставится под сомнение Фукидидом. Она была бы

поставлена под вопрос только тем наблюдателем, который бы отверг свидетельства участников событий. В

той мере, в какой война есть соперничество самолюбий, борьба за признание, победа представляет собой

конечную цель воюющих сторон, она сама по себе помимо своих последствий есть высшее вознаграждение.

Сказать, что, в конце концов, неважно, кто победил, Спарта или Афины, все равно в конечном итоге

Македония все-таки подчинила себе греческие полисы и Александр Македонский завоевал Персидскую

империю, это значит использовать рассуждение, чуждое Фукидиду. Не только из-за банального довода, что

он является современником излагаемых им событий и, следовательно, не способен задаваться вопросом о

том, какой след оставили гигантские битвы и бессмысленный героизм. Он не может интересоваться

изложением событий как таковых, если не интересуется участниками событий. И он не может

интересоваться участниками событий, если не интересуется целью, которую они преследовали в жизни.

История событий имеет смысл

только для того, кто проявляет определенный интерес к действиям людей и к смыслу их

соперничества. Теперь мы в состоянии ответить на вопрос, который поставили в начале нашего эссе:

правомерна ли и постижима ли история, написанная в стиле Фукидида в XX в.?

Ход событийной истории в XX в. нашей эры не стал структурно иным. Нет ничего легче, чем снова

найти типичное переплетение не-обходимостей и свобод, которые мы называем судьбой, чтобы

выяснить разрыв между свершившимися фактами и намерениями. Страх, который порождало

могущество Афин, был аналогичен тому, который в 1914 г. порождало могущество Германии.

Диспропорция между причиной враждебности и грандиозностью войны та же самая, она обязывает в

двух случаях различать поводы или непосредственные мотивы и действительную причину. То же

самое постепенное расширение театра военных действий, тот же самый рост количества воюющих

сторон, нейтральные государства были вовлечены в схватку, кто по принуждению (avayKT|), кто

надеясь получить вознаграждение после победы и дележа трофеев. Возникают все те же вопросы о

конечных мотивах братоубийственной ярости греков или европейцев: почему невозможен был

компромисс? Почему группе, не сумевшей победить, удалось обеспечить себя поддержкой сил,

чуждых системе греческих полисов или европейских государств? Правомерно задаться вопросом,

могли бы Афины уступить, удовлетворившись оборонительной победой, не изматывая своих сил в

Сицилии, вполне правомерно также задаться вопросом, могли бы США вмешаться вовремя, если бы

правительство Рейха не развязало подводную войну до победного конца? Неоднократным пре-

дупреждениям Никия до принятия Собранием рокового решения соответствует памятная записка

Макса Вебера, в которой он предупреждал немецких военачальников о пагубных последствиях

вступления в войну Соединенных Штатов. Держава, которая вызывала зависть или страх, начиная с

некоторого момента, должна была бы довольствоваться тем, чтобы не быть побежденной. Желая

полной победы, она быстро шла к своей гибели. Но не являлось ли это стремительное движение к

катастрофе, будучи неразумным с точки зрения подсчета рисков и выгод, разумным в отношении

страсти, которая выражалась фразой «победить или умереть»? Что такое победа, которая не абсолютна

и которая не закрепляет повиновение противника?

События, вытекающие из решений одного или нескольких лиц, имеют огромные последствия. Два

армейских корпуса, которые были направлены в Восточную Пруссию и которых не хватало на Марне,

могли бы решить исход военного дела. С большей решительностью и уверенностью, может быть,

английские и французские броненосцы захватили бы Дарданеллы и изменили бы весь последующий

ход военных действий. Большевики сомневались в свержении Временного правительства до воз-

вращения Ленина. Русская революция как таковая, свершившаяся в свой час и в своем действительном

виде, непостижима без Ленина. Легко найти связь между войной не на жизнь, а на смерть и

революциями, между национальными войнами на Юго-Востоке Европы и распадом многона-

циональных империй, между успехами немецких подводников и американской интервенцией. Все эти

связи понятны, все они эффективны в

том смысле, что событие их подтвердило, ни одна из них, тем не менее, необязательна, ни одна из них

строго недоказуема. Абсурдно говорить, что ход события не отличался бы от того, как он происходил

на самом деле, поскольку никто бы его заранее не уловил.

Итак, почему изложение событий нам кажется не то что совсем неправомерным или неинтересным —

работ о войне 1914—1918 или о войне 1939—1945 очень много, - а не главным в нашей интерпретации

XX в., в то время как Фукидиду казалось, что рассказ о Пелопоннесской войне достоин передачи

последующим поколениям и превращения в непреходящий источник? На мой взгляд, ответом является

дезиндивидуализация и деперсонализация современных событий. Причины этого феномена различны и

связаны как с нашей любознательностью, устремленной в будущее, так и с самим построением нашей

истории.

Решения во время Пелопоннесской войны и о ее начале были приняты на народных собраниях, на

которых были выслушаны и ораторы, имеющие противоположные взгляды. Фукидид представляет

обсуждения и решения в том же духе, не имея никакого намерения исказить то, что произошло.

