Арон Р. Избранное: Измерения исторического сознания

Подождите немного. Документ загружается.

в биологических науках, чтобы понять, что на каждом уровне жизни действуют специфические законы. От

одного английского медика, Нобелевского лауреата, я узнал, что сегодня подлинное различие в

естественных науках проявляется не в соответствии со сферами исследования (сферы растений или

животных), а в соответствии с уровнями исследования: на уровне популяции, на уровне индивидуальных

организмов, на уровне живой клетки. И различие этих уровней ему кажется более значительным, чем

традиционные различия сфер исследования. Но в данном случае речь идет только об аналогиях. Рассмотрим

теперь проблему социальных целостностей.

Нетрудно согласиться с тем, что социальные целостности не являются реальностями в том смысле, в каком

реальностями являются индивиды. В этой связи интересно привести три примера, которые фигурируют в

дискуссиях англо-американских логиков, чтобы увидеть, в каком смысле можно говорить о реальности

целостностей, абстрагируясь от метафизического понимания целостности. Вот эти три примера: движение

Реформации, университет и государство.

Если мы говорим о религиозном движении Реформации, легко (и даже не слишком интересно) сказать, что

не существует реальности вне того, что произошло в сознании или верованиях индивидов. Но если пойти

дальше сказанного, то что означает утверждение об ирреальности исторического движения, которое мы

называем Реформацией? Или это утверждение означает, что Реформация не обладает той же реальностью,

что Кальвин и Лютер. В этом случае я думаю, любой легко признает, что реальность, которую мы можем

приписать движению Реформации, метафизически или онтологически не есть та же реальность, которую мы

приписываем индивиду. Войны Наполеона не обладают той же формой реальности, что Наполеон. Второе

возможное значение высказывания заключается в том, что о Реформации ничего нельзя сказать, абстраги-

руясь от индивидов. Поэтому в данном случае высказывание неверно. Можно, действительно, составить

огромное число высказываний на тему Реформации, и существует некоторое число прилагательных или

высказываний, указывающих на обстоятельства, в которых совершилась Реформация. Другими словами,

ничто не мешает логически говорить о Реформации как о коллективном индивиде и искать в нем причины,

характерные черты и выводы.

Пункт, на котором очень сильно настаивают методологические индивидуалисты, касается специфической

ирреальности целостностей. Они, действительно, опасаются того, что из утверждения о реальности коллек-

тивных движений можно сделать вывод о том, что индивиды вовлекаются вопреки их

воле^превосходящими их силами. По поводу такой теории можно сказать, что это не логическая теория, а

высказывание о факте. На

337

мой взгляд, очевидно, что во все времена ни один индивид не был полностью свободен от того, что он мог

или не мог делать. Что же касается пределов свободы, которой располагают управляемые и управляющие в

данной исторической ситуации, то здесь речь идет о вопросе, не решаемом с помощью аргументов логики и

к тому же не выводимом ни из какой-либо метафизики на уровне реальности, который будет определен для

таких исторических целостностей, как, например, Реформация.

Второй пример — университет. И здесь снова бросается в глаза, что если мы берем в качестве примера

французский университет, то нет ничего легче, чем сформулировать относительно этого целостного образо-

вания ряд высказываний, которые будут составлены логически правильно и, возможно, будут даже

истинными. И будут они применены не к индивиду, а к целостности французского университета. Если мы

говорим: «До 1968 г. французский университет был централизован, как никакой другой университет в мире»

или: «До 1968 г. был только один университет, а не несколько университетов, как за рубежом», мы имеем

дело с логически правильными предложениями, соответствующими действительности. Поэтому

целостность «французский университет» можно — и в этом пункте нужно согласиться со сторонниками

методологического индивидуализма — расчленить на ряд составных частей, выполняющих определенные

функции и поддерживающих между собой устойчивые отношения. Добавим, что французский университет,

как и всякое учреждение, имеет ту особенность, что связи между индивидами сохраняются, даже если

последние меняются телом и душой. Например, такое учреждение, как «Коллеж де Франс», характеризуется

тем, что в нем нет постоянных кафедр, и после каждого ухода в отставку или после смерти Собрание

профессоров решает вопрос об открытии новой кафедры. Именно этого правила придерживается Коллеж де

Франс. Таким образом, можно говорить об этой особенности Коллеж де Франс, абстрагируясь от возможных

заведующих кафедрами и даже от их названий. Другими словами, мы можем в этом случае говорить об

исторической целостности, представляющей собой институциональную целостность в силу постоянства

отношений, существующих между исполнителями ролей. Эти роли связаны между собой правилами,

которые действительны за пределами должностей или ролей отдельных индивидов. Когда мы говорим, что

французский университет был более централизован, чем какой-либо другой университет в мире, мы можем

расчленить это высказывание — верное для всего университета — на ряд частных предложений. Мы можем

сказать, что назначения во всех французских университетах подписывались министром народного

образования и что в принципе предоставление должности в системе среднего или высшего образования

полностью зависело от министерства народного образования. Были люди, которые выполняли свою роль

так, что предложение «французский университет был централизован» оказывалось истинным. Иначе говоря,

высказывание об учреждении как едином целом логически правильно и может быть расчленено на

высказывания, касающиеся индивидов. Но правомерно говорить о социальном целом, потому что это целое

создано длительными отношениями между ролями, которые по очереди исполняли разные конкретные

индивиды.

338

Третий пример соответствует другому представлению об историко-социальных целостностях: это

государство или нация. Можно опять сказать, что государство или нация существуют не так, как отдельно

взятый француз. Неважно, идет ли речь о нации или о государстве, мы имеем дело с мыслью, которая

присутствует в сознании многих людей. Она определяет большое число поведений и, не обладая физической

реальностью индивидуальных личностей, тем не менее, представляет собой некую реальность.

Какой вывод я хочу сделать из этого наспех проведенного анализа? Просто такой: Хайек говорит, что

социально-исторические целостности существуют только с помощью понятий или более или менее грубых

схем и теории. Согласимся с этим. Но добавим, что французский университет как социальный индивид

существует только посредством понятий, которые сами фигурируют в сознании определенного числа

конкретных индивидов. Таким образом, эти коллективные целостности предполагают определенные

представления в сознаниях индивидов. До сих пор методологический индивидуализм находит

подтверждение. Но тот факт, что эти социальные целостности или коллективные индивиды предполагают

определенное число представлений в сознании индивидов, не означает, что эти целостности нереальны.