Решения XX в., решения августа 1914 г. многочисленны, сложны, ни одно из них не было принято

одним человеком — министром или главой государства. Конечно, сама эта путаница породила

исследования и бесконечные споры. Интерес к тому, как произошли события (wie es geschehen 1st), к

деталям, в некотором смысле не исчезает, он становится, как никогда, более живым. Но долгое время

он воодушевлялся пристрастием, похожим на пристрастие судьи или инквизитора. Когда желание об-

винить противника в агрессивности и самооправдаться ослабли, разразилась другая война, на этот раз

ответственный за нее обозначился сам. Война 1914г. стала неопровержимым и бесповоротным фактом,

орудием фатальности. Никто больше не думает о том, чтобы выяснить, кем и почему было

необдуманно развязано самоубийство Европы.

В греческих полисах ораторы и народное собрание вели диалог: ораторы воплощали разум, который

размышляет и изъявляет волю, народное собрание прислушивалось к аргументам, но иной раз его

захлестывали эмоции. В Европе 1914г. все участники событий стали мелкими, потому что их было

слишком много и ни один из них ясно не сказал «да» или «нет», и потому неизвестно, в какой момент

рычаг весов бесповоротно склонился в сторону войны. Обезличенностъ события — это впечатление,

которое создается множеством участников событий, из которых ни один не был единоличным или

главным ответственным за событие.

Драматический характер истории проистекает из сопоставления и контраста между намерениями и

свершившимися фактами. Нужно еще, чтобы контраст не был чрезмерным, иначе участники событий

будут казаться ничтожными, а события - нечеловеческими. Очень часто так бывает в случае с Первой

мировой войной XX в. Ни один из штабов не предвидел и не готовил промышленную мобилизацию.

Никто не имел запасов больше, чем на несколько месяцев. Никто не предполагал длительной войны,

закончившейся победой лагеря, выдержавшего последние четверть часа. На самом поле битвы

контраст между представлениями генералов, находившимися позади поля битвы, и жизненным опытом

рядового воина временами был таким, что событие больше походило на

ночные бои, где, как говорит Фукидид, никто точно не знал, что происходит, чем на схватки

дисциплинированных бойцов, подчинявшихся приказам своих командиров. Доминирующим аспектом

стал тот, что авторы назвали «битвой материальных ресурсов». Вооружение и численность были

решающими факторами успеха. Но вооружения — это в какой-то степени выражение ума, но ума

технического, а не стратегического или тактического, которые можно определить как организацию

взаимодействия воинов в борьбе против врага.

Кажется, что вооружения и строевой порядок почти не изменились в ходе Пелопоннесской войны.

Соперничество с 1914 по 1918г. было соперничеством ученых, инженеров, заводов и солдат. Это

соперничество тоже способствовало обезличиванию событий, поскольку средства - научные,

технические, промышленные - все больше и больше диктовали рациональность поступков. Было бы

абсурдно отрицать и недооценивать влияние Людендорфа или Фоша, Ллойд Джорджа или Клемансо.

Но ретроспективно нам кажется, что два государственных деятеля стоят особо, -те, кто проявил

желание идти до конца и был способен повести за собой народы. Что касается этих двух генералов, то

один из них хотел победить до прибытия американских солдат и ускорял полное поражение, а другой

был главнокомандующим коалиционных сил и располагал значительным превосходством, когда при-

нимал решение. Наконец, столкновение людских масс в битвах или на заводах завершается новой

резней. Большевизм, национал-социализм, война 1939-1945 гг. перекрывают своей тенью Великую

Войну. Конечно, то же самое касается Пелопоннесской войны. Гегемония Спарты была недолгой, еще

короче была гегемония Фив и все братья-противники примирились и оказались в подчинении у

Филиппа, а затем у Рима. Можно было бы сказать, что наследие войны имеет больше значения, чем

подробный ход трагедии. Но Фукидид так не думал, потому что он был современником и разделял

страсти, подвиги, страдания и надежды воинов и их командиров.

«Пелопоннесская война» продолжает нас восхищать по трем причинам. Книга Фукидида - это сама

история, то есть осознание того, что произошло, свидетелем и наследником (этих событий), но кроме

того эта книга - шедевр: на протяжении всего повествования начинаешь понимать, как греки мыслили,

как они правили, как сражались. Сама война, стилизованная историком, имеет красоту творения духа, в

ней событие освещено пониманием, не потеряв при этом своей неповторимости. Наконец, война

получает величие трагедии, конец которой известен, но, тем не менее, все перипетии которой можно

переживать.

Войне 1914-1918 гг. не хватает героев, она слишком подчинена «закону» количества: количеству угля,

стали, она не имеет достаточно ясной цели, чтобы повествование о ней претендовало на трагическое

завершение. Тем не менее, были неоднократные попытки напомнить историкам свершившейся

истории, что в различные моменты рок колебался. Но если важно не поддаваться ретроспективной

иллюзии фатальности и если нужно напомнить, что гений Черчилля и подвиги Спитфира нельзя было

предвидеть заранее, то ослабление Европы, крушение европейских заморских империй и взлет

Советского Союза и Соединенных Штатов, на

наш взгляд,-уже были в зародыше в великой войне 1914—1918 гг. Как раз смысл этбго нового мира,

появившегося после полувековой борьбы, ставит перед нами последний вопрос.

Мы хотим знать больше о том, что произошло, чем о том, как это произошло.

Наши современники, читатели Фукидида, из трагического рассказа и неявных обобщений, запомнили

почти исключительно эти обобщения. Я не устаю читать и перечитывать эссе Тибоде «Поход вместе с

Фукиди-дом». По собственному признанию Тойнби, он был поражен аналогией между

Пелопоннесской войной и войной 1914г. В свою очередь специалисты в области международных

отношений обращаются к Фукидиду, чтобы найти в его работе высказывания, которые можно

применить к отношениям между европейскими монархиями или национальными государствами, как их

применили к отношениям между полисами.

Вообще можно сказать, что сравнительный метод был использован в двух целях, которые для простоты

я назвал бы целью социологии и целью всеобщей интерпретации становления (или философией

истории без включения в данное понятие детерминации ценностей или конечного смысла).

Сравнение типа «Фукидид и мы» легко, соблазнительно и, на взгляд многих историков, рискованно и

неоправданно. Оно легко потому, что некоторые более или менее абстрактные сходства неизбежны, и

язык Фукидида нас к ним побуждает. Конфликты между полисами смешиваются с конфликтами

внутри полисов. Есть «лакедемонская партия» и «партия мира» в Афинах (но нет партии Афин в

Спарте). В Сиракузах была партия, выступавшая за переговоры с афинской армией, осаждавшей город,

партия, которая, обманув Никия, отговорив его дать приказ об отступлении, закончила тем, что

содействовала краху тех, кому хотела покровительствовать. Война между морским и континентальным

полисами (морской полис представляет демократию, а континентальный -олигархию) происходит

согласно схеме, которую можно наблюдать и в других случаях. Равновесие сил и, следовательно,

продолжение войны связаны с превосходством каждого лагеря на поле битвы. Разрешение ситуации

требует, чтобы спартанская коалиция привела к господству на морях или чтобы афинская коалиция с

помощью объединения союзников и сателлитов могла на суше использовать превосходящие силы. В V

в. до н. э. была реализована первая гипотеза, а в XX в. н. э. - вторая. Почему заманчиво сравнение

различных статусов полисов в обеих коалициях и утонченных связей между государствами внутри

лагеря центральных империй и лагеря союзников с 1914 по 1918, с 1939 по 1945, затем до настоящего

времени с 1945 г.?

Не идет ли речь о замечаниях более остроумных, чем серьезных или поучительных? В некотором

смысле, может быть. Разумеется, что народное собрание, войско, олимпийские боги, платоновские

диалоги далеки от современных парламентов, пехотных дивизий, от Христа или нацио-

нальных идеологий. Сравнение некоторых аспектов внутренней и внешней политики полисов, с

одной стороны, и современных государств - с другой, тем не менее, серьезно по причине, которую

часто игнорируют: конечная цель политики в некотором смысле постоянна, форм внутренней и

внешней политики немного, сходства проявляются и являются подлинными, несмотря на различия

в технических средствах производства и уничтожения, а также на масштабы обществ и различия

религиозных верований. Внутри ключевые понятия обозначают различные формы отношений

между управляющими и управляемыми, большее или меньшее развитие обладающего суверенной

властью. Проблема власти — вечная проблема, независимо от того, чем обрабатывают землю:

мотыгой или трактором. Внешне схемы характеризуют различные формы распределения сил

внутри системы политических союзов. В эпоху мира или войны отношения между политическими

союзами, ревностно оберегающими свою независимость, превращаются в своего рода

дипломатическую и военную игру.

В V в. до н. э. эта игра происходила в достаточно ограниченном пространстве, чтобы ее

целостность как таковая была понятна участникам событий и даже отдаленным наблюдателям;

согласно достаточно разработанным правилам, чтобы проявилось внутреннее противоречие

международного права; с достаточно многочисленными и разнообразными участниками событий,

чтобы можно было видеть большую часть обстоятельств, ан-гажированностей и возможных

неповиновений. Бесспорно, конкретное событие включало, кроме этих форм или обстоятельств

(биполярная структура, иерархия «союзов» внутри каждого лагеря), технический, социальный,

психологический и религиозный материал. Легко утверждать, что преобразования этого материала

имеют большее значение, чем сходство форм. Под этим утверждением я бы подписался, но с

существенной оговоркой. В той мере, в какой человеческая деятельность детерминируется

непреходящей проблемой и постоянной целесообразностью, сходство форм не является ни

произвольным, ни безразличным, потому что оно строится на аспекте, изолированном от

прошлого. Он изолирован, потому что действительно изолирован спецификой рассматриваемого

действия.

Так случается в военной или дипломатической деятельности. Вечна проблема политического

устройства, т. е. власти, предоставленной одному или нескольким лицам для руководства всеми.

Вечна проблема международного устройства, т. е. сосуществования политических объединений,

которые хотят быть независимыми, принадлежа к одной и той же сфере цивилизации, но не хотят

жить по закону джунглей и не хотят подчиняться суду трибунала, третейского судьи или власти

одного хозяина. Греческие мыслители, наблюдая за небольшими сообществами, смогли выделить

идеальные типы правления и их зависимость от обладателей суверенной власти и способа ее

осуществления. Как свидетель большой войны Фукидид уловил и стилизовал типичные

антагонизмы моря и суши, права и силы, дипломатического поведения, свойственного демократии

(афинской) и олигархии (спартанской), он понял и хотел довести до других, что стремление к

независимости может одержать верх над волей к жизни, как в полисах, так и у индивидов,

национальная и цивилизационная общность может быть разорвана соперничеством государств,

так же, как и национальная

(или гражданская) общность — противостоянием партий. Смертоносная война, охватившая всю

систему, дает выход всем антагонизмам, которые приглушались миром, но сохранялись в малых

войнах.

Внешняя политика изолирована больше, чем внутренняя, потому что ее проблемы,

целесообразность, формы более определенны и меньше подчиняются меняющемуся материалу.