Действительно, социальный мир, в котором мы живем, включает в себя одновременно индивидов с телом и

душой и более или менее абстрактные представления о социальном мире, в котором индивиды живут.

Другими словами, каждый из нас живет в мире, который он понимает только благодаря спонтанной

психологии, и научная социология старается заменить идею каждого о свой религии, своей церкви, своем

университете или своей семье, более или менее строгим представлением. Или так: социология исходит из

обычного представления об обществе, которое составляет ее первичный материал и из которого она

пытается извлечь более строгий анализ социальных целостностей.

Добавим, что обязательно существует взаимодействие между спонтанной социологией, благодаря которой

мы можем ориентироваться в нашем мире, и научной социологией. Книга под названием «Наследники»

оказала значительное влияние на представление, которое сложилось у студентов о месте образования в

социальной системе

. Дюркгейм говорил, что мы должны избавляться от предрассудков или от врожденных

идей. Я добавлю, что существует своего рода постоянное воздействие так называемой научной социологии

на обычную социологию. Дело в том, что научная социология одной эпохи может превратиться в обычную

социологию следующей эпохи. В этих условиях дискуссия о реальности или ирреальности социальных

тотальностей или социальных целостностей, на мой взгляд, имеет ограниченное логическое значение. Все

зависит от смысла, который придается слову «реальность». Мне кажется, что гораздо важнее анализ

собственной природы этих социальных целостностей, чтобы на их основе, по возможности, создать

типологию для определения вида реальности, которую можно приписать каждому типу.

Теперь я перехожу к третьему тезису, то есть к тезису, согласно которому все объяснения в общественных

науках должны, в конце концов, привести к объяснениям, которые относятся к индивидуальным поведе-

ниям. И вновь дискуссия, если бы ее продолжить в строго логических

339

рамках, оказалась бы необычайно острой и в то же время дала бы лишь непропорциональные

результаты. Попытаемся упрощенно представить проблемы следующим образом. Тезис об

индивидуализме в его крайней версии можно представить в таких формулировках: 1) можно

утверждать, что все высказывания о целостности или целом могут быть по праву сведены к

высказываниям об индивидах. 2) Можно считать, что все объяснения относительно социальных

целостностей будут окончательными только в той мере, в какой они восходят к индивидуальным

действиям. 3) Третье высказывание предполагает, что законы, касающиеся социальных целостностей,

могут быть дедуцированы из законов или высказываний индивидов.

Чтобы представить дискуссию по возможности яснее, я сказал бы, что есть несколько предполагаемых

типов редукции. Первый тип редукции заключается в том, что макроскопические законы можно

объяснить микроскопическими законами. Вот самый простой пример: можно объяснить законы,

касающиеся газа, законами механики атомов. В этом случае законы, касающиеся элементарной сферы,

учитывают законы, которые можно наблюдать на макроскопическом уровне. Однако я сразу же

отмечу, что законы или высказывания о макроскопических явлениях остаются высказываниями или

законами sui generis и, тем не менее, не исчезают. Точно так же можно считать, что если жизненные

явления по праву могут быть сведены к физико-химическим явлениям, то специфические жизненные

явления не исчезают как таковые. Другими словами, теоретическая объяснимость явлений и законов на

макроскопическом уровне микроскопическими механизмами не отменяет специфичность этих

макроскопических явлений. Даже если бы можно было полностью раскрыть жизненные явления с

помощью физико-химических явлений, то жизненные явления как таковые все равно существовали бы

со своими законами. Иначе говоря, объяснение с помощью микроскопического не отменяет

специфичность макроскопического.

Второй тип редукции возник благодаря теории эпифеномена. Предположим, что можно выяснить то,

что происходит на уровне сознания с помощью физиологии. Предположим также, что в один

прекрасный день лекцию, которую я вам сейчас читаю, сумели объяснить тем, что физически

происходит в моем мозге. В этом случае слова все равно были бы слышны, и их смысл не изменился

бы. Иначе говоря, если даже предположить, что мы имеем раздельное объяснение того, что происходит

в одной сфере, тем, что происходит в другой, то происходящее в первой сфере (в данном случае на

психологическом уровне), тем не менее, не исчезает. Оба приведенных мною примера — объяснение с

помощью низшего уровня и теория эпифеномена — позволяют предположить, что явления на высшем

уровне продолжают существовать.

Теперь перейдем к объекту нашего анализа: к социальным макроскопическим явлениям. Мы имеем

высказывания, касающиеся коллективных индивидов. Я вам привел пример, связанный с

университетом. Можно ли объяснить то, что происходит на уровне университета, при помощи того,

что происходит на низшем уровне, то есть на уровне индивидов? В зависимости от ситуации — и да, и

нет. Чтобы ответ был понятнее, я приведу два различных примера.

Первый пример представляет собой тезис, который можно найти в работе Кейнса «Всеобщая теория»:

накопления индивидов возрастают по мере роста доходов. Это высказывание является эмпирическим

обобщением. Оно исходит из правдоподобной идеи о том, что если в данном коллективе доходы

растут, то индивиды откладывают все большую часть своих доходов. Это эмпирическое обобщение

сыграло существенную роль в кейнсианской интерпретации экономического кризиса; мы знаем, что

это утверждение в одних случаях истинно, а в других - нет. Все зависит от обстоятельств, и в качестве

общего высказывания данное утверждение неверно. Однако это эмпирическое обобщение очень легко

можно свести к высказываниям, касающимся индивидов. Если говорят, что коллективное накопление

возрастает по мере роста доходов коллектива, то это высказывание может быть истинным только в том

случае, когда имеется достаточное число индивидов, которые действительно имеют больше, потому

что их доходы увеличились. Следовательно, в этом случае речь идет о высказывании, касающемся

социальной целостности или социального коллектива, и его истинность сводится к серии выска-

зываний относительно индивидов.

Второе утверждение Кейнса: обязательно существует равенство накопления и инвестиций, по крайней

мере, expost. Это высказывание ложно по отношению к индивиду. Оно неверно и как эмпирическое

обобщение; оно верно как логическая истина в соответствии с определением обоих терминов, данным

Кейнсом: накопления и инвестиции.