Каждый полис руководствуется волей к жизни, которая вместе с тем есть желание не подчиняться.

Из этих желаний следует гоббсовское естественное состояние — война всех против всех, если не

устанавливается иерархия между «коллективными индивидами» (союз, федерация, конфедерация)

и если эти последние не пытаются всякий раз «урегулировать» свои отношения. Мирные

договоры, декларации о войне, приемы послов, обмены пленников, обязательства союзников,

сателлитов, нейтральных государств — таково содержание кодифицированного или не

кодифицированного, рационализированного или не рационализированного международного

права. Но эта регламентация имеет свой предел: каждый полис оговаривает для себя право на

войну и мир, и если он нарушает регламентацию, то может быть наказан только войной.

Следовательно, соотношение сил является первичным данным любой международной системы,

учет соотношения сил является рациональным аспектом дипломатического или стратегического

действия. Ситуации схожи, потому что проблема — мир или война между государствами, дорожа-

щими своим суверенитетом, — вечная проблема, а также потому что преследуемые каждым

государством цели — безопасность, независимость, могущество — абстрактно те же, а природа

решений — подсчет силы — вытекает из этих постоянных целей. Несводимость международной

политики к экономической и социальной обстановке связана не только со спецификой

каузальности событий (отдельные, персонализированные факты не дедуцируются из глобальных

данных), она также связана со спецификой состязания держав среди суверенных объединений.

Допустим, что каждая держава в этих объединениях всегда преследует цели в соответствии с эко-

номическими интересами (хотя это предположение может показаться туманным и, вероятно,

непостижимым): чтобы добиться своих целей, полисы не могут ускользнуть от обязательств и

зависимостей по отношению к соперничающим государствам. Это соперничество осуществляется

по своим собственным законам и не может быть объяснено ссылками на внешние данные. Рассказ

о войне, дипломатии и стратегии с точки зрения этих специфических черт одновременно прост и

правдив, если даже в тот или иной момент другие импульсы или внешние причины (географичес-

кие, экономические) вторгаются в ход трагедии.

Политика никогда не сводится к экономике, хотя борьба за обладание верховной властью связана

многими нитями со способом производства или распределения богатства. Социология греческих

городов, которую можно найти у Аристотеля или в первой книге Фукидида, показывает, что в

этом отношении проницательность греческих мыслителей была безошибочной. Но у них не могло

быть идеи о допущении эквивалентности, смешении экономической мощи и политической власти.

У них было бы больше поводов, чем у нас, допустить эту ошибку: граждане сами непосредственно

осуществляли власть, в то время как «монополисты» сидят в кабинетах корпораций, а не в Белом

доме. Возмож-

но, если хотите, вероятно, что хозяин Белого дома может оказаться под влиянием руководителей

корпораций, но мнение о том, что это влияние оказывает решающее воздействие на форму назначения

руководителей или на способ осуществления низовой власти, представляется, собственно говоря,

бессмысленным, его легко опровергнет простейшая феноменология человеческого поступка или,

выражаясь более скромно, беспристрастное наблюдение. Политический строй модифицируется

многими этими внешними обстоятельствами, но он не сводится ни к одному из них, ни ко многим

обстоятельствам в целом и сохраняет свою автономию, которую подтверждает политическая история и

о которой нам напоминает труд Фукидида.

Это не значит, что борьба индивидов или групп за верховную власть и установление (или изменение)

режима не входит в целостную ткань типа общества, эпохи или перехода от одной эпохи к другой. Сам

Фуки-дид в первой книге показывает место и участие тираний в образовании полисов. Какой вид

режима делает вероятным отсталость? Какой форме развития покровительствует данный

государственный строй? Такого рода вопросы сегодня звучат банально. Остается только преодолеть

один этап, чтобы поместить великую войну в становление «общества» (в понимании Шпенглера или

Тойнби): вместе с войной между Спартой и Афинами античное общество переживает разлом, который

иногда предшествует многим векам распада. В этой перспективе война становится полностью свер-

шившимся фактом. Чтобы вернуть ему значение события, можно задаться вопросом о ее неизбежности,

другими словами, вопросом о том, если система греческих полисов порождала смертоносную войну, то

вела ли она к общему самоубийству. Но ни вопрос, ни ответ больше почти не имеют значения. Фактом

является то, что греческие полисы, воюя друг с другом, истощили себя и смогли примириться, только

оказавшись в общей зависимости. Война больше не является трагедией Перикла, Никия, Брасида, ни

даже Спарты и Афин. Мы создаем только персонажи, имена которых дороги рассказчикам подвигов.

Трагедия является трагедией полиса, Греции, античной цивилизации, и великая война была ее кри-

тическим моментом и необходимой движущей силой. Обезличенная и освобожденная от своего

времени и места, великая война становится идеальным типом смертельной войны, в которой участники

истощают себя все вместе. Что удивительного в том, что наши современники, размышляющие об

униженной Европе, которая, казалось, доминировала почти полвека, склонны к поучительным и

печальным сравнениям?