Третье утверждение наиболее интересно: общественная значимость дипломов снижается по мере роста

числа их владельцев. Можно ли редуцировать это высказывание как высказывание о росте накопления

к серии высказываний, касающихся индивидов? Оно редуцируемо, но в другом смысле и иным

способом. Действительно, предположим, что какое-то количество х служащих требует дипломы для

признания за ними тех или иных функций и численность владельцев этих дипломов значительно

возросла: значительное число служащих будет иметь большую возможность выбора, чтобы найти

должность по выполнению этих функций. Предположим также, что рост коллективных накоплений

вызван ростом доходов. В последнем случае речь идет только об одинаковом поведении большого

числа индивидов, что вызвано одним и тем же внешним обстоятельством: при одном и том же внешнем

обстоятельстве, а именно при увеличении доходов, подобная реакция большого числа людей будет оз-

начать сэкономить больше. Но когда речь идет о ценности диплома, то значение высказывания понятно

только при условии установления связи между системой образования, с одной стороны, и системой

рабочих мест — с другой, то есть обе системы довольно независимы от индивидов, исполняющих

определенные функции. Итак, системы такого рода представляют собой социальные целостности,

являющиеся частью мира, в котором мы живем и который наши социологи пытаются понять.

Наконец, я нашел у одного из наших английских аналитиков резюме в трех предложениях об основных

тезисах сторонников индивидуализма. Но это резюме было сделано для того, чтобы также отвергнуть

три основных тезиса сторонников коллективизма. Английский аналитик, на которого я намекаю, — это

Данто. Я уже цитировал его несколько раз. Он счи-

340

341

тает, что методологический индивидуализм можно резюмировать в трех предложениях: 1) социальные или

коллективные индивиды каузально зависят от поведения индивидуальных участников событий, а не наобо-

рот; 2) объяснения поведения коллективов никогда не бывают окончательными и должны быть объяснены в

свою очередь индивидуальным поведением; 3) объяснения индивидуальных поведений никогда не должны

формулироваться в терминах, касающихся поведения коллектива. Если вы хотите получить основные

тезисы методологического коллективизма, то они выглядят следующим образом: 1) индивидуальные учас-

тники каузально зависят от социальных и коллективных индивидов; 2) объяснения индивидуального

поведения никогда не бывают окончательными и в свою очередь требуют объяснения коллективным поведе-

нием; 3) объяснения коллективов никогда не должны формулироваться в терминах, касающихся поведения

индивидов.

Досадно или забавно то, что каждый из этих двух типов предложений в одинаковой мере воспринимается

разумом. Возьмем первое высказывание: социальные или коллективные индивиды причинно зависят от

поведения индивидуальных участников событий, а не наоборот. Действительно, поведение индивидуальных

участников во французском университете сильно зависит от структуры коллектива; совершенно ясно, что

преподаватели и студенты ведут себя в соответствии со структурой коллективов. Утверждение абсолютного

характера объяснения индивидуальным поведением или объяснения с помощью коллектива, кажется, на-

талкивается на препятствия; каждое из этих двух высказываний истинно в одном смысле и ложно в другом.

Самый простой случай — это университет. Если мы говорим, что социальные и коллективные индивиды,

как, например, французский университет, каузально зависят от поведения индивидуальных участников

событий, то такое высказывание истинно в одном смысле: в той мере, в какой университет функционирует

как может, я веду себя как могу, студенты и мои коллеги ведут себя как могут. Но почему французские

преподаватели ведут себя в некотором отношении иначе, чем преподаватели других университетов?

Очевидно, потому, что они находятся в коллективе другого свойства. Другими словами, на мой взгляд,

почти невозможно давать логически абсолютную оценку либо окончательному объяснению коллективов

индивидами, либо окончательному объяснению индивидуального поведения этими коллективами; в

зависимости от случаев предлагается объяснение то в одном, то в другом смысле. Если, строго говоря,

можно отдать некоторое предпочтение методологическому индивидуализму, то только в том смысле, что

индивиды являются конкретно ощутимыми реальностями, в то время как мы не ощущаем французский

университет, мы его представляем. Но когда речь идет о том, как выяснить поведение индивидов, которые

составляют систему французского университета, мы, по крайней мере, вынуждены часто ссылаться как на

структуру этого университета, чтобы понять поведение индивидов внутри системы, так и на это поведение,

чтобы понять структуру системы. Иначе говоря, логическая дискуссия об индивидуализме и

методологическом коллективизме не может дать каких-либо философских или онтологических результатов,

которые хотели ей приписать некоторые исследователи. Например, кое-кто, исходя из ме-

342

тодологического индивидуализма, хотел опровергнуть исторический материализм, что лишено оснований.

Если методологический индивидуализм просто означает, что, изучая социальные явления, мы приходим, в

конечном счете, к индивидам, то все с этим согласятся. Но логика не может исключить того, что поведение

этих социальных атомов определяется устойчивыми отношениями между этими атомами, которые со-

ставляют то, что принято называть коллективами. Эти атомы являются детерминирующими элементами

поведения индивидов.

Итак, посвятив относительно много времени этим абстрактным дискуссиям, я склонен обесценить их

значение. Этим я хочу сказать, что страстные выступления логиков в такого рода дискуссиях кажутся мне

непропорциональными по отношению к их действительному значению. На мой взгляд, самый простой

вывод из этой дискуссии таков: существует множество уровней исследования человеческих реальностей —

микроскопический, макроскопический и т. д. И в зависимости от уровней используется разная лексика. На

каждом уровне существуют специфические явления и, возможно, специфические законы. В зависимости от

обстоятельств можно более или менее точно выяснить то, что происходит на макроскопическом уровне с

помощью явлений или законов, касающихся микроскопического уровня. Однако специфика различных

уровней никогда не исчезает: любой социолог в одних случаях объясняет индивидуальное поведение

общественными условиями, в которых находятся индивиды, в других — анализирует коллективы с

помощью индивидуального поведения.

Я хотел бы в конце лекции коснуться заключительной части этих абстрактных дискуссий, а именно критики

историцистских тезисов, выдвинутых Хайеком и Поппером. Дискуссия об историцизме скорее связана с

позицией Поппера, чем Хайека; поэтому я буду главным образом ссылаться на книгу Поппера «Нищета

историцизма». Но важнейший труд Поппера - это «Открытое общество и его враги».