Мы не будем считать, что великая война Пелопоннеса или Европы -это модель «разлома», который не

пощадил ни одно из «обществ». Мы вышли бы за пределы этого краткого исследования, и нам нужно

было бы задаться вопросом, являются ли реальными или воображаемыми эти «общества» и в каком

смысле они реальны. Но мы нуждаемся в «обществах», разработанных Тойнби, чтобы включить в

теорию международных отношений великую войну, в которой заинтересованы все члены

международной системы и которая, доведенная до конца, бьет насмерть саму систему и принцип, на

котором базируются политические объединения. Никогда греческие полисы, никогда национальные

государства не были так близки к своему совершенству, как в тот момент, когда они

вступили в войну, которая не должна была пощадить победителей. Мы не утверждаем, что все системы

должны пережить то же самое несчастье. Как не признать, что они подвержены опасности, так как

свойственное всем международным системам противоречие - частичная регламентация жизни по

законам джунглей - имеет склонность к обострению в той мере, в какой расцветает цивилизация

братских и враждебных государств? Но разрушение системы вместе с тем есть зарождение империи,

расширение исторического пространства, умиротворяемого одним монархом, в известных случаях

образование другой системы, связанной с другой определяющей идеей государства.

Фукидид пережил трагедию, он не смог писать продолжение так, как предполагал. Ограничив свой

объект, он не мог нарисовать широкие перспективы, которые открывались вместе с упадком. Он также

не практиковал то, что у нас принято называть историей культуры — понимание своеобразной манеры

жить и мыслить, — не представлял событие, свидетелем которого был, как свершившийся факт,

момент становления, участники которого поступали неосознанно, и как вступление в мир, чуждый

помыслам борьбы и смерти, которыми руководствовались его герои.

Великая война в Европе начинает развертываться в период подъема периферийных государств, когда

происходит деление Европы как очага общества, получавшего универсальное распространение, на два

государства-континента, в период крушения европейских заморских империй, возрождения азиатских

государств и зарождения африканских, в период начала планетарной дипломатии, беспрецедентных

дипломатических отношений. Постфактум мы склонны считать неизбежным в соответствии с логикой

экономики то, что произошло, и забывать очевидное: общества XX в. являются экономическими в том

смысле, что средства производства зависят от их мощи и развитие промышленности является

одновременно их целью и судьбой. Но решения, великие революции первой половины XX в. являются

как раз порождением политики, то есть силового соперничества государств, борьбы партий внутри

государств и находящихся у власти режимов. Россия с населением в 200 миллионов человек, Китай - с

600 миллионами не могли не добиться могущества. Но чем был Китай еще двадцать лет назад?

Быстрота изменений связана с огромным влиянием, которое государство оказывает на общество. Но

вместе с тем проявляется примат политики. Власть имущие и их правление навязывают стиль, цели,

определенное перераспределение ресурсов в каждом индустриальном обществе. Соперничество

государств сегодня диктует собственную жизнь каждого из них. Процветание станет целью, а

экономика всеобщего благосостояния — законом только в тот день, когда мир положит конец войне, в

том числе и холодной. Но до тех пор пока продолжается война, политика господствует и люди

действуют. Как игнорировать героев, которые делали историю во времена Ленина, Сталина, Черчилля,

Гитлера? Фукидид остается нашим современником, он, который был свидетелем трагической войны,

свершающегося события, и мы, которые еще не готовы посмотреть отрешенно на совершившиеся

факты, не позволим страданиям и подвигам воинов погибнуть в забвении.

Часть третья

Глава VI. Нации и империи

Нет исторического настоящего без воспоминаний и предчувствий. В середине XX в. мир политики не

может быть понят сразу: каждый в нем снова находит след событий, которые мы пережили, признаки

будущего, которое вызревает. Историческое сознание настоящего изменяется вместе с континентами,

странами, партиями.

Для нас, европейцев, сознание настоящего доминирует по двум главным причинам: из-за великих войн,

которые опустошили старый континент, и распада империй, сформировавшихся в течение предыдущих

веков, которые водрузили Union Jack или французский национальный флаг в Дели и Сайгоне, в

Центральной Африке и на далеких островах Тихого океана. Рискует ли этот европоцентризм извратить

наше понимание? Я так не думаю.

Значение вчерашних потрясений, очевидно, представляется другим соответственно избранному центру

наблюдения. В то время как европеец оплакивает закат, вызванный яростью великих войн, китаец или

индус радуется тому, что обстоятельства ускорили конец противоестественного господства. Один

вспоминает, какой вклад внес в незападный мир, другой хранит горечь перенесенных унижений. Один

говорит о крушении империй, другой об освобождении народов. Эти вербальные противоположности

не должны скрывать согласия по поводу главных данных эпохи.

Можно ли сказать, что европейские войны XX в. завтра получат другой смысл с точки зрения

американских, русских, китайских или индийских историков, которые последним потрясениям

умирающей цивилизации будут приписывать не больше значения, чем какому-нибудь маленькому

мысу великой Азии? Без гения Фукидида Пелопоннесская война не занимала бы больше места в

работах римских историков, чем то, которое занимали сонные греческие полисы в Римской империи.

Нельзя исключить, что будущие поколения пересмотрят значение, которое мы сегодня придаем

отдельным фактам нашего суматошного века. Также не стоит вопрос о том, пытаться ли избегать

своего времени и среды. Важно только то, чтобы наш угол зрения не заставлял нас пренеб-

регать Tog, что другие наблюдатели в других условиях считали значительным. Размещение должно

быть датировано и локализовано.

Впрочем, внимание к Европе середины XX в. имеет больше преимуществ, чем неудобств. То, что

произошло в Европе, явно определяло в огромной степени то, что происходило на остальной части

планеты. С определенной вероятностью можно утверждать, что Индия рано или поздно стала бы

независимой. Республика Индия, член Commonwealth во главе с Дж. Неру, — порождение двух

европейских войн. Мы полагаем, что в любом случае Китай после смутного периода, вызванного паде-

нием династии Маньчжоу и западным влиянием, снова сделался бы сильным государством и пошел бы

по пути индустриализации. Но нельзя понять Китай Мао Цзэдуна, Китай пятилетних планов и марк-

сизма-ленинизма, если не следить за европейским движением идей и событий, если мысленно не

перенестись к революции 1917г., к убийству австрийского эрцгерцога в одном никому не известном

городке, к двуединой монархии, не обратиться к Гегелю и Марксу. Откапывают фразы Алексиса де

Токвиля, чтобы постфактум подтвердить, что взлет России и Соединенных Штатов заранее был

определен книгой судьбы. Может быть, действительно, он был неизбежно определен огромными

американскими и российскими просторами, а также делением Европы на государства, дорожащие

европейским пространством. Тем не менее, нужны были две угрозы немецкой гегемонии, чтобы

Соединенные Штаты осознали свою грандиозность. Нужно было истощение европейских народов,

чтобы Советский Союз показался непобедимым себе и другим. Войны разбудили силы, которые

влияли на ситуацию даже если предположить, что не они их породили.

Эти войны стали мировыми не только потому, что их отзвуки дошли до самых крайних точек планеты,

но и потому, что сенегальцы или индусы ехали умирать в грязи Фландрии, а англичане прокладывали

себе дорогу в джунглях Малайзии, или потому, что Соломоновы острова служили в качестве театра

военных действий для американцев или японцев. Кроме того, эти войны велись во имя защиты

ценностей (или лозунгов) европейской цивилизации. От первых парижских такси до атомной бомбы

прошло сорок лет — интервал между двумя эпохами военной техники и промышленной цивилизации.

Сегодня больше, чем когда-либо, армии по своей структуре и экипировке являются отражением

общества. Превосходство европейских наций должно было рухнуть в тот день, когда людские массы

Азии смогли приобрести средства производства и средства ведения войны, которые дали успех и силу

европейцам.

Европейцы экспортировали одновременно как свои идеи, так и свои машины. Сто лет назад они не

чувствовали противоречия между национальными интересами, на которые они ссылались, и далекими

завоеваниями, которые они вели с чистой совестью. Как «высшие нации» они считали, что имеют

право управлять «низшими нациями». Этот подразумеваемый имплицитно расизм не мог бесконечно

противостоять открытию величия других цивилизаций, очевидности хрупкости европейского

превосходства. Войны обострили противоречие между принципом, на котором базировался

европейский порядок, и принципом, на котором покоились европейские империи за пределами Европы.

Французская и

британская метрополии боролись или пытались бороться за право наций на самоопределение и не

признавали это право за народами Африки или Азии. Это не случайно, что понятия «нация» и

«империя» обошли всю планету и, по-видимому, представляют основную противоположность, одна

сторона которой обозначает добро, а другая — зло. Распространение этих терминов происходит не без

путаницы и двусмысленности.

Идеальный тип национального государства — это такой тип политической единства, все граждане

которой имеют одну и ту же культуру и проявляют желание жить вместе и самостоятельно. Имперское

государство чаще всего навязывается путем завоевания народам с разными языками и культурами.

Возможно, по крайней мере, следовало бы добавить, третий идеальный тип - федеративное государство

(например, Швейцария), которое не предполагает ни гомогенности культур, ни принуждения со

стороны власти. Итак, оба идеальных типа никогда полностью не были осуществлены, и часто

возникает сомнение в том, в какой разряд включить переходные случаи.

Даже внутри национального государства, как, например, во Франции, можно выделить меньшинства

(баски, кельты), язык и культура которых отличаются от языка и культуры большинства. Гомогенность

культуры есть результат истории, то есть часто - завоеваний. Наконец, не всегда проявляется

согласованность между фактической принадлежностью к культуре и желанием принадлежать к тому

или иному политическому целому. В 1871 г. эльзасцы говорили на германском диалекте.

Интегрированные в Средние века в Священную Римскую империю, они в 1871 г. сохранили, несмотря

на прусскую победу, желание быть французами. Национальный принцип давал повод для

многочисленных интерпретаций по мере того, на чем делали акцент: на свободном выборе людей (что

соответствовало французской позиции) или на национальной сущности, к которой были причастны

люди, если даже они ее отвергали (тенденция немецкой идеологии).

Так же плохо определено понятие империи. Царская Россия и Советский Союз как ее наследник - тоже

результат военных завоеваний. Многочисленные народы с разными культурами и языками подчинены

московскому закону. Ленин до захвата власти осуждал империализм царей - собирателей земель. Право

на отделение других наций фигурировало в программе большевиков, и до сих пор фигурирует в

советских официальных документах. Могли ли народы воспользоваться этим правом на отделение во

время революции? Могли бы сегодня воспользоваться им, если бы им дали свободу? Долго и

бесполезно можно спекулировать на том, что было бы и что могло бы быть. Просто отметим, что еще

существуют имперские государства, которые объединяют многочисленные культурные общности.

Нельзя исключить возможность имперского патриотизма, царского или советского, к которому

примкнет часть, может быть, значительная, инородцев. Напрасно абстрактно пытаться предоставлять

или отказывать культурным сообществам в праве на политический суверенитет.