Поппер и Хайек критикуют историцизм так же страстно, как тота-лизм. Но историцизм они определяют не

так, как немцы. Под историциз-мом Поппер подразумевает: 1) утверждение, что есть законы, связанные с

всеобщим развитием: поскольку социальная целостность выступает как реальность sui generis,

происходящая из внутренней реальности, предполагается, что существуют законы, которые управляют

развитием этой целостности; 2) в соответствии с целостным видением истории, выступающей в качестве

объекта исследования, историцисты якобы утверждают, что история может быть расчленена или разделена

на ряд периодов, на закрытые системы, самобытность которых может быть схвачена только интуитивно.

Вот что понимают Хайек и Поппер под историцизмом. Правда, Поппер добавляет некоторые

дополнительные черты к приведенному мной определению историцизма. Прежде всего, само собой

разумеется, что Поппер нападает на Гегеля и Маркса, то есть на философов истории, которым он, вероятно,

приписывает чрезмерную ответственность за катастрофы, поразившие человечество в XX в. Он не только

критикует представление об исторической целостности, управляемой законами, но и утверждает, что

историцизм связан с профетизмом (пророчеством) Гегеля и особенно Мар-

343

кса. Раз есть законы, управляющие всеобщим развитием истории, почему бы с помощью этих законов не

предсказывать будущее? Отсюда, с точки зрения Поппера, связь между историцизмом, профетизмом и

утопизмом. Историцизм якобы возвещает не только предопределенное будущее (и, следовательно, он

сильнее человеческой воли), но вместе с тем и такое будущее, которое отвечает всем чаяниям мира. Он

якобы соединяет железный детерминизм с ожиданием рая на земле, с утопизмом. Поппер рассматривает еще

одну характерную черту историцизма — революциона-ризм: в той мере, в какой историцизм провозглашает

мир, радикально отличающийся от предыдущего мира и необходимо опирающийся на имманентные законы

развития, роль индивидов якобы заключается в том, чтобы «принимать роды» истории или ускорять

неизбежное движение. И таким образом происходит соединение исторического детерминизма и ре-

волюционаризма. В этой схеме вы легко узнаете более или менее вульгарное изложение марксистской

философии. Таков историцизм, который Хайек и Поппер намерены опровергнуть, хотя они это делают по

различным причинам.

Если за этой полемикой просматривается желание Хайека защитить либеральную экономику, то у Поппера

мы находим желание защитить и оправдать определенную позицию по отношению к социальной действи-

тельности, которую он называет позицией инженера. Он считает, что единственная позиция,

соответствующая духу рационализма, состоит в том, чтобы анализировать данную ситуацию, искать в ней

ошибки и стараться ее исправлять. Другими словами, Поппер старается защитить и проиллюстрировать

логическими доводами реформистскую позицию в противоположность позиции революционной. Последняя,

по его мнению, базируется на определенной философии истории. Со своей стороны, в полемике с Сартром я

тоже защищаю и иллюстрирую реформистскую позицию в противоположность революционной. Но я не

представляю эту позицию как позицию, опирающуюся на рационализм. Я ее представляю как позицию,

опирающуюся на мои предпочтения и на вероятности. Поппер хочет идти дальше, то есть он хочет

оправдать реформистскую позицию логическими доводами, показывая противоречия или ошибки тоталистс-

кой философии, ведущей к революционаризму марксистского типа.

У меня нет времени привести все доказательства, но я возьму первое доказательство. Оно делится главным

образом на два пункта: 1) речь идет о точном понимании смысла того, что мы называем целым или тоталь-

ностью; 2) речь идет о доказательстве того, что логически невозможно ни предсказать будущее, ни

установить законы исторического развития. Следовательно, доказательство включает в себя два

фундаментальных элемента: первый из них — это строгое определение двух возможных смыслов понятия

тотальности, а второй - опровержение самой идеи законов истории.

Первый пункт: анализ и обсуждение понятия целого. Под понятием целого или тотальности можно

подразумевать либо всю совокупность предложений относительно вещи или совокупности аспектов

тотальности (поэтому тотальность в некотором смысле может быть исчерпывающим перечислением

характерных черт тотальности), либо один из аспектов этой совокупности в той мере, в какой этот частный

аспект управляет

344

ее внутренней организацией. Итак, доказательство Поппера возвращается к очень простой идее: тотальность

в первом смысле (то есть в смысле исчерпывающего перечисления характерных черт какой-либо вещи)

логически неуловима: никогда не будет завершено перечисление всех качеств, которым обладает отдельный

предмет, ни тем более детальное перечисление совокупности событий, которые составили период истории.

Тотальность как исчерпывающее перечисление несовместима со структурными свойствами человеческого

знания.

Тотальность во втором смысле, очевидно, возможна; что касается живого организма или учреждения, то

вполне можно уловить тот или иной аспект этой совокупности, который управляет ее внутренней струк-

турой. Если тотальность в смысле исчерпывающего перечисления невозможна, то тотальность в смысле

Gestalt, то есть собственной формы некоей реальности, очевидно, достижима. И нет ни одной естественной

или общественной науки, которая в этом смысле не стремилась бы охватить, анализировать и объяснить

целое. Когда говорят, как это охотно делают сторонники тотализма, что нельзя исследовать отдельное

явление, не включая его в целое, то часто это высказывание приемлемо при условии, что оно применяется,

согласно второму определению, ко всему целому. Действительно, если вы хотите исчерпывающе объяснить

понятие французского университета, то следует поместить систему «французский университет» в более

широкую систему, то есть в систему всего французского общества, если хотите, в систему капитализма, в

систему промышленной цивилизации. Поэтому совершенно верно, что мы можем представить

удовлетворительный анализ отдельного явления, только при условии включения его в более широкое целое.

Заблуждаются те, кто думает, что включение в целое равнозначно тотальности в первом смысле. Никто не

охватывает целостность в первом смысле, а во втором требование целостного подхода крайне банально:

каждый учитывает это требование в меру своих возможностей и в соответствии с интересом к вещи и с

потребностями самого объяснения.