Еще более неоднозначны, чем нация и империя, понятия «национализм» и «империализм»,

используемые пропагандой. Национализм тунисцев или марокканцев совпадает с требованием

независимости. Но что

подразумевается под национализмом французов или немцев, раз твердо установлена национальная

сплоченность? Величественное понимание роли нации или простая преданность уникальным

ценностям, которые она воплощает? В одном случае речь идет о желании иметь мощное государство,

превращающееся в стремление к экспансии, в другом случае о патриотизме, без которого погибло бы

государство. Используя революцию или религию, всеобщее или, наоборот, особенное, все великие док-

трины национализма, в конце концов, закончили допущением завоеваний, которые в теории

противоречат концепции национального суверенитета. Якобинцы несли свободу на концах своих

штыков, пангерманисты мечтали объединить всех германцев в одно государство даже до того, как

гитлеровцы провозгласили право народа-повелителя поработить низшие народы. Мессианизм Третьего

Рима предшествовал идеологии пролетарского освобождения.

Таким образом, утверждается, что наш национализм осуждается другим как империалистический. Это

настолько простая путаница, что национальные государства последовали за монархиями и приняли их

дипломатическую практику. По мере того как расширение принималось за естественный закон

государств, национализм легко стал скатываться к империализму и идеология, казалось, начала

обслуживать волю к могуществу. В 1848 г., а также в 1918 национальное требование, соединившись с

либеральной идеей, вроде обещало, на взгляд оптимистов, мир и свободу. В 1871 и 1939 через всю

историю XX в. борьба за гегемонию становится доминирующей темой, даже если объединение

Германии и освобождение народов Центральной и Восточной Европы были стержневой идеей, а не

просто аргументами юристов или философов.

За пределами Европы империализм был легко узнаваем, как только он проявлялся через господство

европейцев. Но если политический империализм, символизирующий лишение суверенитета, легко

можно определить, то как и где кончается экономический империализм? Книга Ленина распространила

интерпретацию, согласно которой противоречия капитализма побуждали европейские страны искать

рынки сбыта, природные ресурсы или прибыль. Но каковы бы ни были причины европейской

экспансии, она предшествовала «монополистическому капитализму». Империя индейцев была

образована до последней стадии капитализма, как и заселение Северной Америки, а колонии в Африке

в 1914г. занимали скромное место в мировой экономике.

Нет необходимости подписываться под всем тезисом Ленина для констатации того, что экономическое

превосходство Запада принимало форму империализма в глазах народов Азии и Ближнего Востока,

даже когда оно не приводило к установлению колониального режима. Эксплуатация полезных

ископаемых без создания местной промышленности, разорение ремесленников или сдерживание

промышленного развития вследствие наплыва европейских товаров, кредиты под высокие проценты,

обладание иностранными капиталистами крупными предприятиями, — все эти феномены окрестили

империалистическими, даже когда они не сопровождаются открытым или скрытым политическим

давлением на правительства независимых стран. Это расширительное толкование термина

«империализм» объясняется законными или, по

крайней мере, понятными эмоциональными реакциями. Для ясности изложения следует также

различать три значения термина: во-первых, империализм, ведущий к легальному установлению

колониального режима или протектората. Во-вторых, империализм, проявляющийся в фактическом

господстве сильного государства над более слабым и, наконец, в-третьих, империализм,

ограничивающийся экономическим аспектом и заключающийся в одностороннем влиянии, которое

осуществляет ведущий экономический союз на экономику мелких размеров.

Эти две последние формы империализма так же неискоренимы, как неравномерное экономическое

развитие и неравномерная сила государств. Страна, получающая от продажи олова, меди или кофе

треть или половину своих валютных ресурсов, зависит от основного покупателя больше, чем

последний от поставщика, не обладающего монополией. Государство, желающее привлечь внешний

капитал, должно согласиться либо с тем, чтобы предприятия принадлежали иностранцам, либо с тем,

чтобы часть валютных ресурсов ему была передана либо в виде займов, либо в виде даров. Если можно

говорить об империализме доллара или рубля, то каждый раз американский или советский капитал

прокладывает дорогу специалистам, идеям или влиянию того или иного гиганта. Но отсюда не следует,

что пользующиеся этими выгодными щедротами должны считать себя жертвами. Прежние формы

эксплуатации начинают исчезать.

Произошедшие за последние полвека изменения на мировой арене бросаются всем в глаза. Если

металлургическая промышленность принимается за приблизительный уровень военного потенциала, то

Россия со своими 4,2 миллиона была оставлена позади в 1913 г. Германией (14,3) или Англией (7,8). А

в 1955 г. она уравновешивает Великобританию (20,1) и Германию (24, 7) вместе взятые. То же самое в

Азии, где военное превосходство Японии принадлежит прошедшей эпохе. Вообще пятилетние планы

дадут Китаю такие промышленные ресурсы, которые можно мобилизовать для войны и которые во

много раз превосходят ресурсы, которыми располагала Япония в тот момент, когда она бросилась

завоевывать место в сфере всеобщего процветания.

Если предварительное завершение первой половины XX в. более или менее ясно в том, что касается

соотношения сил, то значение международной системы остается неясным. Являемся ли мы только

свидетелями замены разваливающихся империй молодыми империями в монотонной

последовательности насилий и несправедливостей? Спасовали ли европейские нации, как когда-то

греческие полисы, поскольку они цеплялись за ставший анахроническим принцип политической

организации? Каков порядок, созреванию которого способствуют техника сражений, способы

производства или людские страсти?