Это различие между тотальностью в смысле исчерпывающего перечисления и тотальностью в смысле

внутренней структуры целого достаточно приемлемо для разума и пригодно до определенной степени, но,

на мой взгляд, оно не отрицает существования третьей возможности, вокруг которой вращаются все

дискуссии в общественных науках. Предположим, что какой-нибудь сторонник марксистской теории хочет

ответить Попперу. Как бы он ответил? Он просто ответил бы что, разумеется, когда мы говорим о

тотальности, то речь не идет о тотальности в первом смысле, то есть об исчерпывающем перечислении всех

явлений, которые происходят, например, внутри капиталистической системы. Нас же интересует

тотальность во втором смысле, а именно более или менее постоянные признаки рассматриваемого целого.

Что касается утверждения Поппера, согласно которому следует анализировать каждую проблему как

таковую и, подобно инженеру, пытаться ее решить или исправлять в ней некоторые ошибки, то

относительно этого утверждения марксист, анализирующий в англосаксонском стиле, сказал бы, что в

некоторых социальных коллективах существуют явления, которые оказывают такое влияние на другие, что

можно изменить отдельное положение, только изменив один

345

элемент среди других, причем элемент, который оказывает решающее влияние на целостность.

Другими словами, между тотальностью как исчерпывающим перечислением и тотальностью как

системой организации целого могут существовать организованные целостности, которые обладают

такой особенностью: некоторые элементы управляют в такой степени этой целостностью, что

автономное рассмотрение отдельной проблемы по большей части теряет смысл.

Я еще раз хочу подчеркнуть, что за пределами этих дискуссий логического характера так или иначе

скрываются идеологические или практические оппозиции. Разумеется, Поппер прав: нет тотальностей

в первом смысле, все тотальности — это тотальности во втором смысле, и, может быть, разумнее

анализировать проблемы отдельно друг от друга. Но проблема, следует ли быть реформистом или

революционером в определенной социальной действительности, является проблемой ситуации, а не

логики. Все зависит от знания того, существует ли в данной исторической ситуации особый аспект,

который определяет все другие аспекты до такой степени, что в случае необходимости изменения чего-

либо следует изменить не все целое, а то, что определяет если не все, то, по крайней мере, очень

многое.

Революционеры, которых не волнует логика, говорят, что ничего нельзя изменить, если не изменить

все. Речь идет об идеологической манере выражаться; если бы они посещали лекции Поппера, он

скорректировал бы их формулировки, не касаясь их убеждений. А тезисы были бы представлены

следующим образом: в некоей исторической ситуации условием изменений является либо устранение

элиты, находящейся в настоящее время у власти, либо изменение способа организации крестьянской

собственности. Это те элементы, которые оказывают такое влияние на остальную часть ситуации, что

вы не сможете, подобно инженеру, исправить разрозненные ошибки, если вы не начнете с устранения

препятствия, мешающего движению в нужном направлении. Другими словами, Поппер логически

рассуждает прекрасно, но я по-прежнему считаю, что ни с помощью логики, ни, может быть, даже с

помощью разума нельзя доказать людям, что необходимо быть реформистом или революционером.

Поппер и философия истории

Я сегодня хочу закончить изложение основных аргументов, которыми пользуется логик сэр Карл

Поппер, чтобы опровергнуть то, что он называет историцизмом. Во Франции сэр Карл Поппер

малоизвестен. Но он пользуется большим авторитетом в англо-американском мире, о поппе-ризме

говорят как о философской школе. Он принял участие в споре об общественных науках, выпустив

процитированную мной книгу, и участвовал в дискуссии с философами Франкфуртской школы

Хоркхайме-ром, Адорно и самым известным представителем этой школы Гербертом Маркузе.

На прошлой неделе я представил анализ понятия тотальности, проведенный Поппером. Как уже я

говорил, это понятие имеет два смысла: первый смысл связан с исчерпывающим перечислением

элементов или

346

аспектов рассматриваемой целостности, а второй — с исследованием тотальности, исходя из

определенной точки зрения.

Другой тезис Поппера связан с отрицанием понятия закона истории. Мне кажется, что с точки зрения

логики его аргументацию можно свести к следующим возражениям:

1) В той мере, в какой человеческая история полностью претворяется только однажды, она

представляет собой уникальный ряд событий, и поэтому нет законов истории, поскольку история не

повторяется. Действительно, законы имеются только там, где события повторяются. Но в целом

история человечества совершается только однажды. Можно, разумеется, сказать, что есть законы в

истории, но нет законов истории: именно, по меньшей мере, этот тезис Поппер пытается доказать.

2) На определенном этапе развития или в некоторых областях человеческой истории можно выделить

то, что принято называть тенденциями эволюции; можно также на свой страх и риск экстраполировать

эти тенденции эволюции, чтобы попытаться предсказать будущее. Но история, будущее человечества,

непредсказуемо по одной очень простой причине, на которую, вероятно, первым обратил такое

пристальное внимание Поппер: будущее человечества зависит от будущего науки и, по определению,

мы не можем знать науку будущего, так как эта наука, если бы мы ее знали, была бы уже в нашем

распоряжении; следовательно, невозможность предсказать знания, которыми будет располагать

человечество в будущем, логически ведет к непредсказуемости человеческого будущего.

Эти два аргумента опровергают довольно простую концепцию законов истории, предполагающую

сходство законов, управляющих глобальным развитием человечества, с законами природы. Но такого

рода логическое доказательство имеет определенные границы и нисколько не исключает

существования частных законов развития человечества. Возьмем очень простой пример: предположим,

что теория Маркса о понижении нормы прибыли истинна. Поэтому сначала предположим, что

стоимость зависит от количества труда, вложенного в товар. Затем предположим, что прибавочная

стоимость извлекается исключительно из разницы между стоимостью, воплощенной в зарплате, и

стоимостью, созданной рабочей силой. Предположим также, что вся прибавочная стоимость взимается

из сверхтруда или из прибавочной стоимости, созданной живым или овеществленным трудом,

воплощенным в машинах. Этот труд, не создавая прибавочной стоимости, трансформируется в товар.

Наконец, предположим, что доля овеществленного или воплощенного в общей стоимости товара труда

растет быстрее, чем доля живого труда (я напоминаю вам марксистское доказательство закона о

тенденции к понижению нормы прибыли). Если все выдвинутые мною гипотетические предложения

верны, то отсюда следует, что норма прибыли имеет тенденцию к понижению по мере роста доли

сырья и машин в стоимости товаров по отношению к доле живого труда. На мой взгляд, все эти выс-

казывания неверны либо верны только частично. Но не будем дискутировать об истинности или

ложности такого рода законов. Предположим, что эти высказывания истинны. Очевидно, что в

экономической системе, основанной на рынке или конкуренции, каждый индивидуально за-

347

интересовал в замене живого труда овеществленным или в росте производительности, заменяя живой труд

машинным. Поэтому в соответствии с этим интересом заменить труд рабочего машинным каждый

способствует созданию условий, в которых закон тенденции к понижению нормы прибыли становится

реальным. Этот пример показывает, что ничто не запрещает, чтобы каждый экономический субъект,

действуя согласно собственному разумению, способствовал тому, чтобы трансформировалась сама система,

что противоположно общему интересу руководителей этой системы. Другими словами, может случиться

так, что состав индивидуальных действий, каждое из которых, будучи разумным, порождает результат,

противоположный разумности, которую имели в виду участники событий. В такого рода случаях может

иметь место то, что принято называть законом тенденции к понижению нормы прибыли, возможно, даже

законом саморазрушения капитализма простой игрой самого капитализма. Это тот механизм, который не

противоречит утверждению Поп-пера: нет законов истории. Речь идет только о научном законе, действи-

тельном для отдельной области исторической реальности в данных условиях. Речь идет о законах в истории,

являющихся результатом непредвиденных или нежелательных последствий значительного количества

индивидуальных действий. Этот пример имеет как иллюстративное, так и доказательное значение: если в

истории есть некоторые законы такого типа, то они не обязательно вытекают из сверхисторической силы

или какого-нибудь таинственного демона, увлекающего за собой людей против их воли. Достаточно

представить себе людей, каждый из которых действует в соответствии со своими интересами, чтобы в

некоторых условиях, которые экономическая наука позволяет иногда уточнить, общий результат их

действий был противоположен их намерениям и, возможно, опасен для сохранения самой системы. Иначе

говоря, индивидуальная рациональность поведений не противоречит вероятной иррациональности

коллективного действия. Это самый простой и вместе с тем самый доступный пример; он заимствован из

области экономики.

Своими общими аргументами Поппер намерен опровергнуть представление о неизбежном переходе от

античного общества к средневековой экономике, а затем от нее к капиталистической экономике и от ка-

питалистической к социалистической. Но возьмем опять пример, касающийся перехода от

капиталистической экономики к социалистической. Если Марксу не удалось открыть закон истории,

сопоставимый с законами природы, то по очень простой причине: в ту эпоху, когда он предлагал

необходимое преобразование такого рода, еще не было примера перехода от капитализма к социализму и

было абсолютно невозможно постичь механизм саморазрушения капиталистического строя. Анализируя

закон тенденции к понижению нормы прибыли, я напомнил вам о хрупкой схеме саморазрушения системы.

Этот механизм нисколько не разрушается под ударом логической критики. Такая критика ограничивается

тем, что показывает невозможность доказать истинность законов глобального развития, исходя из

повторяемости этого развития. И это потому, что становление произошло только однажды.

Что касается тенденций эволюции, то, конечно, можно выяснить некоторые из них, но есть много примеров,

убеждающих нас в том, что каж-

дая эпоха имеет тенденцию непрерывно продолжать движение, наблюдаемое современниками. В

определенный момент тенденция меняет направление, ускоряется или замедляется, происходят различные

события и по истечении срока, и по истечении многих лет экстраполяция становится исключительно

опасной. Если попытаться установить тенденцию эволюции, которая была бы приемлемой для всей истории

человечества, то, может быть, найдется только одна, причем при условии, что ее будут интерпретировать

осторожно: если, действительно, есть что-либо, характерное для всей истории человечества, то это

непрерывный рост знаний, и в частности научных знаний. Данное утверждение не означает, что нет возврата

назад, что мы не рискуем забыть то, что мы усвоили. Оно означает, что, если бы мы хотели вообще

установить самую предсказуемую тенденцию в будущем человечества, вероятно, ее обнаружили бы в дос-

тижениях научного знания. Достаточно вспомнить фразу Паскаля, согласно которой человечество подобно

индивиду, который постоянно учится.

Большая часть других тенденций исторической эволюции дает повод для сомнений. Я приведу только один

пример: начиная со Спенсера и кончая Парсонсом нередко описывали изменения человеческого общества,

проявлявшиеся в прогрессирующем разнообразии общественных институтов; чем разнообразнее выглядит

общество в своих отдельных институтах, тем оно более развито. Итак, достаточно сравнить общества

социалистического или советского типа, чтобы констатировать, что, в некоторых областях эти общества

проявляют меньше разнообразия институтов, чем западные общества. Но, мне кажется, рискованно утверж-

дать, что будущее именно за обществами западного типа, рискованно утверждать и обратное. В таком

случае лучше говорить, что мы об этом ничего не знаем.

Вообще Поппер склонен отвергать исторический профетизм, заменяет его социотехникой, основанной на

тезисе принципиального сходства естественных и общественных наук. Хайек как сторонник методологичес-

кого индивидуализма очень близок к Попперу. Но он считает, что имеется существенное различие между

общественными и естественными науками. Чтобы прояснить обе позиции, я выбрал цитату Хайека,

приведенную Поппером. В этой цитате можно найти общие элементы и вместе с тем элементы, которые

отличают позиции Поппера и Хайека. Вот цитата Хайека, взятая из его работы «Сциентизм и общественные

науки»: «Если физик желает исследовать проблемы общественных наук по аналогии со своей собственной

областью исследования, то он должен вообразить такой мир, в котором посредством прямого наблюдения

можно изучить внутреннюю структуру атомов. И в этом мире у него не должно быть возможности ни

экспериментировать с массами, ни наблюдать нечто большее, чем взаимодействие сравнительно малого

числа атомов в течение ограниченного периода»

. Эта фраза нам напоминает о различии, которое Хайек

устанавливает между общественными и естественными науками. С его точки зрения, общественные науки

якобы непосредственно изучают, по крайней мере частично, элементы или атомы, созданные действующими

индивидами. Мы как исследователи имеем возможность выдвигать гипотезы относительно их способа

действия, в то время как фи-

348

349

зик должен постепенно открывать атомы и с большим трудом улавливать их внутренний механизм.