1. Разрушение европейской системы

Банальное сегодня высказывание о том, что нации и национализм несут ответственность за закат

Европы, очевидно или сомнительно с точки зрения смысла, который придают этим словам. Европа

была разделена на нации, как Греция на полисы. Если вслед за Тибоде сравнить войну

100

1914 г. с Пелопоннесской войной, то легко можно прийти к выводу о том, что Европа оказалась

жертвой соперничества наций, как Греция стала жертвой соперничества полисов. Но остается спросить

себя, почему соперничество, которое век назад, как казалось Л. фон Ранке, соответствовало призванию

Европы и содействовало ее величию, отныне считается фатальным. Поскольку предварительный

результат истории достаточно объясняет наше суждение, то спрашивается, следует ли приписать раз-

рушения, вызванные в наш век соперничеством наций национализму.

Обвинения, которые мы слышим повсюду, впечатляют. Война 1914г. была следствием раздоров на

Балканах, порожденных национальными требованиями. Как раз для отражения угрозы в адрес

двуединой монархии, исходящей от сербской пропаганды при обращении к южным славянам, австро-

венгерские министры вынуждены были выступить с инициативами (ультиматум Сербии, обстрелы

Белграда), которые в зародыше содержали европейскую войну. Как раз славянская солидарность не

позволила правительству Санкт-Петербурга согласиться на ликвидацию сербской независимости или

дипломатическую победу Австро-Венгрии. Именно национальная гордость, убеждение в том, что

родине предназначена мировая судьба, что немецкая культура должна распространять свое влияние на

весь мир, в 1914 г. подняла энтузиазм масс в империи Вильгельма и заставила рабочих забыть о своем

социализме. Именно желание быть державой и вернуть потерянные земли вдруг сплачивает французов

и поддерживает их во все годы испытаний.

Действительно, в Германии и во Франции национализм в первые месяцы войны достиг крайней

интенсивности и стал патологическим. Нельзя без стыда и неловкости читать произведения крупных

писателей, посвященные тем событиям. Но в некоторых случаях национальное единство необходимо.

Человеческие сообщества не смогли бы выжить, если бы их члены не забывали свои распри в день,

когда они сталкиваются с внешним врагом. Но если привязанность к национальным ценностям,

которую до 1914 г. проявляли с обеих сторон Рейна, постфактум нам может казаться чрезмерной,

опасно близкой к пропагандистскому психозу, то руководствовалась ли дипломатия, ведшая к войне,

необузданностью чувств, воодушевлявших немцев и французов?

Хотя нельзя ответить категорически «да» или «нет» на такие вопросы, дипломатическая игра в

предшествовавшие войне десятилетия не отличалась от дипломатической игры прошлого.

Обозначились две коалиции -с одной стороны, центральные империи, с другой стороны, англо-фран-

цузская Антанта и царская Россия. Но не все страны были охвачены этими коалициями. Некоторые,

как, например, Италия, сохраняли двойственное положение, не были прерваны и отношения между

членами той или иной коалиции. Ни Россия, ни Великобритания не отказывались от возможных

переговоров с Германией. Встреча царя с кайзером, английское предложение относительно

португальских колоний, нам бы напомнили, если бы была в этом необходимость, что до 1914 г. оба

европейских лагеря были далеки от той непреклонности, которая наблюдается между двумя блоками,

образовавшимися после Второй мировой войны.

Образование коалиций было вызвано не реальными или предполагаемыми эксцессами британской,

немецкой или французской гордости, а

101

также не пангерманизмом или панславизмом, которые подстрекали умы в некоторых кругах

российской и немецкой империи. Франция с 1870 г. стихийно противостояла Германии. Стремление к

реваншу, надежда вернуть Эльзас и Лотарингию мешали полному примирению с Германией, хотя и не

побуждали к активной враждебности, и еще меньше к войне. Традиционное рассмотрение

национального интереса - забота о сохранении равновесия - предполагало поиск союзников, чтобы

компенсировать разницу в силе между немцами и французами. Великобритания заняла сторону

противников Германии: ни общественное мнение, ни руководящие круги не сравнивали культурные

достижения и не руководствовались коллективной гордостью. Великобритания больше была озабочена

строительством флота соперником, чем коммерческой экспансией со стороны Рейха. Геополитическое

положение обеих стран таково, что, выражаясь словами Магана, средства, необходимые для самого

существования Великобритании, обеспечивают ей вместе с тем господство над морскими путями,

доступными Германии. С тех пор она неизбежно обвиняет Англию, когда хочет поставить под вопрос

это господство. С точки зрения Англии, усиление морского могущества Германии опасно, если даже

оно носит оборонительный характер и, наоборот, с точки зрения Германии, стремление Англии

господствовать на море является империалистическим.

На отношениях между Россией и Германией больше сказывались народные чувства. Вильгельм II не

возобновил договор о безопасности, к которому проявлял приверженность Бисмарк. Но, в конце

концов, он должен был выбирать между Санкт-Петербургом и Веной. Альянс консервативных режимов

был больше подорван австро-российским конфликтом на Балканах, чем немецкими амбициями. В этом

смысле национализм — не энтузиазм толп внутри образовавшихся национальных государств, а

требования независимости наций, входящих в многонациональные империи, - был одной из причин

мировой войны. Распад Османской империи казался прецедентом и угрозой для австро-венгерской

монархии. Она действительно была встревожена национальными конфликтами, которые в широком

смысле объясняют дипломатию, принятую Венским кабинетом в 1914 г.

Тем не менее, было бы ошибочно ретроспективно упрощать ход событий и думать, что народы