Конечно, Поппер понимает, что отсюда следует различие между общественными и естественными науками,

но две следующие фразы Хай-ека позволяют ему защищать тезис о фундаментальном сходстве обоих типов

наук: «Исходя из своего знания различных видов атомов, он может включить модели всех возможных

сочетаний в более значительные объединения и говорить, что эти модели воспроизводят все более и более

тесно все характерные черты нескольких случаев, когда он может наблюдать более сложные явления. Но

законы макрокосма, которые могут проистекать из его знания микрокосма, всегда остаются

«дедуктивными»; ввиду его ограниченного знания данных сложной ситуации они, в сущности, никогда не

позволят ему предсказать точный исход отдельной ситуации. Он их никогда не подтвердит экспериментом,

поддающимся контролю, хотя они могут быть опровергнуты наблюдением теоретически невозможных

событий»

. Все, что Хайек говорит об общественных науках, Поппер подтверждает в отношении наук о

природе. Другими словами, он представляет естественные науки так, словно эти науки совершенно не

опираются на эмпирическую реальность и не вводят законы, исходя из наблюдения, а выдвигают гипотезы

или теории, или модели, подвергая их экспериментальной проверке. Сущность экспериментальной проверки

состоит в том, чтобы никогда не доказывать, но часто опровергать. Отсюда обычная, но классическая

формулировка, согласно которой научное высказывание есть, по существу, высказывание, которое может

быть опровергнуто. Высказывание, которое невозможно опровергнуть, которое не поддается проверке,

способной его опровергнуть, нельзя считать научным высказыванием. Здесь речь идет о старой идее,

которую сегодня приписывают Попперу и которая даже считается сущностью попперизма, мой учитель

Леон Брюнсвик уже приписывал ее себе. Это свидетельствует о том, что в логике, как и в других дисципли-

нах, основные идеи не были обнаружены вчера или позавчера. Как бы то ни было, понимая научный подход

как постановку проблем, конструируя гипотезы или модели и осуществляя проверку этих гипотез или

моделей с помощью опыта, Поппер не видит существенной разницы между подходом такого рода и

подходом в общественных науках. Он считает, что в общественных науках мы тоже строим гипотезы и

модели (например, теории экономистов) и подвергаем их проверке с помощью опыта. Мы, видимо, говорит

Поппер, имеем то преимущество, что в общественных науках мы можем строить модели, исходя из

гипотезы рациональности поведений, — в частности в чистой экономической теории. Но чистая

экономическая теория верна не при любых обстоятельствах, и как таковая она тоже предполагает проверку с

помощью опыта. Что касается невозможности предсказать в деталях то, что произойдет в конкретной

ситуации, то речь в данном случае не идет, по мысли Поп-пера, о различии между естественными и

общественными науками: наука никогда не может дать исчерпывающего представления о конкретной

реальности. Мы всегда изучаем конкретную реальность только с определенной точки зрения, исходя из

определенного вопроса и имея в виду определенную проблему. Следовательно, подход, который состоит в

том,

350

чтобы ставить проблемы, строить гипотезы или модели и подвергать их экспериментальной проверке (а это

существенная процедура в науке), используется как в общественных, так и в естественных науках, посколь-

ку это подход как инженера, так и социотехники. В обоих случаях речь идет не о том, чтобы брать в

качестве объекта всю реальность, а о том, чтобы поставить частную проблему и попытаться ее решить. Но

ее можно решить только путем упрощения, то есть заменяя воспринимаемую нами конкретную и сложную

действительность упрощенной.

Тем не менее, можно сказать, что Поппер недооценивает два или три различия между тем, что происходит в

общественных науках, и тем, что происходит в науках о природе, даже если мы согласимся с попперовс-кой

интерпретацией тех и других:

1) Он сам признает, что основные параметры в экономике являются переменными величинами, которые

изменяются гораздо быстрее, чем аналогичные параметры в науках о природе. Отсюда следует, что научные

высказывания в общественных науках (в том числе в политической экономии — наиболее развитой из них)

не обладают той же степенью истинности, которая свойственна общим высказываниям в науках о природе.

Поппер забывает или пренебрегает чрезвычайно простой мыслью: достаточно установить закон

общественного механизма, чтобы осознание этого механизма породило стремление к его изменению.

Приведем тот же пример о тенденции к понижению нормы прибыли: если предположить, что этот закон

истинен, то его осознание позволит принять корректирующие меры. Другими словами, если законы

общественной науки определяются главным образом неосознанными последствиями индивидуальных

поведений, то осознание этих механизмов побуждает их изменить, когда они порождают нежелательные

последствия. Осознание общественных законов становится фактором преобразования социальной

реальности и вместе с тем ее законов до такой степени, что возможности прогнозирования часто ограничены

реакциями людей на ожидания, неважно, базируются ли они на истинных или ложных идеях. Иначе говоря,

в механизме человеческого становления есть элемент, который, как мне кажется, проявляется не в такой

степени в мире природы: это результаты осознания участниками событий последствий своих действии.

Действительно, я не думаю, чтобы механизм электронов изменялся в силу знаний, которые приобретает о

нем физик-атомщик. Напротив, экономические механизмы и индивидуальные действия изменяются в силу

знаний, которые мы о них получаем. И я думаю, что можно было бы продолжить анализ и показать

различия, которые существуют на уровне поведения атомов в соответствующей области общественных и

естественных наук.

2) Другое отличие, которое я хотел бы подчеркнуть, является следующим: теоретически много веков назад

можно было бы создать атомную физику в той мере, в какой мир, к которому применимы законы корпус-

кулярной и атомной физики, был уже миром, опиравшимся на эти законы. Но трудно представить себе

научную теорию капитализма до возникновения капиталистического строя. Другими словами,

общественные науки неизбежно изменяются не только в силу накопления знаний о мире, законы которого

незыблемы, но новых открытий того мира, кото-

351

рый сам изменяется (законы капиталистического строя не могли быть открыты до возникновения

капитализма). На мой взгляд, это ведет к некоторому отличию от наук о природе. Эту простую идею я

предложил однажды советнику по науке Президента США: он был раздражен и моя идея не убедила

его.

Как бы то ни было, Поппер применяет свою общую концепцию науки к истории. Он подчеркивает, что

нет целостной истории, что мы всегда имеем дело только с тем или иным аспектом реальности, что

существуют только локальные истории в той мере, в какой поставленные нами вопросы перед

прошлым показывают, что мы интересуемся некоторыми аспектами истории, в то время как

игнорируем другие. Поппер добавляет, что — и в этом он солидарен как с Витгенштейном, так и с

приверженцами герменевтики - специфика исторической любознательности и собственно интерес

историка связаны не столько с всеобщими законами, сколько с отдельными явлениями. Следовательно,

при анализе изучаемого объекта историк стремится не столько к исследованию законов, сколько к

исследованию первоначальных условий. Поппер также подчеркивает, что если даже историк использует

универсальные законы при раскрытии последовательности отдельных событий, то эти универсальные

законы в принципе очень банальны. И нам нет нужды их формулировать, потому что они либо

относятся к простым явлениям физики, либо к психологическим явлениям. Когда мы занимаемся

историей, наша любознательность касается как отдельных событий, так и соединения фактов, которые

привели к некоторому уникальному событию. Если мы, действительно, интересуемся причинами

войны 1914 г., то нам нет необходимости вспомнить общее высказывание, которое само по себе

истинно. Согласно этому высказыванию, никогда нет постоянного мира между независимыми и

вооруженными государствами, но мы интересуемся особыми обстоятельствами, в которых разразилась

война 1914 г. Нам также нет нужды напоминать, что человек является агрессивным животным,

цитировать Конрада Лоренца и излагать его теорию агрессивности (если предположить, что тезисы

Лоренца верны). Когда мы интересуемся отдельным событием, мы ищем в нем предшествующие

особые условия. И если очевидно, что некоторые всеобщие законы помогают понять переход от одного

отдельного события к другому, то наш интерес оказывается связанным с изучением

последовательности отдельных событий.

Поппер внес в теорию исторического познания понятие логики ситуации. Когда мы хотим выяснить,

что именно произошло в особой ситуации и как действовал тот или иной участник событий, мы

стараемся восстановить то, что Поппер называет логикой ситуации, то есть поведение, логически

требуемое ситуацией, как ее представлял себе сам участник событий. И действительно, если мы

пытаемся воссоздать решение, принятое Гитлером в 1941 г. о нападении на Советский Союз, то мы

стараемся восстановить логику ситуации, имея в виду при этом, что речь идет о воссоздании логики

этой ситуации в представлении участника событий Гитлера.

С помощью такого понимания науки и таких идей (между прочим, достаточно простых) Поппер

отвергает апокалиптические философии истории. Он скорее предлагает нам концепцию исторического

познания,

по существу, классического типа, призывает общественные науки служить социальным-инженерам,

настаивает на том, чтобы философы отказались от невыполнимого намерения охватить тотальность

становления, как если бы оно могло быть охвачено человеческим разумом, как если бы будущее могло

быть известно тем, кому в нем не придется жить.

Итак, вот мы завершили строго логический анализ. Теперь кратко резюмирую несколько идей,

связанных с этими анализом. Вместе с тем я кратко коснусь следующей части лекции, посвященной

подходу, с помощью которого мы строим исторический мир. Первый пример этого подхода будет

связан с построением исторического мира, когда мы склоняемся к рассказу, и в частности к рассказу о

международных отношениях.

Результаты, которых мы достигли, в основном следующие:

1) Нет целостности в первом смысле, и мы не знаем законов всеобщего развития; опровержение

стремления к тотальности в первом смысле (исчерпывающее знание) касается также претензии

определить законы всей истории.

2) Методологический индивидуализм, ссылка на индивидов, на индивидуальное поведение не

исключает, а, напротив, предполагает, что система, полупостоянные отношения являются

неотъемлемой частью исторического объекта, который мы хотим познать и который мы строим.

Другими словами, ссылка на преднамеренные микрособытия не исключает систему, теории и модели:

достаточно вспомнить, что индивидуальные действия на уровне коллектива часто приводят к

последствиям, противоположным намерениям, чтобы был материал для построения либо механизмов,

либо специальных или частных законов.

3) Из этой двойственности между преднамеренными микрособытиями и системами следует

чередование в общественных науках (в частности, в истории) объяснений посредством намерений и

объяснений посредством чего-либо другого. Если можно так выразиться, идеалом объяснения в

общественных науках является одновременное воспроизведение намерений участников событий и

механизма, с помощью которого участники построили мир, отличный от того мира, который они

намеревались строить. Чередование объяснения посредством намерений и объяснения нежелательных

последствий представляет собой выбор между двумя главными целями исторического познания.

Можно сказать, что при изучении обществ прошлого или вообще других обществ, отличных от нашего,

есть две главные цели, два специфических проявления любознательности. Первая цель связана с тем,

чтобы познать и понять других, поскольку они отличаются от нас. Следовательно, любознательность

по отношению к другому может оказаться одной из побудительных причин исторической

любознательности. Здесь можно привести «Персидские письма» Монтескье в доказательство той

любознательности, которую я назвал бы духовным воспитанием человечества. Суть этого духовного

воспитания человечества состоит в том, чтобы показать ему, что имеются другие проявления человека,

другие формы самореализации, чем та, в соответствии с которой это человечество решило жить.

Другой целью исторического познания, которая ближе к социологической любознательности, но, тем

не менее, проявляется в достаточной мере и в

353

историческом познании, является понимание и постижение постоянных или полупостоянных отношений

между индивидуальными поведениями или между исполнителями социальных ролей. Другими словами,

речь идет о том, чтобы познать и объяснить социальные целостности, и, исходя из них, объяснить изменения

этих социальных систем.

4) Двойственность любознательности, направленной на сознания, и любознательности, направленной на

системы (или любознательности, направленной на людей, и любознательности, направленной на истори-

ческие реальности, в которых живут эти люди), встречается во всех общественных науках. Я в данном

случае имею в виду следующее: было бы неверно сказать, что историк интересуется людьми в их

разнообразии, а социолог - только системами. Действительно, некоторые историки интересуются системами

обществ, отличающихся от нынешнего общества. Достаточно, например, прочесть книгу Марка Блока о

феодальном обществе, чтобы увидеть восстановление общественной системы, а не просто любознательность